- Полистал, после того, как ты про Менделееву и Исаакиевский собор сказала. Но не понятно, что значит: "В своей молитве суеверной ищу защиты у Христа, но из–под маски лицемерной смеются лживые уста"? Кого Блок называет двуликим?
- Тише! - зашептала бабушка. - Сережа молодец. Молитовку знает. И ты учи, Ксюша!
Дети переглянулись и прыснули смехом.
На улице Сергей сказал:
- То, что нам раньше про церковь говорили ерунда. Этой церквушке пятьсот лет…
- Откуда ты знаешь?
- Да вон же на табличке у входа написано.
Ксения обернулась.
- Как ты все замечаешь?
- Этой церкви пятьсот лет, - повторил он. - Мы не знаем имени инженера. А она на века. Мы умрем. А тысячи людей здесь были и будут! Представляешь!?
Ксюша чувствовала ту же гордость и умиление. Легкие слезы покатились по ее щекам, вымывая ком из груди и горла.
- Ты чего, Ксюха? - улыбаясь, спросил Сережка и взял ее ладонь. На его нижних веках тоже набухли две крупные росины.
- Ты даже не знаешь, какой ты хороший!
Они покраснели и отвернулись.
- Ничего, ничего, поплачьте, дети. Это из вас плохое выходит! - сказала бабушка Саша.
…Ксения прочитала: "В ста километрах от Москвы те же люди, а жизнь иная…", сложила письма в коробку и легла.
Ему тогда было лет четырнадцать, но выглядел он на два–три года старше, хотя всегда был невысокого роста. Ксения вдруг отчетливо вспомнила его простое и приятное лицо, всегда дружелюбное. Его непринужденность сообщала что–то солнечное его застенчивой и независимой вежливости среди чужих. Во всякой очереди он неизменно стоял последним, но в споре не уступал, если был прав.
Сейчас в воображении Ксении Красновский получался какой–то положительный. Это насмешило бы Сережку. Но, подумала девушка, тысячелетняя народная мудрость о добром поминальном слове для покойного не от ума, а от сердца. "Для покойного!" Слезы снова потекли по щекам. В голову ничего не приходило, кроме обычной ерунды. Как все пацаны их двора он из пневматической винтовки убивал ворон. Засунул в английский замок кабинета физика перед контрольной спичку. Утопил с приятелем в туалетном бачке классный журнал. Как–то "выбивал" со шпаной деньги у лоточника: бросил презерватив с бензином на его скарб, а старшие - зажгли: "ты не совершеннолетний, тебе ничего не будет!" Потом, сквозь зубы, чтобы не заплакать, рассказывал напуганной Ксении о продавце: "Говорит, маленькая дочь, денег занял. А эти скоты ржут!"
Но это было наносное.
После первой поездки на шабашку с дядей Левой, братом дяди Жоры, Сергей дурачил компанию в кафе книжными байками. Он тогда лет в пятнадцать впервые не поехал в Анапу…
Красновские и Каретниковы отвозили детей на лето к морю. Взрослые меняли друг друга на "вахте" в отпуске. Сергей учил Ксюшу плавать на спине. Они ловили у Высокого берега в камнях бычков голыми руками, приумножая незаживающие ссадины, и мама пеняла Ксении: "Не руки, а грабли! Ты не сможешь играть на инструменте!" (Ксения брала уроки музыки на фоно.) Это была целая книга солнечных и соленых воспоминаний: на море они с Сережкой впервые поцеловались - испуганно клюнули друг друга в губы, соленные от морской воды, а потом не разговаривали день, переживая неясное и новое в себе. И воспоминания о последнем морском лете воскресали весь год, если они оставались одни. Тогда они писали диктанты, слушали музыку через плеер, поделив наушники на двоих, и вздрагивали, соприкоснувшись руками…
А тем летом дядя Лева, такой же веселый, плешивый балагур, как его брат дядя Жора, только на четыре размера пиджака шире, увез племянника то ли в Казахстан, то ли еще в какой–то "стан". В письме Сережки, помниться, по бескрайним степям потекла речка Ишим с зубастыми щуками, поскакали казахи на кургузых лошаденках, приходили драться с шабашниками потомки бывших сталинских ссыльных немцы–механизаторы. И вдруг Сережка в кабине с рыжим молчуном на грузовике гонится за грузовиком обидчика. Или на кладбище у чужих могил рассуждает о бренностях бытия. Или рассказывает, как урки зарезали кореша, который "откинулся" с зоны и пахал целину.
Ксения показала письмо отцу. Тот ухмыльнулся.
- Лева приобщает Серегу к Шукшину. Это его любимый писатель, - сказал он.
В захудалом кафе, куда Сережка повел друзей и Ксюху после возвращения с шабашки, - вдвоем они иногда захаживали сюда из чистого сострадания к неудачникам - она спросила его:
- А зачем ты мне врал в письме?
Он даже не смутился.
- Не врал. А приукрашивал. Как твои классики.
- Самому, что же рассказать нечего?
- Почему? Мы ехали трое суток только в один конец! Самой надо увидеть!
- Так говоришь, будто я нигде не была!
- На море самолетом. Иногда поездом туда и обратно!
- А что интересного в твоей степи? Ничего!
- Там люди. Такие же, как мы. Только мы здесь сносно живем и жалуемся, а они там выживают и не жалуются! Помнишь, как твой папа купил у бабульки на станции сладкую дыньку и вареных раков. Мы кушали и смеялись, вспоминая, как бабулька торопливо прячет выручку. А есть места, где таким бабушкам ни дыньку, ни раков некому продать. И ни дыньки, ни раков нет! Если человек не замечает, что у соседа в больных ушах вата, или разные шнурки на ботинках, может с человеком что–то не так?
- Ты так разговариваешь, будто я в чем–то виновата!
Сергей улыбнулся.
- Дурочка! Ни в чем ты не виновата! Вот ты Ахматову наизусть знаешь, а про степь не знаешь. Как суховей урожай сжигает, не видела.
- Не очень надо!
- Но, если мы так расползлись по континенту, значит, кому–то до нас это было надо.
- Ну, хватит! Степь далеко. Расскажи что–нибудь веселое!
И Сергей врал, как они с дядей Левой и его приятелем, захватив цепного кабеля Тузика, на выходные поплыли в лодке по Ишиму. Пацаны верили, а Ксения смеялась, потому что недавно смотрела этот фильм: там на одной нудной ноте - как везде - лицедействует знаменитый и бездарный народный актер…
Потом Сергей шабашил в Туве, на Алтае. Ксения была слишком маленькой, чтобы понимать все. Из прошлого выступали заколоченные накрест окна крайних домов на безымянных станциях, зазвучало Сережкино: "а представляешь, как тоскливо живут, хотя б километрах в десяти от железной дороги!" За прикрытыми веками замелькали пьяные мужики, бескрайняя тайга из киножурналов, и Сережка, убеждавший Ксюшу, что он все это видел "вживую"…
Папа и дядя Жора с коллегами из института до "наушников" тоже ездили в отпуск на шабашку. Вернувшись, отец купил маме модный сарафан из варенной джинсы. "Строй отряд" кандидатов и докторов наук по обыкновению отмечал приезд у Каретниковых. Говорили про дом и новые квартиры. У Каретниковых подрастала дочь. У Красновских "разнополые дети". Сколько Ксюша себя сознавала, столько папа и дядя Жора ходили после работы "отрабатывать жилье", когда уже и надежды не было, что институту оставят долгострой. Мама и тетя Маша посмеивались, что руки у их мужей в редкой степени бестолковые. Но мужчины считали себя знатоками ремесел и мастерами, потому что росли в деревне, могли сбацать на гитаре попурри из песен Окуджавы, кое–как натянуть между деревьями детский гамак, подправить разводным ключом руль велосипеда и исполнить множество пустяковых фокусов, которых полно в запасе у всякого русского человека. В детстве Ксюша свято верила в мастерство папы, коль он умел изобразить пальцами на стене теневого зайца с мигающим глазом. В четыре руки папа и дядя Жора действительно закончили ремонт. Квартиры друзья выбрали рядом.
Сарафан надолго стал последней дорогой вещицей Каретниковых, а новая квартира последним, крупным везением.
Даты, лица, все смешалось…
…Блеклое утро дремало за окном. Ксения из постели осмотрела много раз виденные бронзовые цветы на обоях и островок осыпавшейся штукатурки у стержня люстры, веселую рожицу, нарисованную на стене над спинкой стула и карандашную дату заселения в квартиру. Ксения не ощутила прежней боли, но жуткое чувство утопления в окружающем мире и растворения в нем. Она поднялась и накинула халат. Машинально вскинула к глазам запястье. Золотые часики с браслетом бережливо покоились на столе.
На кухне отец докурил сигарету и поискал, куда в переполненную пепельницу воткнуть окурок. Воняло табачным перегаром. На плите пыхтел чайник. Ксения выключила свет и опустилась на табурет.
- Ложился? - спросила она.
- Да. Немного поспал.
- Боря здесь?
- В большой комнате. Спит.
- А дядя Жора?
- Что дядя Жора? - отец покосился на дочь: забыла, что ли? - Уехал с Вовкой за Серегой.
Он вздохнул. Помолчали.
- Что будем делать? - спросила Ксения.
Оба избегали смотреть в глаза. Отец усилено потер спинку носа. Поднялся и долго прикуривал от плиты. Он уворачивался от пламени, чтобы не опалить густые брови. Ксения не вытерпела: "Папа!" Тогда он выпрямился, обуглил наконечник сигареты и сладострастно затянулся.
- Думаю, Боря прав. Переезжай к нему. Или к Наталье Леонидовне…
- А дальше? Съедутся гости. Как ты это представляешь?
- Ну, как, как? - Он беспомощно хлопнул по бедрам и сел. - Не знаю, Ксюх!
Допустим, они договориться о переносе регистрации, о банкетном зале. Но, как? И во сколько это обойдется? Они не Боря! Хотя, и у зятя карман не бездонный. "Стройка"! А им придется клянчить, одалживаться. Родственники, друзья поймут. Но Каретников пригласил свое новое начальство. Ему выдали "премию" под свадьбу - подарок от коллектива. Беспроцентную ссуду. Как им объяснить? Чего огороды городили, если теперь все отменяется? Он заискивал, занятые люди отложили дела, обещали прийти. А Борис! Его гости! Им то он, что скажет? "Эх, Сережка, Сережка!"
Александр Николаевич исподлобья посмотрел на дочь. С детства набалованная! Но ведь детство, когда–то заканчивается! Мертвого не воскресишь. Надо думать о живых. "Свинство! Свинство! А ведь это сын моего друга!" У Каретникова засвербело в горле и носу, и он прикурил от окурка новую сигарету.
Главное, конечно, было не в хлопотных пустяках, а в том, что дочь беременна, и откладывать свадьбу больше нельзя. Ныне, конечно, мать одиночка не диво, но к чему мудрить при живом отце?
Дочь что–то говорила. Каретников прислушался.
- Пап, ты не все знаешь. Я не все рассказала. Свадьба невозможна…
Ксения покраснела и закрыла глаза.
- Ну, что там еще за тайны мадридского двора? - проворчал отец и внутренне напрягся от нехорошего предчувствия.
- Не могу, - прошептала дочь. - Думала: так проживу, а не могу даже сказать…
Неслышно вошел Борис уже в галстуке и в белой рубашке. Бледный после сна. Ксения глубоко вздохнула, торопливым движением отерла мокрые глаза и щеки, и виновато улыбнулась отцу и жениху.
- Ничего. Это так. Слабость, - пробормотала она.
- Доброе утро! - Борис приветливо улыбнулся, и пробежал быстрым взглядом по лицам. У "невесты" заплаканная и чопорная мина. Тесть нахохлился. Значит, говорили о свадьбе и убиенном "офицерике", так Хмельницкий про себя называл бывшего ухажера Ксении. "Ну, сейчас мало не покажется! - мысленно съязвил он. - Бабла бы хватило на ахи!"
Хмельницкий поднял крышку чайника - вода давно кипела, - обжегся паром, грохнул крышкой и схватился за мочку. По–свойски достал из буфета чашки, заварку и сахарный песок.
- Лимон есть? - полез он в холодильник. - Лимона нет! - и загнусил: - Пуру - пуру…
- Боря! - сказала Ксения. - Давай… перенесем свадьбу! - она не решилась "отменить".
Хмельницкий сполоснул заварной чайник и вытер тряпкой руки.
- Я это уже слышал. Как ты это представляешь?
Ксения глазами Бори охватила возможные осложнения, столпившиеся за его вопросом, согласилась: все не просто. Но теперь ей во что бы то ни стало, нужно было отсрочить, если не саморазоблачение, то хотя бы "торжества".
- Это - раз. - Продолжил Борис. - И два: а зачем переносить?
Каретников почувствовал поддержку и поерзал на табурете. Ксения, привыкшая покрикивать на родителей, и - к покладистости Бориса, в другое время закапризничала бы. Но сейчас она потупилась.
- Сережка был нам не чужой, - проговорила она.
- Да, да, не чужой, - согласился Борис. "Еще подумает, что свожу с ним счеты!" - Но для других он сосед. Никто! Как я объясню своим, и на работе. И что объясню?
- Ну, как–нибудь. Ты его тоже хорошо знал!
- Да. Знал… - Борис помялся.
Он отвоевал невесту у "офицерика", но вместо того, чтобы наслаждаться трофеем, попал в плен: полюбил, как любят впервые! Ксения подавляла его волю, и Хмельницкий не умел ей возражать. "Чхать мне на твоего Сергея, и на ваши делишки до меня!" - едва не ляпнул Борис, отвернулся, и выражение у его затылка было презлое.
- Это не день рождения. Не юбилей, - настаивал он. - И…
Ксения вспыхнула.
- Ну! Договаривай про мою беременность!
- Подожди, дочь! - пробасил Каретников. Молодежь! Наговорят лишнего! - Думаю, тебе все же стоит переехать к Наталье Леонидовне. А мы тут уладим…
- Нет! - буркнула Ксения. - Папа, я не могу тебе всего сказать. Но, если ты, Боря, меня любишь, лучше перенесем свадьбу. - Голос ее не предвещал ничего хорошего. Мужчины переглянулись. В тот же миг девушка испугалась своей смелости и сникла.
Допили чай и разошлись. Борис уехал по делам. ("Подвезти до метро?" "Утром пробки. Я на электричке".) Отец и Ксения на работу. Мать хлопотала у соседей.
Холодный ветер растолкал облака. На улицах подсохло. В мокрых лунках на асфальте далеко внизу виднелось хмурое небо.
Безлюдными дворами Ксения вышла к своей бывшей школе. Она не была здесь с тех пор, как поступила на "иняз" университета.
У школы играли дети. Длинно прозвенел звонок. У пружинной двери затолкались и загалдели рюкзаки, банты, гольфы. Двор опустел. Трое старшеклассников, сутулые, с книгами под руками в карманах вразвалочку пошли к домам. Они через слово "блякали" петушиными голосами и сплевывали на асфальт. Ксения опустилась на лавку с выломанной доской и ножевым признанием какого–то Васи, какой–то Люсе. Отбитая штукатурка старых стен, мусор под решетками подвального этажа, асфальт, разлинованный под забеги по физкультуре, плешивые газоны и общипанные до прутьев верхушки кустов. Ничего не изменилось. Ксения запахнула плащ. Ветер пытался отодрать от черного асфальта мокрый лист. Уголок листа телепался и не сдавался.
Что–то унылое и безотрадное нависло над этими местами.
Ксения постаралась вспомнить что–нибудь из школьной жизни. В памяти ничего не всплывало, кроме шпаргалок, зубрежки, прозвищ учителей…
…Здесь под аркой вечером она увидела, как Красновский целуется с рыжей дурой из своего класса. Перед "рыжей" стелились все мальчишки школы. А та смеялась над ними, сама выбирала, с кем целоваться. В спортивном городке школы обычно собиралась их с Сережкой компания. Бренчали на гитаре, сосали по кругу пиво из двухлитровых бутылок. В тот день ветрило. Никто не пришел. Только Ксения и эти двое: она боялась шелохнуться на скамеечке за морщавым тополем.
Тогда она и бросила Сергею в почтовый ящик в запечатанном конверте Ахматовское стихотворение "…Будь же проклят! Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь. И ночей наших пламенных чадом, - Я к тебе никогда не вернусь".
Ночей никаких не было. Сергей никогда даже не целовал Ксению, как рыжую.
Он постучал в двери той же ночью. Старался шутить, и его глаза были похожи на глаза осторожного кота:
- Ксюха, ты ревнуешь? Влюбилась, что ли?
- А мне можно только диктанты диктовать! - Ее зрачки блестели вызовом в полумраке прихожей, - дальше она его не впустила! - и обидой дрожал голос.
- Целуют, еще не значит, любят. Иногда не целуют, потому что любят, - сказал он и ушел.
- Ксюха, - раздался от туалета виноватый полушепот отца, - его там застал разговор, и он трусил выйти, - заканчивайте вашу ромашку. Час ночи!
- Подслушивать - гадко! - Она кинулась в комнату и там разрыдалась от души.
С Борей было иначе.
Они встретились второй раз на какой–то скучной вечеринке у общей знакомой. Ксения едва вошла, а Борис уже кланялся ей с улыбкой привета из–за спин гостей: "Здравствуйте, соседка!" Хозяйка квартиры, девушка с усталыми глазами и машинальной улыбкой, как и Ксения, заканчивала иняз. Боря бывший одноклассник ее старшей сестры Лены: они, кажется, пришли вместе. Пьяный гость сунул в руки Ксении тарелку и раздавил в ней сигаретный окурок в губной помаде. Девушка отдала "угощение" парню, мастачившему из бумажных салфеток лошадок.
На Хмельницком была белая рубашка и галстук. Он, сидя на подлокотнике кресла у кого–то над головой, потягивал коктейль через трубочку.
- Все русские специалисты по английскому языку, кого я встречал, - вальяжно вел он с хозяйкой заскорузлый спор (ее участие в "споре" ограничивалось вежливым молчанием), - поразительно глухи к родному языку. Глухи до тупости! Возможно, мне не везло на этих специалистов. У них отсутствовало "воображение слова", а было лишь машинальное воспроизведение идиом. Как заготовки на карточках: вынимаешь нужную фонему в нужное время. И уже изучаешь не сам язык, а методы обучения способам обучения разным методам запоминания устойчивых выражений. - Он засмеялся над собственным, как ему показалось, удачным каламбуром. - Как–то на курсах английского языка для домашнего задания я диктовал сочинение на русском, а знакомая с лету переводила на английский. Погоди, говорит. И бац! - готовый блок. Бац! - другой. Удивительно, но в группе даже преподаватели аплодировали этой стряпне, как литературному перлу…
- А вы литератор и, наверное, гений? - из корпоративной солидарности съязвила Ксения.
- Боже упаси! Гений - это несхожесть. А я - увы! - он пожал плечами и по–пингвиньи хлопнул себя по бедру и развел свободную прямую руку. - К тому же в мире много более полезных вещей…
- Чем что?
- Вы одеты не в стихи Некрасова. И, надеюсь, питаетесь не сочинениями Дюма.
- Да, но ведь литература, искусство и все виды творчества отличают нас от животных.
- Изобретение телевизора, самолета, холодильника тоже творчество. Но люди не помнят имен тех, кто облегчил их жизнь. Зато помнят "Кому на Руси жить хорошо!"
- Судя по вашему сытому разговору, вам жить хорошо!
- А сытость у вас не в почете? - Хмельницкий улыбнулся.
Ксения пожала плечами. Собеседник был явно не их нищего "филологического" круга и вел себя немного свысока. Вальяжные манеры "заочного соседа" раздражили девушку: прежде она слыхивала от Хмельницкого старшего подробности о скудной жизни его бывшей семьи и терпеть не могла "из грязи в князи"…
- Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое, писал классик. Он, увы, не изобретал холодильники, поэтому вы можете пренебречь его мнением.
- Перемена к лучшему та же удача. А удача приходит к тому, кто ей не мешает. А вы колючка! - сказал Борис. - Понимаю, мой отец был словоохотлив.
Девушка покраснела и насторожилась: собеседник был проницателен.
Потом они танцевали. Ксении мерещилось, что одеколон и пот от сорочки Бориса боролись за преобладание. (Ей всегда казалось, что мужчины в галстуках мучаются от духоты и потеют.) Одеколон побеждал и медленно вытеснял антипатию к парню.
- Вы хорошо танцуете, - проговорил он. - А еще у вас красивые руки.