За месяц на буровой столичные радости становятся для меня предметом яростного вожделения: мне грезятся по ночам полные залы театров, красивые женщины в нарядных платьях, торжественные, какими умеют они быть только в театрах или на концертах, с самозабвенными, полными какого-то праздничного вдохновения, приподнятыми лицами.
Жизнь, одним словом.
Я пишу ей про ящерок, похожих на маленьких дракончиков. Наблюдать за ними – одно удовольствие, столько в них изящества. Как они скользят, извиваясь всем телом, как замирают внезапно, шевеля длинным, раздвоенным на конце, как у змеи, язычком, словно ощупывающим воздух. Язык у них, известно, – орган обоняния, как у человека нос. А манера движения – своего рода гипноз – способ самозащиты.
Не знаю, нравится ли ей читать про ящерок или кактусы, которых здесь множество самых разных, но я не могу не писать об этом, потому что вижу это каждый день и мне почему-то хочется, чтобы она тоже видела. Чтобы мы вместе…
А пустыня – она красивая.
У большинства само слово ассоциируется с понятием пустоты, в воображении сразу же возникает образ простирающихся до горизонта песчаных дюн, где нет почти ничего живого. Однако пустыня далеко не мертва. Если присмотреться внимательнее, то откроется неведомый и удивительный мир. Неизгладимое впечатление производит она весной, когда ярким нарядом из цветов и шелковистых трав покрываются казавшиеся безжизненными пески, воздух напоен ароматом цветущих джузгунов, а чуть позднее – изящных песчаных акаций с темно-фиолетовыми кистями цветов. За короткую весну природа создает яркие и неповторимые композиции из цветов, от которых невозможно оторвать глаз. Правда, весна очень быстро уступает жаркому и сухому лету, которое тянется добрых пять месяцев без единой капли дождя. Температура в тени поднимается до 40°C , а то и выше. Безоблачный небосвод, пышущие жаром пески, причудливые ажурные силуэты саксаула, практически не дающего тени, животные, ведущие суровую борьбу за существование, и среди них – ее любимые ящерки…
Не исключаю, что все это я придумал – и ей совсем не интересно, она мельком проглядывает мои послания, пожимает плечами и складывает в стопку, все более уплотняющуюся с каждым днем. Или даже выбрасывает, потому что хранить эти странные письмена совершенно ни к чему.
Паузы между ее ответами мне (все-таки отвечает) гораздо дольше, чем между моими посланиями, так что на три-четыре моих письма я в лучшем случае получаю один ответ. Но ведь пишет же, и нет-нет, вдруг прорвется в ее кратких письмах непридуманный интерес: она может спросить, так же ли жарко ночью, как днем, или чем питаются ящерки, похожие на маленьких дракончиков. И в какое время года цветут кактусы?
Все это она, конечно, запросто могла бы прочитать в какой-нибудь специальной литературе, у того же Брема хотя бы, но, как она верно заметила, всегда лучше получить ответ на вопрос от кого-то, нежели лезть в учебник или еще куда-нибудь. О, эта божественная лень, эта женственная нега!..
Я радуюсь не только каждому ее ответу, но и любому вопросу. Вопрос – это движение души, любопытство, а значит, рост, эволюция, прогресс. Чувствуется, что девочка растет, развивается – она уже не совсем такая, как в первых своих письмах. Пусть даже ее интересуют больше ящерки, похожие на маленьких дракончиков, чем моя внутренняя жизнь или мои мнения о разных предметах. Все равно: пустыня – это и есть ящерки, глаза их – глаза пустыни, она пытается понять, как можно жить здесь месяцами, вдали от обычной цивилизации, откуда даже письма идут неделями, а конверты покрываются желтизной, напоминающей все те же пески.
Зверей в пустыне немного, верблюды, например, – светлые и темные, как коровы. Им привозят воду и поят. Особенно забавны – верблюжата, словно недавно вылупились. Маленькие ведь всегда смешные и милые, даже шакалята. Ящерицы же выползают в августе. Ляжет такая посреди дороги – издалека ни дать ни взять кусок авторезины. Только когда голову вверх вытянет, сообразишь кто это. Размером они где-то с метр, здоровые, толстые. Бывают, впрочем, и гораздо меньше, совсем крохотные. Шакалы же – как собака, с длинными лисьими ушами и загибающимся между лап хвостом. Не очень симпатичные.
Ночами здесь спится тяжело, несмотря на кондиционер. А в тот раз приснилась маленькая ящерка, не пустынная, в метр длиной, а наша, среднероссийская, юркая, с отпадающим хвостом. Серовато-коричневое тельце и чуть выпученные глазки, неподвижно на меня уставившиеся. Хотя, возможно, вовсе и не на меня, а на что-то другое. И я догадывался во сне, что вовсе это не ящерка, а девочка-подросток, смуглая от крымского ласкового солнца и вся просоленная морем, где медузы и крабы, рыбки и ракушки. Как в сказке про царевну лягушку. И мне почему-то горько, что она так и останется ящеркой, несмотря на все мои попытки вызвать в ней прежний образ, сотворенный искусной рукой небесного скульптора.
Разумеется, солнце пустыни кого угодно может превратить в шизофреника, этот сон еще сравнительно безобиден, ведь ничего дурного, кроме того, что человек снится не как человек, а как млекопитающее, как рептилия. И причем тут она?
Ну да, время спать и время пробуждаться. Только зачем? Чтобы увидеть – что? Пустыню с медленно бредущими по ней двугорбыми задумчивыми верблюдами, мелькающих среди барханов пупырчатых ящерок, черные кляксы нефти, похожих на ниндзя в защитных масках буровиков… Или багряный закат над синей далью моря (тоже пустыня, только водная). Или даже фильм талантливого режиссера…
Конечно, во всем этом есть свое очарование. Но ведь и обман тоже.
Написал ей сдуру про сон. И все, обрыв. То есть еще несколько писем я ей отправил, но – ни ответа, ни привета!
Финиш.
А может, это и к лучшему? Может, и не надо мне лезть со своими россказнями?
Я, правда, не чувствую себя особенно виноватым, и теперь, когда серо-коричневая сизобрюхая ящерка из семейства игуан, прикормившаяся в нашем отсеке общежития, бывает, пялится на меня по утрам неподвижным, словно гипнотизирующим взглядом, я вспоминаю ту встречу в самолете, и мне почему-то кажется, что еще не все закончилось, что продолжение будет…
Прогулки
Обычно они встречаются возле выхода из метро "Новокузнецкая", Дина, ее муж Миркин и их друг Ипполит. Просто встречаются и идут в сторону Замоскворечья, к Малой Ордынке и дальше в глубь улочек и переулочков, в глубь старой запыленной Москвы, а то, бывает, сворачивают к набережной и идут вдоль реки, что тоже навевает на них странное ощущение вневремени. Если угодно, они просто гуляют – Ипполиту (это его инициатива – гулять именно здесь) нравится старая Москва: Григорьев, Фет, Островский, небольшие желтые старинные особняки, доходные дома начала века и вообще…
Они гуляют тут едва ли не каждое воскресенье (почти ритуал), если, конечно, нет дождя или вьюги, иногда Миркин впереди с Ипполитом, а Дина чуть позади (или впереди), иногда впереди Ипполит с Диной, а задумчивый Миркин позади (или чуть поодаль) – такие вот конфигурации, но им нравится вместе, они с удовольствием общаются на фоне старой Москвы, это придает жизни особый колорит, вроде как даже не двадцать первый век (страшно подумать!), а тот самый, девятнадцатый, – неторопливый, обходительный, забубенный, патриархальный, чревоугодливый, мечтательный, словолюбивый, короче, тихий такой, вечерний, с золотящимися куполами.
Ипполит, слегка склонный к полноте, чуть барственный, похоже, весь оттуда, – тоже неторопливый, любящий побалакать и ко всему подходящий обстоятельно и неспешно. Основательность и неспешность – главные его принципы, он пытается жить в соответствии с ними не только в воскресные дни, но и в будни, хотя в будни не очень получается, в конторе у него запарки, как и у других, да и время такое, нервное, не дает расслабиться, крутиться приходится, как и всем, как и Миркину с Диной.
Воскресные дни, однако, – их, тут они свое стараются взять: мирные прогулки по Замоскворечью, между особнячками и особняками, облюбованными разными фирмами и фирмочками, по воскресеньям здесь пустынно и тихо, не рычат разные "мерседесы" и "джипы", не налезают на тротуары тяжелыми аллигаторовыми и бизоньими тушами, не грозят случайному прохожему тупым звериным оскалом бамперов.
Собственно, Ипполит и положил начало этим прогулкам, убедив Дину и Миркина, что по воскресеньям просто необходимо отрываться от быта, прогулки способствуют пищеварению и правильному мировосприятию, потому что от всей этой суеты и кутерьмы с человеком происходят нехорошие вещи – будто зрение меняется, да и все меняется.
Поначалу Миркину казалось, что с этими прогулками они стали совсем похожи на пенсионеров, но Ипполиту постепенно удалось его убедить, что вовсе и не стали, к тому же по пути можно взять по паре пива и выпить их на скамеечке, захрустывая вкусными черными сухариками "Емеля" или "Три корочки" (Миркину нравятся больше), а пиво, известно, располагает к неспешности, к ностальгии, к дремоте, к солидности, к поиску укромных кустов или подворотен и вкрадчивому раздумчивому журчанию, к разговорам за жизнь, еще к пиву и еще к журчанию…
Еще Миркин знает, отчего Ипполиту нравится гулять именно тут, а не где-нибудь еще: когда-то, студентом, он бегал сюда к одной даме, в которую был влюблен, да и она к нему благоволила, жила дама в коммуналке с кучей соседей, ему приходилось поджидать у черного входа (там был и такой), когда та его впустит. Все как-то проще и легче было тогда, что говорить, даже романтика была в этих ожиданиях под дверью, среди всяких мусорных и прочих жилых подгорелых запахов и потом в крадущихся шагах по полутемному коридору.
Миркин помнит и этот семиэтажный серый с барельефами дом, мимо которого они почти каждый раз проходят, Ипполит косит на него с чуть заметной улыбкой (ага!) и мечтательным выражением, словно уловил возможность иного течения времени. Они (Ипполит и Миркин) часто вспоминают общее студенческое прошлое, которое еще вовсе и не такое прошлое, если учесть, что им всего около сорока, и тогда Дина идет чуть позади или чуть впереди, одним словом, поодаль, это и понятно: ее в этом прошлом нет, она тогда еще не появилась в жизни Миркина, а где-то бродила своими неведомыми тропками.
Когда она возникла, то общее прошлое кончилось: семья, дети, Ипполит уехал надолго в загранку, тоже женился, но как-то неудачно, и вообще этот период его жизни покрыт плотной завесой тайны. Изменился он за это время сильно – посолиднел, раздобрел, впрочем, теперешняя его работа как раз и требует представительности (он менеджер по продажам в крупной мебельной фирме). Однако сразу потянулся к давним связям и привязанностям, из друзей – к Миркину в первую очередь. Тот за это время стал косматым компьютерным гуру, пишет с утра до ночи какие-то бухгалтерские программы, однако тоже не прочь в воскресенье прогуляться по Замоскворечью, прихватив и Дину, поскольку они с ней редко из-за работы полноценно бывают вместе, иначе обида и напряг, а кому это надо?
Конечно, они бы и отдельно не прочь пообщаться, о своем мужском, тем более что Миркину есть что поведать приятелю про свои семейные неурядицы. Нет, в целом у них с Диной все ничего, но ведь даже и в благополучных семействах случается всякое, а уж обиды и недовольства – сплошь и рядом. Даже и мелкие, не говоря уже о крупных, еще как портят жизнь, и надо же кому-то высказать, чтобы не носить в себе. Если в себе, то тут велика опасность, что ком, стиснутый в не слишком широкой грудной клетке, разрастется да и задавит-задушит, прорвет и разнесет все по камешку.
Нет, тут надо непременно кому-то поплакаться, излить душу и хотя бы этим ее, изболевшуюся, умиротворить. Но можно, в конце концов, и во время их общих прогулок, чего уж, даже два метра расстояния достаточно, чтобы вполголоса посетовать на отсутствие ужина или постоянную нервозность жены, происходящую по непонятным причинам, или про то, что из-за ее любви к украшениям и тряпкам не удается скопить денег на новую стиральную машину (старая еле дышит), дурацкая привычка жить "в ноль", то есть сразу тратить едва появившиеся деньги… А все для чего? Чтобы купить себе очередные серебряные сережки, браслет или супермодную шляпку, которую она и оденет-то раз или два и потом та будет занимать место в шкафу, из которого и без того все вываливается. Между тем не так легко они добываются, эти деньги, даже и ей самой в ее турбизнесе, на дочь времени почти не остается, дома бедлам, пыль неделями не вытирается, не говоря уже про то, чтобы мужа приласкать…
Ну да, хочется же ведь и ласки иногда, не про между прочим, а так, чтоб заиграло в крови, в каждой жилке – как в шампанском…
Может, про это (искорки) и не стоило бы рассказывать – Ипполит-то тем более лишен, даже и про между прочим (хотя кто знает), а потому в его глазах появляется нечто насмешливо-укоризненное, будто застенчивый по жизни Миркин какой-то тайный сексуальный маньяк.
Впрочем, не исключено, что Миркину это только кажется, потому как потребность в огнедышащей ласке угнетает и его самого (ишь чего захотел!), эдакая опостылевшая зависимость – на самом же деле во взгляде Ипполита ничего такого и в помине, а лишь интерес и сочувствие, порой недоумение или даже возмущение, поскольку женщины, положа руку на сердце, все равно что инопланетяне (есть гипотеза). Кому как не им заниматься детьми или содержать в порядке дом, не говоря уже о внимании к мужу?
Миркин испытывает признательность к Ипполиту, когда тот кивает понимающе головой, не очень заметно, чтобы не возбудить каких-либо подозрений и не вызвать особого интереса к их разговору у идущей чуть поодаль Дины. Хотя в данном случае это как бы даже и не совсем та женщина, о которой идет речь, то есть и та и не та. Милое бледное лицо с чуть подкрашенными глазами и губами, никаких особых украшений, ну да, сережки, но пойми из чего они – то ли из серебра, то ли из золота, то ли самые простые, но они ей очень к лицу, и что там у них дома – кто это знает (про ласку тем более)? Так что вроде и не о ней речь, а о ком-то другом, но они (Миркин и Ипполит) на всякий случай отдаляются, поскольку речь-таки о женщинах, тема щекотливая и уместная главным образом в мужском кругу.
С Диной Ипполит тоже охотно беседует, причем о весьма близких для нее предметах – о туризме, о детях, о воспитании, о бытовых всяких проблемах вроде ремонта или правильного поведения с сантехниками и жилищной конторой, от чего Миркин упорно уклоняется, перекладывая все на хрупкие плечи жены. Он и сейчас отстраняется: едва речь касается этих низменных материй, как он тут же отстает метра на два или, наоборот, ускоряет шаг, задумчиво глазея по сторонам – может, архитектурой любуется, может, пробегающими мимо девушками (в Москве много симпатичных), а может, бликами на поверхности воды (если на набережной)…
Тут-то и появляется у Дины возможность выплеснуть Ипполиту наболевшее.
Миркин, известное дело, человек в быту непрактичный, но он и не хочет, считает, достаточно того, что зарабатывает бабки. Только ведь это неправильно: они в театре не были уже больше полугода, ни в театре, ни на выставке, ни тем более в кафе или ресторане, даже в гости сходили всего раза два, вечерами Миркина дома не бывает – сидит допоздна в конторе, света белого не видит со своим компьютером, а потом спит до полудня. А с работы придет – уткнется в телевизор и все… Или у матери гостит по нескольку дней, вроде так и нужно. Ни поговорить с женой, ни приласкать…
Ну да, хочется же ведь и ласки иногда, не про между прочим, не наспех, а так, чтоб заиграло в крови, в каждой жилке – как в шампанском… Впрочем, об этом Дина Ипполиту не говорит, в отличие от Миркина (все-таки мужики), но и без того не трудно догадаться. Женщина она привлекательная, ей, понятно, больше внимания хочется, иначе семейная жизнь превращается в формальность. Конечно, у Миркина свои достоинства – не пьет, курит в меру и непременно на лестничной площадке, стряхивая пепел в консервную банку из-под лосося, прочего за ним замечено не было, и что? Хороший человек, а все равно для счастья маловато.
Несколько дней назад она его что-то спросила, и раз, и два, – не отвечает. Встал и ушел, будто не слышит. А она и спросила только, какие у него планы на завтра. И как она должна на это реагировать? С чужим человеком бы так наверняка не поступил, а с ней, выходит, можно. Если уже замечать перестает и на вопросы не отвечает, словно она что-то обидное спросила, куда дальше? Она тут уезжала на неделю в командировку, так он все ее цветы засушил, что на подоконнике, хотя она его специально просила не забывать, дни жаркие. Плохой это симптом, если про живое забыл, с ней связанное.
Отчего Ипполиту так хорошо под сенью серого семиэтажного дома?
Черная лестница в том доме теперь на охране, ее используют только для посещения офиса какой-то фирмы с загадочным названием "Мер-Д" на втором этаже, стены облицованы красивой плиткой под мрамор, мозаичные панно с изображением экзотических ландшафтов, а выше ход перекрыт железной дверью и туда не проникнуть, разве только в случае пожара. Когда-то он по ней поднимался (взбегал) и покорно ждал под охристой обшарпанной дверью, между тем как в крови уже вспыхивали искорки, сердце колотилось, как бешеное, а шаги за дверью (приближающиеся или удаляющиеся) повергали в почти священный трепет. С тех пор целая жизнь минула, а ему все еще кажется, что там ничего не изменилось – в той комнате, куда он проникал на цыпочках, держа в руках раздолбанные старые ботинки, чтобы не наследить и не зашуметь. И сейчас, спустя годы, искорки начинают вспыхивать где-то в самой глубине, поднимаются вверх, как в шампанском, будоражат, будто ему вот-вот предстоит.
Краем уха Ипполит слушает Миркина, который два дня назад чуть не ушел из дома – это после того, как Дина обвинила его, что мать для него дороже семьи и что он предпочитает отсиживаться у нее, чтобы ничего не делать по дому и не заниматься воспитанием ребенка. Мать себя последнее время плохо чувствует, но это ее не колышет, а ребенком она могла бы и сама позаниматься, все-таки дочь, а не сын, им проще найти общий язык. Давно так: нет, чтобы посидеть с ребенком дома – вместо этого гнусный детский сад, из которого девчонка приносила всевозможные болезни и никак не могла выпутаться из соплей. И потом сама же отправляла Дашку к бабушке, чтобы та не путалась под ногами и не мешала заниматься делами или отдыхать, и что? Теперь четырнадцатилетняя дочь настолько сама по себе, что они ей уже не указ и вообще с большим трудом находят (ой ли?) общий язык.
Теперь они уже зацепились, Дина с Миркиным, – не разнимешь, сравнялись в шаге и то и дело останавливаются. Постой, возмущается Дина, а кто отводил ее в детский сад и забирал оттуда, кто сидел с бедной во время болезней, кто добился, чтобы ее приняли в элитную школу и ходил на родительские собрания… И в детский сад Дашку отправили потому, что она должна была работать, он что, не помнит, как трудно жили… Всегда находит для себя лазейку. Ага, забыл, как она одна ездила на похороны отца, потому что у него якобы был грипп? Она одна все сделала, ему невдомек, чего это ей стоило, может, как раз с того времени у нее постоянные сильные мигрени. Всегда, всегда тянул одеяло на себя, прикрываясь работой.