Еще нет
Провожающих уже попросили выйти из вагонов, она меленько обцеловала его - глаза, щеки, подбородок, а потом неожиданно ткнулась губами ему в ладонь, и он сухо бормотал: "Ну что ты, ну что ты, я через неделю же вернусь", обнял ее, зацепившись за волосы пуговицей на рукаве пальто. Она быстро пошла к двери, он не стал смотреть в окно, сглотнул ком и вошел в купе, и прямо следом за ним вошел сосед, невыразительный человек в точно таком же пальто, как у него.
Они поздоровались, сосед сразу сел на свою полку и принялся шуршать любезно разложенными по столу дорожными журналами, а он решил приготовиться ко сну и стал рыться в сумке. В плоский внутренний карман можно было не заглядывать - там лежал пакет с выписками, рентгенами, томограмамми, всем - всем. Он расстегнул маленькое боковое отделение и достал теплые носки. Глупо было тащить с собой два спортивных костюма, но он тащил, потому что чувствовал, что не может провести ночь в поезде в том, новом, сине - черном костюме, в котором он еще и належится, и находится, и належится. Он вытащил другой костюм - старый, домашний, коричневый, и обернулся на соседа - ловко ли переодеваться при нем?
Сосед как раз стоял спиной - склонился над собственной сумкой, порылся в ней и плюхнул на столик старый коричневый спортивный костюм. За этим костюмом последовал другой, сине - черный, с еще не срезанным ценником, и теплые серые носки. Стыдливые комочки синих трусов были на минуту рассыпаны по полке и тут же спрятаны обратно (он подавил желание оттянуть пояс собственных брюк и посмотреть вниз, он и так отлично помнил, что там надето). Остальное заслоняла спина соседа. Он вытянул шею, как мог, увидел аккуратно сложенное зеленое полотенце, торчащее из бокового кармана сумки, и свежекупленный том "Марсианских хроник" в бумажной обложке (пока они пытались говорить о чем-нибудь веселом на перроне, Наташа колупала ценник - и отколупала, и теперь липкий прямоугольник на обложке обязательно превратится в отвратительное грязное пятно).
Тогда он вышел из купе в коридор и, дрожа в такт тронувшемуся с места поезду, тщательно ощупал себя - руки, лицо, грудь. Но нет, он был еще жив.
Не считается
Он потер пальцами висок, она спросила, что, голова болит? Он утвердительно опустил веки, и тогда она сказала: хотите, я поцелую - и у вас все пройдет? Он изумленно уставился на нее. Она быстро отвела глаза, сделала неловкое движение рукой - будто попыталась убрать сказанное из разделявшего их воздуха - и поспешно вышла из лифта.
Не спать
Он встал с пола и, ненавидя все живое, пошел открывать дверь. Порог сразу залило водой, он с отвращением посмотрел на позднего гостя - паренек лет, наверное, четырнадцати или пятнадцати, мокрый насквозь, отирающий ладонью лицо, держит полумертвый букет наперевес, как ребенка. Он даже подумал, что это курьер какой-нибудь службы доставки цветов ошибся адресом, и рявкнул раздраженно:
- Что?
Паренек, пытаясь кривенько укрыть расползающийся букет полой куртки, закричал сквозь грохот воды:
- …простите, пожалуйста! Я знаю, что уже очень поздно, простите, пожалуйста! Я просто! Мой поезд! Я не успел на более ранний, короче, я только сейчас приехал, простите, пожалуйста! Я Марк, Марк Вайс! Я приехал поговорить с Катей, мне надо с ней поговорить! Я ее друг по той школе, еще в Твери, простите, пожалуйста! Я успел только на поезд в четыре двадцать шесть! Извините, что так поздно, пожалуйста!..
Тогда он тоже закричал в ответ:
- Здесь нет Кати!
- Что? - закричал паренек, и он повторил еще раз, почти закрывая дверь, чтобы вода не так хлестала на коврик:
- Здесь нет Кати!
- Катя Марченко! Марченко! - закричал паренек.
- Марченко съехали два месяца назад! - закричал он в ответ. - Не знаю куда, спросите на почте!
Он захлопнул дверь и хорошенечко закрыл ее на задвижку, вернулся обратно в гостиную, сел на пол у дивана и осторожно приподнял абажур лампы, подпустил чуть - чуть света. Кот дышал тяжело и хрипло, облезлый бок ходил вверх - вниз, иногда кот коротко стонал человеческим голосом и мучительно поджимал лапу к брюху, - там, внутри, сильно болело. Укол явно не помог. Он положил руку коту на лоб, подумал, что коту от этого, наверное, только хуже, убрал руку и снова опустил абажур. Может быть, - подумал он, им надо было забирать кота с собой, а не продавать вместе с домом, может быть, там, на новом месте, он бы еще жил и жил. А может быть, - подумал он, - им вообще не надо было уезжать: эта самая Катя вышла бы к двери, несколько секунд молча смотрела бы на этого дурачка с букетом, а потом сказала бы: "У меня умирает кот, заходи", - и, конечно, они сидели бы с котом до утра, и рано или поздно неловко поцеловались бы, и все было бы не так уж плохо.
Я не смерть твоя, я не съем тебя
Принесли еду. Он поспешно докурил, растолок окурок в пепельнице и придвинул к себе салат, увенчанный парой укропных кисточек.
- О, - сказал он, - смотри, у салата уши! Нет, не так: смотри, это холм. В нем нора. Из норы уши торчат. - Он взял вилку и подвигал укропными "ушами" туда - сюда.
Тогда она с тоской и отчаянием поняла, что вся ее бравада не стоит и ломаного гроша: конечно, она сохранит ребенка.
Мирное время
- Иногда, - сказала она, - мне становится скучно есть просто так, и тогда я иду в ресторан с какой-нибудь эдакой кухней.
Найденыш
Они были такими печальными, такими спокойными. Ничего не боялись, ни о чем не тревожились. Знали, как жить, и знали, как добывать себе хлеб насущный, и знали, как держаться вместе. Он подошел и лег среди них в переходе между Менделеевской и Новослободской - ладони к щеке, колени к животу, - потом присмотрелся: нет, они лежали не так; он подложил под голову локоть, и сразу стало удобно. Они не возмутились и не прогнали его - кто-то сунул теплую морду под полу его дубленки, кто-то похлопал его хвостом по колену - и под монотонное шарканье людских ног они спокойно уснули, вся стая.
Ты знал, ты знал
Потом началась реклама. Там были два мужика с электропилами, один, кажется, полуголый (или светлая футболка, непонятно). Они говорили особыми "жестокими" голосами, грубыми такими, "хо-хо, гррр!". Вернее, только один говорил, а второй поддакивал: говорил: "Ага." или "Ххха!". Первый рявкал: "Наше шоу вернулось!" - а второй говорил: "Ого - го!". Тогда первый рявкал: "Если вы смотрите телевизор, то вы любите наше шоу!" - а второй делал пилой "Взззззз!". Тогда первый рявкал: "А если вы не любите наше шоу, зачем смотрите телевизор? Вас что, заставляют насильно?"
Тут он начал смеяться и смеялся взахлеб, долго, у него даже слезы потекли, и он закашлялся. Тогда они вернулись, несколько раз ударили его ногами в живот, кто-то сильно саданул его прикладом по спине, но он все равно смеялся, просто не мог остановиться. Они завязали ему рот и повернули маленький портативный телевизор так, чтобы ему не было видно. Реклама закончилась, и снова пошли новости.
Полезное
- Это было подло, - сказал он.
- Нет, - сказала мама, - это было не подло, и никогда не говори мне таких слов, ты что себе позволяешь? Это было не "подло", это было полезное. Ты сделал полезное дело.
Он пнул ногой диван и стал яростно слюнявить и тереть палец, испачканный фиолетовым фломастером. Она легонько шлепнула его по руке.
- Ты попросила нарисовать собаку, я нарисовал тебе собаку, я думал, ты хочешь, чтобы я нарисовал тебе собаку, - сказал он плаксиво.
- Правильно, - сказала она, - я попросила тебя нарисовать для меня собаку, мне нужна была табличка, и ты нарисовал очень хорошую собаку, а я написала "Собакам вход запрещен", и теперь это стала полезная собака.
SNAFU
- Ты меня любишь? - спросила она, пытаясь поудобнее устроить пятки на сбившемся в ком одеяле.
- Прости, - сказал он.
- Ну и хорошо. - Сказала она. - Ну и хорошо. Ты, главное, не переживай из-за этого.
Побочный ущерб
- Пожалуйста, скажи мне что-нибудь, - сказала она, но он даже не повернулся, он уже двадцать минут так сидел - в парадной форме, в ботинках - на светлом глубоком ковре растекалось пятно от тающего снега, из-под подошвы торчал серый хвост кладбищенской сосновой иголки.
- Хороший, - сказала она, - милый, любимый, ну скажи мне что-нибудь. Давай я тебе что-нибудь сделаю, пожалуйста. Давай покормлю тебя.
Она попробовала положить руку ему на плечо, на холодный неприятный погон. Он даже не шевельнулся.
- Милый, ну пожалуйста, - сказала она, не зная, куда деть руку. - Что случилось? Ну пожалуйста.
- Я убил белку, - сказал он сухо.
Она не поняла и переспросила.
- Я убил белку, - сказал он. - Был ружейный салют, и я застрелил белку. Я не знал, но потом сел в машину, тронулся и чуть не наехал на что-то, прямо на стоянке. Я успел затормозить, и это была подстреленная белка.
Она попробовала пристроить ладонь в воздухе у него над головой, потом сунула ее себе подмышку, потом сказала:
- Хороший. Но ведь салют - это же не один человек, не только ты, нет?
- Не только, - сказал он сухо. - Я сейчас об этом думаю.
Тише-тише-тише
- Пожалуйста, - сказала она ломким, пластмассовым голосом. - Пожалуйста, убери нож, - и тут же дрожащее острие коснулось шеи, от ужаса она задохнулась, хотела рвануться назад, но там была стена, и она попыталась вжаться в стену.
Несколько секунд они так и стояли, он старался не смотреть на нее, метался взглядом по незнакомой кухне - она вдруг подумала, что так ищут, куда спрятаться.
- Пожалуйста, - сказала она, стараясь не шевелить горлом, - я сделаю все, что.
Тут он взвизгнул:
- Раздевайтесь!
Она зашарила негнущимися пальцами по воротнику кофты, смертельно боясь задеть трясущийся нож у горла. Ей удалось нащупать язычок молнии, она повела его вниз, довела примерно до середины живота и безвольно отпустила.
Тогда он заплакал. Сначала просто тоненько взвыл, потом попытался спрятаться за локтем руки, все еще сжимавшей нож, потом стал захлебываться, сложившись пополам. Она сгребла его в охапку и вместе с ним осела на пол, неудобно привалившись боком к стене и усадив его к себе на колени - он был худенький, легкий, может, - подумала она, - он старше, чем мне кажется, может, ему двенадцать или даже тринадцать. Уткнулся мокрым лицом ей в ключицу, а она стала бормотать, что всё, всё, всё хорошо, никто ничего не узнает, не надо плакать, не надо плакать, не надо плакать. От ужасно неудобной позы у нее заболела спина, из выбитого окна дуло, и они сидели так, пока не замерзли.
До связи
Он помахал, еще раз помахал - приподнявшись на цыпочки, улыбаясь во весь рот, - потом, не удержавшись, сделал несколько шагов вперед, подпрыгнул, чтобы его было лучше видно, послал шутливый воздушный поцелуй, крикнул: "Звони!", потом еще раз, громче: "Звони мне!" - и на всякий случай показал пальцем в воздухе: кружок, еще кружок, приложил кулак к уху, кивнул, еще раз помахал, сказал "Извините!" недовольному мужику с перевязанной скотчем коробкой из-под телевизора, натужно пытавшемуся обогнуть его сперва слева, а потом справа, и, наконец, одернул сбившийся рукав пальто, развернулся, быстро покатил свой аккуратный маленький чемоданчик вдоль перрона. Когда-то ему делалось стыдно перед собой за эти пантомимы, а сейчас стало наплевать, потому что после них он и правда чувствовал, как будто кто-то его проводил, долго махал ему, завтра обязательно позвонит, и надо не забыть привезти подарок.
К беде
Он приглушил звук у телевизора и снова стал слушать потолок. Потом не выдержал, встал с кровати, бросил на тумбочку пульт и зашарил ногами по ковру в поисках тапок. В этом подвальчике, превращенном в крошечную квартиру (он снимал ее уже месяц за сущие гроши, то есть за две трети своей зарплаты), акустика вообще была божьим наказанием, но сейчас дело было не только в шуме. А вот в чем: он никогда не слышал, чтобы этот неведомый ребенок просто ходил; нет, он всегда бегал - очень быстро и, кажется, босиком, то есть громко стуча по полу голыми пятками. И еще одна вещь его интересовала, не менее странная: никогда не было слышно, как там ходят взрослые. Только грохот маленьких пяток.
Вышел в общий коридор, где немедленно зажегся отвратительный бледный галогеновый свет, поднялся на первый этаж. Он слушал потолок уже месяц, этот ребенок (девочка - он почему-то был уверен, что девочка) жил у него в голове: видимо, толстенькая, лет пяти, с густыми каштановыми кудрями до пояса, в красном платьице, босиком, бегает там, очень быстро бегает, живет. живет одна? (какой-то смутный кухонный стол, бутылки, вода в бутылках). С парализованным взрослым? С парализованным взрослым, чьи просьбы она спешит исполнять бегом (запах болезни)? Он хотел, наконец. - ну, непонятно, чего хотел, - просто увидеть, черт, какая-то дурацкая загадка.
Ткнул пальцем в звонок, очень коротко, и тут же за дверью раздался бойкий босоногий топот, распахнулась дверь - он смотрел вниз, на маленького, едва доходящего ему до пояса человека с неловким тельцем и неестественно большой головой: щеголеватый спортивный костюмчик, почти докуренная сигарета. Он сумел сказать, что зашел за солью, вот простудился, и идти в магазин. Он не успел договорить: маленький человек очень быстро побежал по коридору, ухватился крошечной лапкой за вешалку для пальто, дал инерции пронести себя по строго рассчитанной дуге и крикнул в кухню: "Лапка! Сосед за солью!" Тут же из кухни вылетела головастая, коротко стриженная женщина ростом чуть повыше мужа. Она дробно простучала пятками по паркету, перевела дух и, улыбаясь, протянула соль в граненой стеклянной банке с выпуклым речным пейзажем - он всегда дивился, видя такую соль в супермаркете, не мог представить себе, кто ее покупает, если она буквально в пятьдесят раз дороже нормальной.
Он пробормотал, что спасибо и все такое, и, как дурак, пошел с солью вниз, к себе. Там, в своей норе, он подставил ладонь, наклонил солонку, и меленькая-меленькая соль вдруг побежала из-под серебристой крышки торопливым ручейком. От неожиданности он отдернул руку, судорожно стряхнул соль на пол, потом тщательно вытер ладонь о штаны, а потом зачем-то взял и несколько раз топнул по рассыпавшейся соли ногой, стараясь повыше поднимать колено, как если бы имел дело с муравьем или с юрким, сухо хрустящим под подошвою тараканом.
Ты плачешь?
Позже, когда ее уже перевели в камеру смертников, его спросили:
- Почему вы позволяли вашей жене общаться с этой женщиной?
Он ответил:
- Потому что она делала мою жену счастливой.
Что-то не так
Та девочка в передаче сказала: "Эти военные просто приехали к нам, сообщили про папу и уехали. Я плакала, а мама не плакала. Я забралась под кровать и там плакала, и плакала, и плакала". Он все думал об этом, всю неделю, ему казалось, что это должно быть очень хорошо - лежать под кроватью и плакать. В воскресенье он так и сделал: забрался под кровать, лежал там, среди старых запахов, разводов тонкого бесцветного песка и облачков кошачьей шерсти и представлял себе, что папа ушел воевать и его убили. У него не получилось заплакать, но он нашел под кроватью фломастер и нарисовал в пыли пересохшим грифелем сначала себя, потом кота, потом закалякал кота. Если бы кот погиб, он смог бы заплакать, но кот просто убежал в Африку, так что пришлось вылезать из-под кровати ни с чем.
Не получается
Они добрались, наконец, до четвертого этажа проклятого "Детского мира" с проклятыми огромными лестницами и проклятым неработающим лифтом - впрочем, Лешка скакал наверх через две ступени, потом сбегал к нему вниз, а потом снова скакал вверх, пока он сам волочил тело на ватных ногах и откровенно задыхался, и опять клялся себе бросить курить, как только переживет Лешкин день рождения.
- Постой, Леша, - сказал он, - постой. - И попробовал отдышаться.
Лешка тут же принялся озираться по сторонам, рассматривать дурацкий сувенирный хлам в стоящих у самой лестницы киосках, углядел расписную тарелку якобы с видами Полтавского сражения, радостно разинул рот и завопил:
- Ого, тарелка!
- Леша, - сказал он, - да что ж тут "ого"? Всё у тебя - "ого". Паровоз был - "ого", лестница - "ого", теперь тарелка - "ого". Чего - "ого"?
Мальчик глянул на него искоса, как будто почувствовал, что сморозил глупость, и сказал уже потише:
- Просто - "ого". Вижу - ого.
Тогда он, все еще держась за бок, внимательно посмотрел на этого чужого рыжего мальчика, который теперь жил с ним в одном доме, утыкался после школы носом в живот его жены, имел какие-то свои секреты, какую-то, безусловно, память о своей недавней жизни с совершенно другим человеком, и какие-то, небось, ожидания - ого-го какие ожидания, может быть, от этой новой жизни, в которую они с Мариной его втянули, - и сказал:
- Знаешь, Леша, какой-то я вообще совсем дурак. От неожиданности рыжий мальчик даже прикрыл
рот, а потом спросил, смешно разведя руками:
- Это почему?
- Не знаю, - сказал он. - Просто дурак - и все.
Всё будет отлично
Пока он мыл руки, а медсестра готовила, что положено, она, полулежа - полусидя в этой унизительной раскоряченной позе, рассматривала висевший на стене старый плакат: человек в белом халате и круглых очках, идеальный старый доктор из идеального мира пятидесятых, протягивает зрителю пачку сигарет давно исчезнувшей марки - бойкая белая надпись на красном фоне заверяла, что "Ваш личный доктор советует: именно эти сигареты!" Ей даже удалось отвлечься, но тут он вернулся, уже в перчатках, с поднятыми руками, и медсестра подкатила столик с разложенными инструментами, и ей опять стало дурно, и она сказала - просто чтобы сказать что-нибудь, - прыгнувшим вверх идиотским голосом:
- Остроумное украшение. - И даже попробовала улыбнуться, и он тоже улыбнулся, осторожно что-то ощупывая у нее внизу (но еще без инструментов, еще без них; она уже ничего не чувствовала, подействовал укол, но он пока ничего не взял со столика - или она не заметила? Может, они специально умеют брать так, чтобы она не заметила?) - и сказал, приподнимая руку, в которую медсестра услужливо сунула что-то невыносимо изогнутое:
- Это дедушка мой. Мы четыре поколения все врачи. Ничего не бойтесь.