* * *
Кто-то больно хлестал меня по щекам, при этом фальшиво взывая:
- Друг? друг?..
Возмутившись, я открыл глаза. Зажмурился, открыл их снова.
- Ярик?
- Он самый! - ответил трудноузнаваемый негатив сибиряка, с которым расстались вроде бы недавно: до белизны выгоревшие волосы, до черноты загорелое лицо. С шеи свисала тесемка со знакомой свинцовой пломбой и камнем с дырочкой, который здесь называется "куриный бог". В руке большой морской бинокль. Потрясая им, он произнес:
- Все видел, друг! Как ты за жизнь боролся. Уважать тебя раньше стал, чем опознал.
- Девочка! - сказал я. - Были в одной волне. Что с ней?
Нахмурившись, он отвернулся. Я сел. Там, где выбросило "Царевну-лягушку", была толпа полуголых зевак. Руки упирались в бока, свисали жировые складки. Подбегая, любопытные пляжники наваливались передним на плечи. С набережной по отвесной, как в бассейне, железной лесенке спустились санитарки. Сверху им подали свернутые носилки. Обе были босиком, сквозь белые халаты просвечивали купальники. Вместе с носилками они исчезли в кольце толпы, которая, постояв, двинулась с ними через пляж, гремя камнями. Процессию замыкала загорелая старуха в газетной пилотке и с таким пузом, будто на сносях. Она волокла спущенную "Царевну-лягушку", ниппель которой прыгал по гальке, и, не стесняясь в выражениях, объясняла загорающим, что невестка опять заснула на солнце, потому как по ночам с грузинами ябется, а пацанку запустила, вот сын освободится на тот год, все она ему расскажет, а сами они с Донбасса…
- Откачали, - сказал кто-то, опускаясь на лежак.
- Под суд таких родителей! - раздалось в другом месте.
- Куда спасатели смотрят? За что зарплату получают? Пачками ведь тонут. Не первая и не последняя. Пачками!
От недовыясненности конкретного исхода и всеобщего абсурда солнце почернело. Я отпал, обжегся, снова сел.
- Что, друг, нехорошо? Мороженого принести? Я замотал головой.
- Образуется. Главное, ты выплыл. Спас себя. Как и положено утопающему. Теперь давай дальше выплывать.
- Куда?
- Или забыл? На твердый берег, - ответил Ярик, глядя в свой бинокль.
Ожог на плечах у него лоснился, шелушась.
- Ты посмотри… Всю неделю мертвый штиль, и вдруг… Хуячит как из пушки. Нет; чувствую, что разгуляется… Меня достало солеными брызгами. Я приподнялся, опираясь на локти. Купальщиков в море не было. Над лбами перпендикулярных волнорезов взрывались снопы искр.
- Быть шторму, - сказал Ярик, изучая горизонт. - А вот и "Адольф" идет!
Вдали за барашками виднелась белая полоска парохода, а прямо перед нами сидел мальчик, который, сожрав охапку сладкой ваты, уже достаточно долго раздражал меня акустически, без видимого смысла перетирая друг о друга пару плоских камней. Он обернулся и снисходительно поправил взрослого человека:
- Это "Отчизна".
- Тебя спрашивали, нет? - отозвался Ярик, не отрываясь от окуляров. - Пароход трофейный. Раньше назывался "Адольф Гитлер". Что такое трофеи, знаешь?
- Естественно… - Мальчик стукнул камнями так, что выбил искру. - Только "Отчизна" не пароход. "Адмирал Нахимов" - пароход. "Отчизна" нет.
- Нет, конечно. Самолет… - Не самолет, а дизель-электроход.
- Да? А трубы ему зачем? "Нахимов", кстати, трофейный тоже. Бывший "Берлин"… На, друг, взгляни. Красавец! Шторм нам с тобой несет.
Под тяжестью бинокля усталый бицепс дрогнул, и, приложившись к окулярам, увидел я не "красу и гордость морского флота Райха", а женщину, вид которой был ужасен.
- Видишь?
Она шагала прямо через тела. Груди выпрыгивали, только сосками удерживаемые внутри верхней части купальника. Волосы - корона из медянок. Глаза сверкают. Вне себя от ярости. Возбуждение мне растянуло плавки.
- Друг, - ответил я, - но это же Медуза-Горгона!
- Вот я вам покажу медузу!.. Я опустил бинокль. Фурия стояла прямо перед нами. Жутко-прекрасная. Мальчик уронил свои булыжники и был поставлен на ноги одним рывком.
- Снова?! - закричала она. - Снова вступаешь в разговоры с посторонними мужчинами? Урок не впрок? Размахнулась и отвесила жестокую пощечину.
- Вы что, гражданка? - приподнялся Ярик.
- А ты молчи! Навешал бус! - Бросив злобный взгляд на амулеты, которые болтались у Ярика под ключицами, на мои хорошо, но неуместно наполненные плавки, дернула мальчика за руку, рискуя вывихнуть ему плечо. - Чего они тебе сулили? Мороженое, деньги? Отвечай! - Еще пощечина. - Чего обещали?
Всхлипывая, мальчик поднял на нас дрожащий палец, и, не сговариваясь, мы поднялись, в охапку собирая свои монатки. Отовсюду на нас смотрели с брезгливым подозрением. Красавица тряхнула мальчика, которого прорвало:
- Фашисты!
Добившись неожиданного результата, женщина сконфуженно оглянулась, после чего склонилась к жертве с ласковой укоризной:
- Что ты такое говоришь, сынуля…
- Они за Гитлера!
На нас смотрели по-прежнему нехорошо, но совсем в другом смысле. К действиям, впрочем, переходить никто не обнаруживал охоты. Пока что. Послеполуденный зной был на стороне фавнов.
- И в Турцию хотят уплыть!
- Вот так и делают, - пожал плечами Ярик. - Кретинов из детей.
Красавица исказилась, вкинув когти:
- Я тебе сейчас покажу "кретина"! Располосую! Глаза повыцарапаю!
- Карацупа вас поймает! - из-под маминой защиты надсаживался мальчик. - Джульбарс вас загрызет!
Я сдвинул Ярика за локоть. Не оглядываясь, мы растворились в массе тел.
- "Пионерской правды" начитался, сукин сын. Я молчал. Манипулировал в кармане крестиком, который надеть здесь было равносильно самоубийству.
- Но мы не убоимся, - добавил Ярик. - Gott mit uns!
* * *
В своей английской розовой рубашке он ждал меня в сквере рядом с морским вокзалом. В одиночестве сидел на монументальной сталинской скамье, чугунные лапы которой свеже посеребрили кладбищенской краской. Нога лежала на колене, свесив зеленую "вьетнамку". Лицо скрывал развернутый номер "Сочинской правды", на который упадала веерообразная тень. Я прошел мимо, сел на соседнюю скамью. С краю. (Не хватало только камеры, съемочного коллектива КГБ и блядушки с хлопушкой). Отрывисто из-за газеты:
- Взял?
- У-у, - ответил я, глядя на фонтан.
- До Батуми?
- У-у… - На карте столица Аджарской "автономной" была впритык с границей, хотя в реальности до Турции по морю оттуда километров двадцать. Сущие пустяки. По сравнению с подвигом Бомбара. - Каюты распроданы, осталась только палуба.
- Тем лучше.
- Иди, - сказал я, - а то кончится и палуба.
Отстаивать дважды было глупо, но после прокола с мальчиком было решено повысить уровень конспирации. Чтобы в случае удачи никто не вспомнил преступный наш альянс.
- Любопытная, кстати, информация. Даже приматы начинают бежать. На, ознакомься…
Отложив газету на край разделявшей нас урны, посеребренной тоже, Ярик поднялся и пошел, прямой и четкий, к морвокзалу, помпезность которого затмевал пришвартованный за ним белоснежный лайнер "Адольф Гитлер" alias "Отчизна". Действительно: электроход. Но трубы его отнюдь не портили. Газета была нечитабельна. За исключением последней страницы. Под рубрикой "Это - интересно" и впрямь была занимательная заметочка про то, как из сухумского государственного обезьяньего питомника дал деру мандрил - "примат из подсемейства мартышковых с яркоокрашенными седалищными мозолями". Похождения примата на воле были описаны в юмористическом духе, однако, кончалось все печально. С помощью пионеров-юннатов (юных, то есть, натуралистов) "и ряда других друзей питомника" непоседливый мандрил по кличке Петя был - и эти слова вынесли в безнадежно звучащий заголовок - "ВОДВОРЕН ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА". Бедный Петя, уроженец Западной Африки. Одно утешение, что срок не впаяли за измену родному питомнику. Я скомкал газету, сунул в урну.
* * *
Остаток дня мы бродили по городу-курорту среди платанов, пальм, кипарисов и магнолий - отчасти в надежде на случайную встречу с Диной. Встреча состоялась, но не с ней…
- Линяем отсюда, быстро, - вдруг прошептал мне Ярик, когда мы час уж отстояли у входа в зал ресторана "Ахун-167 гора" и только что возглавили очередь "на посадку". Приглашал он, поэтому мне оставалось только последовать за ним, сбегавшим по лестнице. На улице, закуривая, объяснил:
- Там моя мать.
- Кто? Бесцельно шли мы в сумерках по тротуару.
- Мог бы хоть издали показать.
- Маму-то? Она с кавалером была.
- Ну и что?
- А то, что кавалер у нее… мало-репрезентативный. Радиация, водка, папиросы, грубый секс, а главное, Сибирь… Опускается моя мама, увы… - Он вздохнул. - А у тебя была?
- Кто?
- Мама?
- Нет, - сказал я. - Меня бабушка родила.
- Повезло, - машинально отозвался он… - То есть, как это бабушка?
Отсмеявшись, я посвятил его в историю родившего меня лона, носительница которого, бывшая "остовка", предпочла смерть возвращению в Союз, утопившись на той же самой оккупированной нами территории, куда врезался объятый пламенем отец: где-то между Одером и Эльбой.
- После того, - добавил я. - А может быть, и вследствие.
- Красивая, наверное, была… - No comments, - ответил я.
- Тогда понятно, - через несколько шагов сказал он.
- Что тебе понятно?
- Укорененности ищешь. Непонятно только, кто же воспитал тебя, друг мой?
- Империя Российская. Продолженная замечательным грузином… Кто, кто! - вдруг рассердился я, не желая погружаться в пучины чистого безумия, называемого историей, будь то история души или страны. - Сам себя я воспитал. Как, видимо, и ты?
Не знаю, как он, но я после этого выхода эмоций почувствовал себя еще более неприкаянным в городе, который, по сути, был всего лишь субтропическим вариантом сталинизма. Дышать в нем было нечем. Хотелось свалить немедленно, но до команды "Отдать швартовы!" томиться предстояло еще целые сутки.
- В парке "Ривьера" кинотеатр, - сказал он примирительно. - На открытом воздухе. Может, сходим?
- А что там?
- "Фантомас".
- Какой из них?
- "Против Скотланд-ярда".
- Тоскливо.
- Ну, почему… Давай? На девять сорок пять успеем.
- Если бы "Затмение" Антониони… Может, где-нибудь идет?
- Нет, не идет. В этом городе сейчас вся наша страна, а наша страна предпочитает де Фюнеса. И в этом я с ней, между прочим, совпадаю. Так как?
Территория была обнесена высоким забором, но деревья за ним были еще выше, и с них то и дело срывались от хохота мальчишки, смотревшие кино бесплатно. Мы сидели солидно, по сю сторону забора, на скамье без спинки и подлокотников, но заливался он, как мальчик. Французы издевались над английской знатью, и все пять сотен зрителей Союза в диапазоне от Бреста до Камчатки, хохотали, раскачиваясь рядами, стирая подошвы об асфальт, обливаясь потом и слезами: кроме меня. Когда-то в детстве, услышав относительно себя клич французской революции "Аристократов на фонарь!", приставал я к бабушке с дознанием: какие они были, настоящие аристократы? Узнав, что народец был довольно ветреный, беспечный и ничего всерьез не принимавший, я принялся культивировать соответствующее мироотношение, в чем, думаю, немало преуспел. Мол, жизнь копейка, судьба индейка, и все заботы следует насмешливо презирать. Но в этой парной духоте перипетии охоты на лисиц никак не могли меня отвлечь. Чувство тревоги нарастало. Далеко сзади стрекотал кинопроектор, луч рассекал ночь, и светлячки, в него влетая, гасли, смешиваясь с толчеей бабочек и мотыльков, а экран то и дело пересекали черные молнии летучих мышей. После сеанса ему тоже стало мрачно. В этом состоянии нас и закадрили в темной по-бунински аллее.
- Гуляем, мальчики?
- Гуляем.
- Мы тоже. Погуляем вместе?
Пара крашеных блондонок - таких плейбои этой страны называют "среднерусскими коротконогими". Мы не были плейбоями. И мы переглянулись. И спросили:
- А куда?
- А куда все. На лежаки…
* * *
Чернота перед нами с грохотом обрушивалась, после чего утробно рокотала, укатывая камни. Как будто строила и разрушала нечто, грозя похоронить нас под руинами.
- Ой, - оторвалась она от моих губ, - я уже вся мокрая…
Я вскочил на гальку и взялся за дощатое изголовье. Тяжесть с телом непросто было сдвинуть.
- Ты чего?
- Так… лежак отодвинуть? Снисходительно фыркнула. - Я не в том смысле! Иди сюда…
Коленями я опустился на лежак, и взят был за запястье жесткими пальцами ткачихи. Они с подругой приехали из города Иваново, где, кроме прочих, еще и дефицит мужчин, что я, к заветному месту притянутый, можно сказать, насильно, прочувствовал собственноручно.
- Понял? Ну… ну? Да ты не стаскивай, - спуская с плеч бретельки купальника, - закрытый… Просто оттяни…
Непрерывный стон, низкий, грудной, глубокий, рвался из нее, пока я вплывал - с чувством, что на спину сейчас мне рухнет стена камней. На Эльзу было непохоже, но тоже хорошо. Боже, что мне предстоит? Выходит, уникальна каждая, но ведь их столько в мире… Подсунув по кулаку себе под ягодицы, она взвела колени - движением отработанным, как на утренней гимнастике. Ноги остались на весу. На ней были туфли, лаковость которых я ощущал локтями. Вечерние. На "шпильках".
- Хорошш-шо, - вразбивку выдыхала. - Хорошш-шо…
И я наяривал: под изморось и запах сероводорода. Под ритмичный камнепад. Просто и жестко. Пытаясь отделаться от ощущения угрозы, которая когтисто сводила спину. Голова ее моталась между моими упертыми ладонями. Подступала пора задуматься, в каком направлении эякулировать, тем более, что голова ее вдруг замоталась между моими упертыми ладонями, но разрешиться было нам не суждено: лаковые туфли ее сверкнули, девушка подо мной зажмурилась, лицо, кстати, было вполне милым, только каблучок вдруг полоснул мне по щеке. Сильный свет фонаря нас исчертил зигзагами, одновременно зычно крикнули:
- Не положено, граждане отдыхающие!
Вдоль прибоя шел патруль.
- Завидно, что ли?
- Не пререкайтесь, гражданка! Граница священна, а вы тут, понимаешь…
- А мы не на границе! Мы на пляже.
- Па-прошу освободить! - взял тоном выше голос. - Пляж, он утром будет, а сейчас здесь погранзона Союза ССР. Тем временем застегнувшись:
- Ладно, - сказал я, - Тома. Пойдем…
По непрочной железной лесенке мы поднялись на эспланаду набережной, под матовым фонарем сели на скамейку. При этом я поморщился, что не ускользнуло от внимания:
- Болят?
- Терпимо.
- Ой, это вредно для мужчин… Возражать не стал. Она понизила голос:
- Может, я… вручную?
- Здесь?
- Ну, отойдем, где потемней?
Заманчиво, конечно, было, но трудовую руку познать мне не довелось. На свет фонарей возникла растрепанная голова ее подруги, которая поднялась на парапет и спрыгнула на набережную. С туфлями в руке. За ней появился Ярик. На ходу они разделились, чтобы на скамье не оказаться рядом. Сели по обе стороны от нас и закурили. Мрачно. Несмотря на грохот моря, давила духота, перенасыщенная ароматами магнолий.
- Да, - сказал я. - Не дотянул он до посадочных огней…
Ярик не засмеялся. Подруги тоже не склонны были к юмору.
- Так чего? - спросила моя.
- Чего? - ответила его. - Накрылся вечерок. Вот что бывает, когда веришь песням типа "Не спеши, когда глаза в глаза". Моя надежды не оставляла:
- А если к нам?
- А утром нас хозяйка выгонит?
- Злая? - спросил я.
- Сколопендра!
- Может, - сказал я, - на лоно природы?
Зевка своего Ярик не сдержал.
- В России, - сказала моя, отстреливая окурок, - проблем бы не было. А здесь… ты ж понимаешь. Фауна не способствует. Еще укусит кто-нибудь.
- Гроза, к тому же, будет. Смотри, как мечет мошкара… Нет, ребята. Накрылся вечерок, и тут уж ничего, ребята, не попишешь. Пошли, Тамар.
- Неспетая песня моя, - пожал я крепкую девичью руку.
- Чего ты? Завтра допоем!
Условившись о свидании наутро, вот под этим же, ребята, фонарем, подруги канули в забвение.
- Ух, - оживился Ярик. - Наконец-то! Зеленым фуражкам спасибо, не то бы изнасиловала. Мало, что примитивная, еще и наглая. А твоя?
- Тоже не интеллектуалка, но, - почувствовал я потребность оправдаться, - писатель должен быть всеядным.
- Ты так считаешь? Тогда возьми вот… - Вытащил из заднего кармана и сунул то, что оказалось нездешним, запечатанным в фольгу презервативом. - Берибери. Советую, как сын врача. Я отклонил:
- Оставь себе. Вдруг Цирцея в пути обольстит.
- Не обольстит. - Он швырнул квадратик в урну и поднялся. - И вообще я к женщинам довольно равнодушен.
- Неразбуженная натура?
- Видишь ли, - ответил он серьезно. - Был у меня тяжелый опыт. В тринадцать лет… - С кем же это? Мы дошли до подножия лестницы, которая поднималась в город, величественно белея в листве всеми своими маршами и площадками.
- Не могу сказать, - ответил он. И добавил, почему-то по-немецки:
- Das Geheimnis.
- Что значит?
- То и значит… - Немецкой бонны не было.