- Ботинки, говорю, надень… Некультурно оно как-то…
- А-а… - сказал Гиви.
* * *
- Минералки я тебе сейчас! Минералочки! - заботился Шендерович.
Гиви равнодушно кивнул.
Хорошо было кругом… мирно… По залу бойко курсировали молоденькие официантки, в панорамные окна лился перламутровый свет моря, чайки с криком метались над волнами в наглом ожидании пищевых отходов…
Рядом сидела Неалка, энергично управляясь с салатом. Второй соседкой оказалась давешняя баба из их каюты. Время от времени она подозрительно косилась на Гиви. Стул свой она явно старалась отодвинуть как можно дальше - насколько позволяла круглая форма стола. Зато Неалка сидела к Гиви вплотную и пару раз прижалась к нему крутым бедром. Компенсация за причиненные неудобства, цинично думал Гиви - дураком он не был. Циником, впрочем, тоже. Просто надругались над ним с особым цинизмом - и красавец Шендерович и Неалка эта… Им, значит, можно, а ему, Гиви, нельзя?
- Слушай, - он обернулся к Неалке, которая нагло взглянула ему в глаза, - а тебя-то как зовут?
- Так мы ж вчера на брудершафт с тобой пили, - она не отводила простодушного светлого взгляда.
- Не помню, - сухо сказал Гиви.
- Алла, - представилась Неалка. - можно Алка.
- Кучеренко? - с ужасом переспросил Гиви, поскольку мир опять утрачивал реальность.
- Почему - Кучеренко? Колесниченко.
- Ну, - великодушно разрешил Гиви, - это еще ничего.
- Знакомьтесь! - Шендерович вытянул длинную руку, обнял Алку, заодно прихватив и Гиви, и притиснув их друг к другу, - это, друг Яни, наш переводчик и гид… Она диссертацию пишет, представляешь? По трюкологии…
- Тюркологии, - поправила Алка, бесстыдно прижимаясь одновременно к Гиви и Шендеровичу, - но вообще, если честно, я компаративистикой занимаюсь. А тюркология это так, несерьезно.
- Чего ж челночишь? - упрекнул ее Гиви.
- А Мишка попросил!
- Ты кушай-кушай, друг Яни! - продолжал беспокоиться Шендерович. - Может пивка?
- Ну уж нет!
- А я бы выпил! Девушка, милая…
- Оклемался? - тетка напротив глядела то на Шендеровича, то на Гиви с испуганной надеждой.
- А то! - сказал Шендерович, накладывая себе на тарелку гору пестрого салата. - Я ж говорю, он в норме. Водку только с пивом ему нельзя, а так - в полной норме…
- Кому ж можно, - с тоской заметила женщина. - Никому нельзя. Вон, свояк мой… Допился, миленький, в дурке теперь…
- Мужчины, - многозначительно произнесла Алка. Интонация у нее была такая, словно речь шла о красивых, но необузданных животных. Гиви себя зауважал.
- Ага… - согласилась тетка, но почему-то без алкиного энтузиазма. - Ночью буянить не будешь, а, золотко? - она взглянула на Гиви с тихой мольбой.
- Нет, - буркнул Гиви. Ему очень нравился салат, но чисто умозрительно - организм явно желал принимать только минералку и ничего больше. Сволочь этот Шендерович! Не меньше его, вроде, вчера пил - и лопает как кашалот…
- В Турцию, значит, едете? - тетке было скучно и хотелось поговорить.
- Вроде того, - неопределенно отозвался Шендерович, наворачивая салат.
- Я тоже в Турцию, - сообщила тетка.
- А что? - забеспокоился Гиви, - теплоход еще куда-то плывет?
- Да нет, - успокоил его Шендерович, - Не боись! Тольки до Стамбула.
- Та кто его знает, - неуверенно поддержала его тетка, - говорят, что до Стамбула… Ничего, золотко, не расстраивайся… Ты на меня погляди - я, вон, тоже боюсь, а еду.
- Чего берете? - профессионально заинтересовался Шендерович.
- Халат беру, нейлоновый, платье хлопчатое… жарко там, говорят…
- Нет, - поморщился от тупости тетки Шендерович, - чего обратно везти будете?
- А я, дорогуша, ничего обратно не везу. Я в Турции остаюсь. Няней нанимаюсь… бебисеттером…
- Ситтером.
- Как скажешь, золотко…
- Да зачем ради такого хорошего дела аж в Турцию ехать? - удивился Шендеровивич, - А то у нас всяким крутым няни не нужны. У меня вон друг обыскался, триста баксов в месяц кладет…
- Нельзя мне дома, - с тоской произнесла женщина, - ну никак нельзя.
Гиви напрягся. Тетка с виду была совершенно безобидной, но кто ее знает? Может, ее мафия преследует? Или милиция? Или и те и другие вместе? Лучше бы держаться от таких подальше - может, она вообше контрабандист матерый… В чулке, скажем, прячет, или где там они, женщины, контрабанду возят.
- Что вдруг? - лениво спросил Шендерович.
И почему это он ничего не боится, подумал Гиви. Ему тоже хотелось ничего не бояться. Но он не умел.
- Тебя как звать-то?
- Михаил Абрамович.
- Ты вот послушай, Абрамыч… И ты тоже, золотко - Яни или как там тебя. Дома, дома… А по мне лучше где угодно, чем дома… И, главное, чтобы море… Говорят, они не достают, через большую воду…
- Да кто не достает? - заинтересовался Шендерович.
- Кому надо, - веско ответила женщина, - те и не достанут…
Она ж параноик - с горечью подумал Гиви. А еще от меня шарахалась…
- Думаешь, я сумасшедшая, да? - зорко взглянула на него женщина… - а ты не думай… ты лучше послушай… Тогда и скажешь, права была Варвара Тимофеевна, ох, права… я то есть… Потому что случилась со мной такая история…
Какая история случилась с Варварой Тимофеевной, или Почему Варвара Тимофеевна едет в Турцию
Папа мой помер рано, царство ему небесное, а мамочка учительница у нас. Родную речь в школе преподавала. Хорошая мама. Но строгая. Ее даже учителя боялись. И нас она твердой рукой - и за маму, и за папу. Мол, выучу-воспитаю, профессию дам в руки, а тогда уж и помирать можно. И ведь правда - выучила. Нинку, старшую, в торговый техникум ильичевский определила, Ваньку, среднего, в техникум дорожный, а меня, младшенькую, на бухгалтера. Ну, выучились мы, разъехались… Ванька вообще после армии в Салехарде остался, дороги строить, там и окрутила его Лилька… Мама недовольна была, ох, недовольна, не понравилась ей Лилька эта. Даже на лето их не звала… Сам женился, сам и живи. А вот Нинку любила - и зятя любила… А любила ее мама потому, что Нинка из всех нас самая красивая была. Певунья… Поет, бывало, а мама сидит, голову рукой подопрет, слушает… на Нинку смотрит. Любила ее очень. Ванька, говорит, что, ломоть отрезанный, а тут свое, кровное, дочка - она завсегда маме ближе… Ну, Нинка маму тоже любила. Письма ей писала, посылки, открытки на все праздники… И тут, значит, письмо приходит на Пасху, Нинке, что, мол, слегла я. Мне не написала - ей написала. Приезжай, пишет, доченька, совсем я плоха, ноги не ходют, скрась мои последние денечки, потому как ты у меня единый свет в окошке… Нинка, золотко, сразу отпуск за свой счет, лекарств импортных накупила - от ног, от головы… поехала… Ну, позвонила мне, из Сычавки уже, с почты, мол, маме плохо, но ты не беспокойся так уж сразу - я пока тут при ней посижу, а хуже станет, так я тебе телеграммой отобью… А у меня квартал закрывается, не продохнуть, так что я говорю, ты держи меня, Ниночка, в курсе, я если что, так сразу… та пока вроде и не надо, говорит… Ну, значит, я пока там дебет с кредитом свожу, Нинка мне из Сычавки позванивает раз в неделю… как там и что… мамочке, вроде, чуть получше стало, помогли лекарства импортные… Ходит помаленьку, и уже даже на огород заглядывает, уже за лопату хватается - не удержишь ведь! Нинка ей - мамочка золотая, не волнуйтесь, я сама - вы, мамочка, лежите, болейте на здоровье… Весна в том году ранняя была, жара, аж черви из земли полезли Так и лезут - земля шевелится!
Ну, прихожу я как-то домой, соседка мне и говорит - мол, был тебе звонок, из Сычавки. Я говорю - Нинка, что ль? Опять мамочке хуже? Та нет, говорит, вроде, сама она, Прасковья и звонила… Ну, раз мама, то я - что? Значит, на ногах уже, раз до почты дошла. Звонила, значит, чтоб младшенькая не волновалась. Хотя меня она не очень баловала, мама, суровая была, чтоб приласкать, так никогда… А ведь вырастила, выучила, образование дала… Легко ли одной троих поднять?
К ночи, значит, опять звонок. Межгород. И, вроде, все в порядке, а сердце что-то заколотилось… Нехорошо заколотилось…
Беру трубку - и верно, мама. Приезжай, говорит, доченька моя золотая, Ниночка-то померла! Такое горе, такое горе! Плачет мама. Я - как? Нинка? Она ж крепкая была, Нинка, молодая еще, здоровая, красивая… Мамочка-то наша, дай ей бог здоровья, лицом не вышла, а Нинка ох, хороша была… ох, хороша… Вся в папу- покойника…
А так и померла, плачет мама, в одночасье, и скорая уже уехала, лежит, говорит, в гробу наша Ниночка, такая красивая… Рассказывает, а сама все плачет. Любила она ее, Нинку-то. Если так уж честно, то меня не так чтоб очень, Нинка у нее всегда в любимицах ходила. Пожалела меня, говорит, Ниночка наша золотая, ангельская душа, я все за огород беспопоилась, а она - не волнуйтесь мамо, я вскопаю… Ну и пошла копать… Весь день на жаре в огороде, а как лопату отставила, за голову схватилась, охнула, да и на бок валится. Мама прибежала, а у нее уж глаза закатились - одни бельма… Лежит и все говорит - что ж темно-то так? Мама ее и водой отливала, и простыней мокрой обмахивала, не помогло… Скорая приехала, а Нинка к тому времени уж и не дышит… Плачет мама. Приезжай, говорит и зятьку нашему позвони, да и Ванечке тоже, а то у меня уж и сил нету… Я, говорит, со смертного одра встала, чтобы Ниночку одеть-обмыть, похоронить чтобы по-людски…
Ну, я что? Свояку позвонила, заплакал… Ваньке позвонила. Заплакал Ванька… Вылетаю, говорит. Наутро я в кассе - ссуду, в одну сумку маме лекарства импортные, в другую - продукты, чтоб и на поминки хватило, и на девятины, и на сороковины, все честь по чести… Колбаска, шпротики… Две сумки набила, аж поднять не могу - жилы лопаются. И в Сычавку.
Приезжаем, мама плачет-убивается… Но самой, слава Богу, получше. Помогли Нинкины лекарства, да еще и я подвезла… Да и когда горе такое, понятное дело - поневоле берешь себя в руки. Держится мама. Кряхтит, а держится. Свояк, тот как запил с горя, так до сих пор и не просыхает, а мама держится. Всегда была такая - сильная… Такое горе, говорит, а нужно держаться… Чтоб помники справные, и девятины, и сороковины, а то что люди, говорит, скажут? А сама все плачет… соседи ее утешают, а она неутешная, мама, такое горе, говорит, эта наша доля такая, стариковская, на тот свет отправляться, но чтоб любимая донечка во цвете лет… Доктор сказал, удар у нее образовался, у Нинки, отвыкла от деревенской работы, изнежилась, а тут перегрузила себя… Известное дело, в городе жизнь полегче, да и служба у Нинки не пыльная была, да еще муж любящий пылинки с нее сдувал, надрываться не позволял… А жара такая была - быка, доктор сказал, свалить можно…
Похоронили мы Нинку.
Ванька к маме, гляжу, потеплел - то все простить не мог, что она Лильку невзлюбила, а тут помягчел, пожалел ее, мамочку. Да и мама к Лильке вроде помягчела, правду говорят - стерпится-слюбится. Так, мол и так, Ванечка и Лилечка, приезжайте почаще, говорит, и внучка привозите, все ж не чужие люди, а внучок хоть ягодки покушает! Ванька уезжать, мама ему с собой варенье, компоты, закрутки - еле чемодан от земли оторвал. Уехал Ванька, да и я уехала, все ж отчет финансовый, осталась наша мамочка одна. Ничего, говорит Ванька, я ей и правда Лильку на лето, пусть поживут, привыкнут, а там, глядишь, и совсем на юга переберемся.
И верно, к Иванову дню привез он Лильку, и, вроде как хорошо все складывается, мама Степку все воспитывает, хоть и на пенсии, а ведь педагог как-никак, руки мой, не горбись, не чавкай… то-се… У Лильки, может, на воспитание свои взгляды, а молчит, терпит - да, мама, нет, мама, хорошо, мама… И ничего она не верченая оказалась, Лилька, работящая оказалась, все лето на огороде… Мама и не нарадуется. А Ванька все крутится, работу ищет. Нашел работу. Хорошая работа, поблизости, и, вроде, комнату им дают… В Котовске - и город-то паршивенький, а все ж город… Ну, приехал он за Лилькой, правда, в сторону отозвал и спросил, может, мол, у мамы пока поживешь, Лилечка? И тут Лилька уперлась - и ни в какую. Нет, говорит, все вместе и поедем, а что не устроено там, так не впервой же… Сможем…
Уж как мама уговаривала ее остаться, нет, говорит, и все. Ванька, тот, к маме ездит - забор поставить, крышу перекрыть, руки у него золотые были, у Ваньки, а Лилька и носу не кажет… Мама им и варенья, и огурчики соленые и капустку, ну и та в долгу, правда, не остается - прикупит сырку, колбаски, шпротиков, Ваньке в зубы - вези, мол, маме, чтоб не думала, что мы неблагодарные. А мама соседей соберет, конфетами городскими кормит и все хвастается, какая невестка заботливая…
На следующее лето - опять. Лилька ни в какую - не поеду и все. Мол, нам и тут хорошо. Мама вроде ничего, держится. Все Нинку вспоминает. Уж и годовщину справили и вторую, и третью… Степка в школу пошел. И тут опять маме плохо. Уже к зиме дело было. Не так чтобы плохо, а так… нехорошо… Спина болит, ноги ноют… Соседи вроде помогают, но не так, чтоб очень… Что-то не заладилось у нее вдруг с соседями ни с того ни с сего. То ли забор кто-то передвинул, то ли сарайчик порушил, уж и не помню… Ну, дрова надо, крыша опять протекает, туда-сюда. Ванька и поехал. А Лилька - нет, отказалась. Поехал, значит, Ванька, приезжает - лежит мама. Сыночка моя золотая, говорит, одна ты у меня надежа… Дровишек вон на зиму, немножко хоть, мамочке старой… Ванька топор в руки и пошел махать… А к вечеру прихватило его. Сердце что-то… И крутит, и тянет… Вызови, мамочка, скорую, говорит, что-то мне паршиво… А телефон-то у соседей… А с соседями-то мама неладит… Что ты, говорит, сыночка, такой молодой, полежи, отдохни, к утру отпустит. И ноги у меня говорит, не ходят, чтобы на почту бегать, и опять же, что доктор скажет - уходила, мол, совсем, заездила… Да нет, говорит, мамочка, просто слабое у меня сердце, еще в Салехарде надорвал. Она - да что ты, вон какой бугай здоровый… А здоровый бугай полежал-полежал, да к утру и помер… Опять звонит мне мамочка, плачет - Ванечка-то наш, радость моя единственная… Ну, я ссуду в кассе, отпуск за свой счет - приехала. И Лилька приехала. А только без Степки и надолго не осталась - даже девятин не дождалась. Как в Котовск вернулась - Степку хвать, и обратно в Салехард… К маме с папой… Ну, понять-то можно, кто как ни мама родная утешит, за ребенком-сиротой присмотрит… А там, глядишь, замуж еще выскочит - дело молодое…
Мама плачет-убивается, но, вроде, чуть получше ей. Держится. На ноги поднялась, ходит… Девятины, сороковины… А мне год финансовый закрывать, я побыла-побыла и уехала. Одна мамочка осталась, я, правда когда посылку с лекарствами, когда сама приеду. И я у нее теперь одна. И, смотрю, потеплела ко мне мама. Все плачет-приглашает - как ты там, доченька, приезжай, побудь со старой мамой… Старая? Да у нее ни одного волоса седого - меня уж припорошило, а она, вроде и помолодела как-то… Ну, до поры до времени, потому как по Ваньке третью годовщину справили, ей опять поплохело, маме. А под майские и совсем слегла. Три дня выходных - почему не приехать? Я сумку в зубы, на поезд - и в Сычавку. Лежит мама, не встает. Огород сохнет, полила я огород, лучок сортовой высадила, патесончики… Прихватило тут меня немножко - спину, колет чего-то… Сроду не кололо, а тут колет. Пришла я, легла полежать, тут, гляжу, мама ко мне. И что ты доченька, среди бела дня лежишь, нехорошо это… Гляжу, а она-то встала, мамочка. И, вроде, помолодела как-то, глаза блестят. Пирог испекла, картошечка молодая, укропчик, все на стол, все мне, доченьке последней. Я ем, а она сидит, голову подперла, на меня смотрит… До вечера так просидели… Она улыбается, глаза блестят, а мне что-то так плохо, так плохо… Надолго, доченька? - спрашивает. Я - на праздники, мамочка. Она - ну еще побудь, дай на тебя хоть полюбоваться, порадоваться… Я - ладно, мамочка, останусь… Хорошо ведь тут у тебя…
И правду - хорошо…
Вышла на крыльцо вечером - звезды такие, чистые, крупные, соловей рассыпается, небо синее, а с краю зеленое, и такая благодать на всем… Я в хату вернулась, мама смотрит, улыбается. Садись, говорит, ужинать, доченька. Я - сейчас, мамочка, сейчас. Пройдусь только.
Даже сумку не взяла. Вышла - и до площади центральной, где автобус останавливается. А он как раз и подошел. Я в него… Он не в Южный шел, в Одессу прямо, так я в Южный и не вернулась. По почте заявление послала, что, мол, увольняюсь. И - к Вальке, мы с ней вместе на курсах бухгалтерских сидели. Еще повезло, что в Одессе ее застала. А она хорошо устроилась. Муж в Анталии торгпредом, друг там у него, турок, директор фирмы какой-то. Она и говорит, слушай, может, у нас поживешь? Нам женщина нужна, за детьми присматривать да обед готовить. А я - что? Куда угодно, говорю, только здесь не останусь. И в Южный не вернусь. Давай, говорю, пиши адрес… А что? Готовлю я хорошо, глядишь, еще и замуж выйду… Турки, говорят, полненьких любят, это вы верно… А в Сычавку больше ни ногой… Не поеду я в Сычавку. И домой не поеду. А ну, как мама в гости решит… Нет уж, не на такую напали!
Она печально поглядела на Шендеровича.
- Лильке-то я позвонила - из Одессы уже. Как там Степка, то-се… Она и говорит - мы то ничего, Бог миловал, а ты смотри, Варвара, как бы мама у тебя опять не заболела… А как заболеет мама, ты ноги в руки и вали отсюда куда подале, может, пронесет.
- Прощу прощения, - Шендерович задумался, - а вы ее, маму, святой водой не пробовали?
- Неловко как-то, - вздохнула тетка, - что ж я ее, маму, как не пойми кого, святой водой брызгать буду…
Она поджала губы.
- А только в церковь я ее сводить хотела. Пойдем, говорю, мамочка, в церкву, поставим свечку за упокой души-то и Нинки ангелицы и Ваньки-страдальца. Нет, говорит мама, сама иди, а то мне, как педагогу и члену партии неудобно. Да и, говорит, как в церкву войду, плохо делается… В глазах темнеет и душит что-то… И верно, я уж и соседей спрашивала - ни ногой наша мама в церкву. Деньги, правда дает, на благое дело, а сама - ни ногой…
Она вздохнула, отодвинула стул, сгребла остатки хлеба в салфетку.
- Пойду, крачек покормлю, - пояснила она, не обращаясь ни к кому конкретно, - вон как кушать просют, бедненькие… Аж зубами клацают…
- Видишь, брат Яни, как оно бывает, - растрогался Шендерович, - а ты все мордой крутишь… Да ты тут в морском просторе как у Христа за пазухой, никакие темные силы не достанут, а все недоволен.
- Причем тут темные силы, - защищался Гиви, - это ты меня достал, а не темные силы… Меня как-раз темные силы не трогали…
- Я бы, - задумчиво произнесла Алка, - на твоем месте не стала бы это заявлять с такой уверенностью. Ты, быть может, всю жизнь под колпаком… Только сейчас освободился…
- Разве ты не чувствуешь, - подхватил Шендерович, - этого вольного духа, этого простора, этой свободы от унылых обязанностей. Кем ты там работал, кстати?
- Бухгалтером при пароходстве, - глядя в одну точку сказал Гиви. - Питерском.
- Ну, так будет тебе, канцелярской крысе, о чем вспомнить в Питере своем тухлом… Ладно, пошли на палубу, продышимся, на девок посмотрим…