Сергей и Ксения! Хмельницкий застонал от бешенств. Даже когда она уехала с ним на озеро, он готов был ей простить все. Холодным разумом понимал: его любовь от ревности, уговаривал себя забыть эту "высокомерную, продажную тварь!" Но, чем злее оскорблял девушку, тем сильнее любил ее и ненавидел Красновского. Его спокойную манеру слушать и говорить, его домашнюю футболку у нее дома, его босые пятки…
"Офицерик" не водил ее на закрытые вечеринки, не знакомил с интересными людьми, не дарил ей то, что дарил ей Хмельницкий. Он лишь поманил ее в глухомань. И она поехала…
Теперь же, за те несколько месяцев, что Хмельницкий и Ксения были вместе, Борис привык думать, что она его жена. Его собственность! Он отвоевал ее! Имел на нее право!
Хмельницкий представил плод в утробе Ксении. Ребенка от другого мужчины. И брезгливо покривил губы. Он вообразил кривые ухмылки знакомых на этот водевильчик, и его передернуло. Пока не поздно надо обзвонить своих гостей и отменить! А когда все узнают правду, то одобрят: он не позволил сделать из себя дурака!
Но ведь она его отговаривала! Не умела, не знала, как признаться! Но отговаривала! "Так за что же я буду ее бить! Чтобы остаться чистеньким?" Тело отца этого несчастного, еще не рожденного ребенка лежит через стенку, но ни малыш, ни отец, никогда не увидят друг друга. Он представил долгий черный день в душе Ксюши, грустное счастье за двоих ее будущего материнства и заплакал. Таиться было некого. За что он собрался мстить ей? За ее любовь к другому? Тогда, кого любит он: себя или ее?
"Но ведь, если бы Сергей был жив, - подумал Хмельницкий, - ложь бы тянулась до сих пор. И - потом, когда я превратился бы во всеобщее посмешище!" И тут же пришла другая мысль: "Но он мертв. Так почему ее ребенок должен быть менее счастлив, чем другие дети!"
Борис представил через пять, десять лет, когда в нем перегорит боль и унижение, представил жизнь Ксении, его жизнь. У каждого свою. У него, возможно, будет другая семья. И это разумно и оправданно. Но в жизни Ксении он останется воспоминанием. Ничем. Маленькой сошкой, как в той басне Крылова про лягушку и вола. Послушным клерком, любившим дешевенькие эффекты, и поступившим, как поступил бы любой разумный мужчина на его месте. Он исчезнет из ее жизни.
Пусть так! Надо сделать маленькое усилие над собой. Не рассопливиться! Это ведь даже не малодушие, а здравый смысл…
Допустим, он примет на себя обязанности отцовства за другого. (Хотя может родить своего ребенка с другой женщиной и будет счастлив!) Женятся же на женщинах с детьми, и ничего, живут и воспитывают чужих. Но тут иное. Его хотели обмануть! И если бы рок не распорядился по–своему, подлость бы получилась. И этот, чужой, каждой черточкой лица и фигуры, привычками походил бы на настоящего отца и напоминал о глупости, которую совершил Хмельницкий, поддавшись ложному великодушию. Хорошо, если он привыкнет к этому ребенку! А если возненавидит и будет возвращаться в постылый дом до тех пор, пока все ему не надоест, и он не начнет жизнь сначала, так, как это должно быть у нормальных людей! Без вывертов и надрыва.
Он представил Ксению такой, какой оставил ее сейчас: ссутулившуюся на диване, и подобравшую руки под живот, как подбирает лапки кошка. И сравнение с беззащитным зверьком показалось ему особенно пронзительным.
"Надо выпить".
Пультом Борис открыл железные ворота и включил фигурную подсветку по периметру дома. Ровный, холодный свет заполнил двор, мощенный резной каменной плиткой, и пугливые тени попрятались под аккуратно подстриженные кусты.
В гостиной пахло клеем и краской. Борис налил фужер "Хенесси", упал в кожаное кресло, тихонько выдохнувшее под его весом, и сделал два жадных глотка. Затем мысами сковырнул с пяток туфли, и разбросал их по углам.
В голове приятно зашумело. Он выпил еще коньяка.
"Надо всех обзвонить!" - без энтузиазма подумал Хмельницкий. Представил своих "начальничков": вечно пьяного "старого казачка" Кружилина, помыкавшего людьми, как скотом; его безграмотную дочку–хабалку - эта за папиными деньгами мнила себя воротилой строительства - ее инфантильного мужа с пэтэушным образованием. Вспомнил свой кроличий страх перед ними. Да так явно, что у него похолодели руки. Вспомнил, как фальшиво улыбался до судорог рта шуткам начальства. Свою озабоченную мину, когда те болтали чушь. Как презирал их, а свое презрение скрывал за подобострастьем и угодливостью, и ненавидел свое холуйство. Борис впервые подумал: они обыкновенные люди, живут своей жизнью, и нет им дела ни до него, ни до таких, как он, и так же, как он, они презирают холуйство в подчиненных. А его страх и злость - из зависти!
Ксения сначала беззлобно посмеивалась над его нытьем, потом жалела его, и, наконец, замолчала. Он приучил ее думать о его работе и окружении, как о чем–то значительном, и приучил бояться потерять это.
Теперь все они останутся в его жизни, и он будет из кожи лезть, чтобы угодить им. Останется его новый дом. Со временем вернется душевный комфорт, что приносят деньги. Но в его жизни не будет Ксении!
Он подумал: все, что он делал, якобы, для себя и для Ксении, и за что она должна была быть ему благодарна, как он был благодарен своим благодетелям, он делал даже не для себя и не для нее, а для тех, кто в его представлении, словно со стороны одобрительно поглядывают на его правильную жизнь. И, не скажи ему сегодня Ксения правду, он бы дальше с вежливым равнодушием взирал на горе Красновских, как привык смотрит на людей глазами тех, кого презирал за спесь, и кичливость удачей. Он ни разу не подумал, что горе Красновских, это горе Каретниковых и Ксюши. Им не до торжеств. А он насиловал их волю, словно ничего не случилось! Не случилось для него!
Так чего же стоит его жизнь, если он мучает самых близких, не замечая этого!
- Вот он где! Рефлексирует! - Борис вздрогнул. Он не слышал шаги. - Я же говорил, тетя Наташа, Борька прощается с холостой жизнью. Втихоря.
Это был Леня Завадский, двоюродный брат, и мать. Леня мягко хлопнул младшего брата по плечу. Тремя пальцами за горлышко взял с десертного стола бутылку и прочитал:
- Хенесси. Жируем. Зачем мобилу отключил? Звоним Каретниковым, а они ни сном не духом. Тетя меня в охапку и сюда. Что стряслось? Ксюха взбунтовалась? - В его голосе была досада, что его выдернули из постели, и облегчение, что все обошлось.
- Боря, что за новости! Как так можно? Я с ума схожу…
- Мама, пожалуйста, не стой у меня за спиной!
Хмельницкий видел мать в отражении окна: строгую, будто, она выговаривает ребенку; руки в замок под грудью, как у оперной певицы перед выступлением. Борис не поднялся навстречу матери, как он поднимался обычно, и она укоризненно встала сбоку, чтобы он ее видел. У нее было некрасивое, обветренное лицо "пожизненного мастера участка", как шутил над тетей племянник.
Леня по–хозяйски уселся в кресло спиной к холодному камину, переплел на животе пальцы и скрестил ноги. Это был круглолицый парень за тридцать, с большими залысинами, и без шеи. На нем был костюм в частую полоску. Леня возглавлял небольшую ремонтную фирму, в церковные праздники жертвовал много, и посмеивался с добродушным цинизмом: "А вдруг, пригодиться". Тетя Наташа выбрала племянника в своего рода опекуны Бори и ставила Леню в пример сыну за "целеустремленность".
Когда Завадскому рассказали о Красновском, он его вспомнил: "Ходил в нашу секцию бокса. Удар хороший, но не боксер: жалел соперника".
- Боря, что все это значит? Это твое пьянство, твой вид, этот тон. Второй час ночи. На кого ты будешь завтра похож? - Мать впервые видела сына в таком состоянии.
- Подожди, тетя Наташа. Что стряслось, брат?
Борис с силой потер лицо, словно, хотел немедленно протрезветь.
- Все нелепо, глупо! - пробормотал он. - У Ксении ребенок от Сергея, а не от меня.
Наталья Леонидовна присела в кресло. Миниатюрная, в джинсах и в мохеровой кофте с торчащими шерстинками она напоминала взъерошенную детскую игрушку.
- У нее истерика, - сказал Леня. - Сергей, свадьба, беременность. Наговорила на себя.
Борис скептически покривил губы и отрицательно поводил головой.
- Такими вещами, Лень, накануне свадьбы не шутят.
Черные глаза Натальи Леонидовны повлажнели.
- Ты знал это. Я тебе говорила, что она выходит за тебя из–за денег…
- Знал! Знал, что унижаю их этими побрякушками, - Борис попытался отстегнуть золотую запонку и не смог, - что считаю Каретниковых обязанными мне за то, что беру их дочь от другого…
- Боря, у тебя истерика.
- Дайте ему выговориться, - тихо сказал Завадский, плеснул в фужер минералки и подтолкнул брата под локоть. Боря выпил, и заговорил спокойнее.
- Думал, солдафон, армейская кирза рисуется перед девчонкой. А она, дурочка, не видит настоящей жизни. Попробует - поймет. - Он тяжело поднялся, и, опустив руки в карманы брюк, прошел по комнате, бледный, словно, глядя в себя. - А что поймет? Что талант мы измеряем толщиной котлеты из бабла? Считаем себя новой аристократией, и хапаем, ничего, не давая ни тем, кто нас учил, ни тем, кто для нас рисует, пишет, играет? Наследники хама с бабками! А он был настоящий.
- Боря, не пей. Будет плохо, - попросила мать. Но Борис налил полфужера и выпил.
- Тогда, в парке про Исаакиевский собор она говорила. Я не сразу понял. А это их место. Она специально меня привела. - Он помолчал. - Я мог бы ее притащить в загс. Но, даже, если б не ребенок, она не простила бы мне, что я перешагнул через их любовь. С мертвым не потягаешься.
- Это она должна тебя простить? - На лице Натальи Леонидовны появилось выражение: большее нахальство трудно вообразить!
- Да, она! Прав ее отец: об колено ее хотел, когда она еще в себе не разобралась! А ты мне, мама, какую невесту желаешь? Чтобы в рот мне заглядывала и в зад целовала за то, что я ее лицом в мое дерьмо?
Наталья Леонидовна растерянно поерзала в кресле.
- Когда похороны? - спросил Леня.
- Завтра утром.
- Что же они дотянули до сегодня? Каретниковы. Сами не знали? Ну, ну.
- Боря, сейчас Леня отвезет нас домой, ты примешь душ… - В голосе матери зазвучали привычные волевые нотки.
- Да, конечно, мама. Поезжайте.
- А ты? Надо успеть предупредить Николай Евсеевич, Марину Николаевну. Извиниться перед ними. Кружилин для тебя много сделал…
- Я ему отработал, - огрызнулся Борис. - Кружилины в моей жизни еще будут. А Ксюха - одна. И… и прости, мам. Я тебя всегда слушал, но сейчас это мое дело.
Наталья Леонидовна обеспокоено посмотрела на Леню.
- Все мы бываем слабыми, брат, - Завадский присел на подлокотник тетиного кресла. - Но так дела не делаются! Если бы вы расписывались втихоря, без понтов, это были бы ваши с Ксенией дела. Могли бы в любой день приехать. Но зачем всех мордой об стол. Завтра соберутся люди. И что? Даже, если ты нафантазируешь красивые глупости на ее счет, и она с тобой распишется, торжеств завтра все равно не будет.
- Да, фиг с ними! - безвольно проговорил Хмельницкий и плеснул себе еще коньяку.
- Какие еще красивые глупости? - всполошилась мать. - Ты что же, Леня, предполагаешь, что после всего, что он вытерпел от этой… от такой невесты, между ними еще что–то может быть?
Завадский встал и прошелся по комнате.
- Дурацкая ситуация, - процедил он сквозь зубы. - Ты–то, что ей сказал?
- Ничего. Я не знаю, что делать.
- Ладно, какие завтра торжества? - Леня вздохнул, и упредил сетования тети. - Об их отношениях с Сергеем вся улица знала! Нашим пацанам я скажу. Кружилину сам звони. А мне дай номера мобильников остальных твоих гостей. А, у тебя, тетя Наташа? Хорошо. В загсе и в столовой я разрулю. По бабкам, думаю, влет только за аренду. Харчи не пропадут. Каретниковы со своими гостями разберутся. Им проще. Их родственники, надеюсь, уже знают про соседа. Ну, а с Ксенией решай сам! - хмыкнул Леня.
Наталья Леонидовна обижено отвернулась.
- Второй час ночи, - промямлил Борис.
- Лучше перестраховаться, чем завтра выглядеть идиотами. Ладно, поехали, тетя Наташа. Башка от недосыпания раскалывается. - Завадский за локоть поднял женщину с кресла, и на ее немой протест, что нельзя оставлять сына, шепнул: - Пусть побудет один.
Он заткнул пробкой недопитую бутылку и спрятал ее в карман пиджака.
- Поспи, брат. А то, как привидение. Утро вечера мудренее.
- Боря, будь мужчиной. Не совершай опрометчивых поступков, за которые придется расплачиваться всю жизнь, - проговорила у двери мать.
…Борис проснулся на диване. Бок и неудобно изогнутая шея затекли. Сорочка прилипала к телу. Костюм был измят. Хмельницкий сел, осторожно разминая суставы, и провел ладонью по колючей, потрескивавшей щетине. Выключил свет. Хмурое утро через серые окна тут же растеклось по комнате. Декоративные ходики в углу показывали начало восьмого. На сердце было мерзко. Хотелось пить.
Вчера в памяти мелькнуло что–то важное из их с Ксенией прошлого. Хмельницкий достал из холодильника бутылку минералки и сделал несколько жадных глотков. В голове прояснилось.
Борис вспомнил вчерашнюю обмолвку о прогулке с Ксенией в парке. "Исаакиевский собор!" Их, Сергея и Ксении, церковь! Вот, то, что он вчера упустил!
До сего дня Хмельницкий отождествлял религиозный культ с дремотными параграфами пособия по истории философии для высшей школы - он удовлетворительно зачитывал их на экзамене суконным языком со шпаргалки, - а ныне, как модное поветрие. Он знал о церкви большей частью из книг. В детстве бабушка рассказывала, как узнавать части света по храму: вход с запада на восток. В шесть лет запомнил сельского батюшку в рясе и с нагрудным крестом, босичком поспешавшего по проселку: Боря с бабушкой завтракали на бугорке у обочины, после похода за грибами. В тринадцать лет убранство православного храма, запах ладана, плавленого воска и позолоченное великолепие непонятного обряда показалось ему экзотикой. В девятнадцать с криворотой ухмылкой он слушал в Троице - Сергиевой Лавре пронзительную "алилу–у–ю-ю" коленопреклоненной старухи. Историческая случайность в пересказе Карамзина и Соловьева о выборе славянами однокоренного вероисповедания, сутры, суры, ньяя, йога и мохнатое слово вайшешика, пессимизм Екклесиаста, модное чтение Хайдегера и Камю о безнадежной смертности человека, неокантианские выкладки православного толка Павла Флоренского, - первая подвернувшаяся Хмельницкому книга такого рода - пенявшего, что мучительная тоска перед страхом смерти и внезапная надежда, вместо столпа и утверждения веры в сердце православного, не дают даже издохнуть спокойно, размышления Зеньковского, Лосского, Сергея Булгакова, братьев Трубецких, все это с годами перемешалось в сознании Бориса, и не влияло на его жизнь. Он не задумывался о вере.
Но сейчас, после пережитого потрясения, Хмельницкий вспомнил о церкви, ощутил предчувствие радости, словно, нашел избавление от своей раздвоенности и страданий. Как же он не догадался раньше! Истина одна, но каждый видит ее по–своему. Всякий даст ему верный и дельный совет. Но дельный и верный - с точки зрения постороннего человека. И это не значит, что советчик сам поступит так, как говорит, то есть по совести. Благообразная ложь лишь кажется человеку правдой о себе, когда он советует другому. Он не черпает из глубины своего сердца, потому что это чужая боль.
Борис испугался опоздать к службе, не услышать и не успеть рассказать то главное, что он не сумел рассказать Ксении прежде, и что, наверное, знал Сергей.
Он наскоро умылся, забросил в рот "анти полицай" и пошел к машине.
Хмельницкий припарковал автомобиль на площадке перед храмом. Неумело перекрестился на ворота с крестом над аркой и растерянно огляделся. Церковный двор был пуст. За деревьями в отдалении свенцивел пруд. Бездомная собака опасливо понюхала ветерок со стороны Хмельницкого, и убежала. Он представил Ксению и Сергея в этом дворе. И недавнее предчувствие радости истаяло.
Борис нерешительно шагнул к ступенькам церкви, и едва не столкнулся с батюшкой. Священник вышел из–за поворота ограды. Он на ходу оправлял нагрудный крест и бороду. Лет сорока, рослый, осанистый, в черном клобуке. Из–под рясы мелькнули черные щегольские штиблеты.
Хмельницкий не умел обратиться. Он ускорил шаг и поравнялся со священником:
- Простите, можно вас!
Батюшка обернулся на небритого, запущенного мужчину в дорогом костюме.
- Подходите после службы, - пробасил он, не останавливаясь.
- Мне нужно сейчас. Потом будет поздно, - быстро и сбивчиво заговорил Борис. - Я сегодня должен был жениться. Моя невеста беременна от другого. А его убили на войне и сегодня хоронят. Она идет на похороны.
Хмельницкий испугался, что священник примет его слова за пьяную хулиганскую выходку и горячо добавил:
- Я люблю ее. Но не знаю, сумею ли полюбить ее ребенка. А все… Всем все равно! Я не знаю, как быть. Посоветуйте. Как человек. Ведь к вам с таким приходили.
Священник остановился и с любопытством посмотрел на парня. Борис подумал, что не надо было говорить про беременность Ксении. Из–за этого щеголеватый батюшка его прогонит или прочтет скучную мораль.
- Нет, с таким ко мне не приходили. Детишек от других приживали, или сомневались, своего ли воспитывают. Такое было. А это - нет.
- Так, как мне быть?
Священник нетерпеливо посмотрел на храм, и задумчиво покусал ус.
- Вы верующий?
- Иногда хожу в церковь.
- Понятно. Значит, серьезно не задумывались над верой. Вы сказали, что любите ту женщину.
- Да.
- Тогда ответьте себе, сможете ли вы прожить с ней всю жизнь, с такой, какой вы ее знаете, и с ее ребенком, и ни разу не попрекнуть ее этим? Сумеете ли вы простить, так, чтобы не жалеть об этом. Иначе, вы погубите ее и свою жизнь. Не спешите. Я так понимаю, сегодняшний день уже решен. Но завтра будет другой день. А за ним еще.
Хмельницкий согласно закивал.
- Вы правы. Так сразу нельзя. Она только вчера призналась. А что же мне сейчас делать?
Хмельницкий растерянно посмотрел на священника.
- Она совестливый человек. Запуталась в себе. Так не мучайте ее. Дайте мир ее сердцу. А решение придет.
Священник повернулся идти. Хмельницкий схватил его за локоть и поискал бумажник.
- Вы что? - нахмурился батюшка.
- Я хотел пожертвовать церкви. Простите, я не знаю, как положено… - застыдился Хмельницкий своей оплошности.
- В церкви есть жертвенник… - батюшка кивнул и ушел.
Хмельницкий помялся и нерешительно ступил следом.
Во дворе храма, выстроенного крестом, какая–то старушка троекратно перекрестились и махнули лобный поклон до фигурной брусчатки. За нею по крыльцу и через притвор Хмельницкий вошел в центральный предел.
В церкви в ранний час было прохладно и немноголюдно, не смотря на выходной. Молоденький священник с редкой бородкой и перхотью на рясе, с амвона речитативом гнусил главу из евангелия. Тихо потрескивали свечи в медных подсвечниках, воняло масляной краской и воском. Борис ступил к правой солее, чтоб не путаться под ногами.