* * *
Сзади могло показаться, что в приступе морской болезни я просто блюю за борт. Но если в этот момент кто-нибудь, проявив сочувствие, тронул меня за плечо, я бы, наверное, умер на месте от разрыва сердца. Однако сзади никого не было. Дождь очистил палубу, скользил по крашеному металлу лебедок, скакал по брезенту подвешенной между ними спасательной шлюпки. Микрооперация "Nacht und Nebel" - как в предпоследний момент, уже в ластах и маске, окрестил ее он, - развивалась по плану. Когда он перевалился за борт, я вспомнил детскую картину "Тайна двух океанов", где в самом начале в ненастную питерскую ночь подобным же манером сиганул от чекистов, которые ломились в дверь, матерый диверсант - возмездие которому пришло только в конце второй, последней серии. После ожесточенной схватки в скафандрах, помнится. Хороший был фильм. Трос был пристегнут к поручню. Сжимая его над мглистым туманом, где растворился друг, я ощущал в ладонях соскальзывающее напряжение, и это длилось невыносимо долго, а потом - рывок - и словно рубильник отключили. В шуме волн я даже всплеска не услышал. Но трос уже был мертв. Я отстегнул его, отбросил. Вялой молнией соскользнул он во мглу. Повернувшись, я взялся за поручень трапа, но, к счастью, бросил взгляд на место действия. Там сиротливо мокла под дождем улика - пара ковбойских сапог. Я заставил себя вернуться. Наклоняясь, почувствовал себя мародером. Из голенищ воняло - нет, не ногами. Отсырелой кожей. Я сбросил пару за борт.
* * *
Бесшумно и гибко, как в стиле баттерфляй, я взбрасывал себя по трапу, когда услышал шаги по палубе. Мгновенно развернулся, чтобы изобразить неторопливый простодушный спуск.
- Эй? Ты куда? - Дежурный приподнял капюшон с фуражки. - Куда гуляешь?
- Туда, - кивнул я вниз.
- Пассажир?
- Да.
- Не положено. Давай поворачивай. Кому сказал, ну?
Я вернулся на палубу. Глаза из-под капюшона взглянули подозрительно.
- Все в порядке?
- В полном… Внезапно согнувшись, я блеванул прямо перед собой.
- Ебт! - отпрыгнул в сторону дежурный. - Можно же за борт?
Проскользив по своей желчи, я перегнулся над туманом и дождем, подсвеченным сиянием "Отчизны". Мутило, но безрезультатно. Дотащился до шезлонга, упал в сырую ткань. Чего на меня он наскочил? Палуба была покрыта лужицами тошноты, которую размывал, обесцвечивал и постепенно смывал дождь. Я вынул расческу, тщательно причесался, стряхнул капли и вложил обратно в карман, где хрустнул выигрыш. В баре никого не было, но музыка еще играла. Бармен протирал изнутри пузатый коньячный фужер.
- Автоматы отключены, - сказал он. - Слишком поздно надумали, юноша.
- Я пришел не играть, - сказал я садясь.
- Сердцу хочется ласковой песни? Увы. Ключ от заветной дверцы куплен подпольным миллионером из Тбилиси. Между нами: нехороший человек. Но нескупой. Блондинку снял до самого Батуми. Ничего не могу поделать, юноша.
- Тогда две водки.
- Водки?
Я кивнул.
- Это можно. В один стакан?
- Отдельно.
- Теплая водка и потная женщина… Да? Не наше представление о счастье, - сказал он, открывая холодильник, чтобы вынуть запотевшую бутылку экспортной "Столицы". Выставил два стаканчика, наполнил. Водка дрожала от вибрации.
- Ожидаете товарища? В темных глазах светился ум.
- Какого товарища? Нет у меня товарища.
- А мне показалось, что… - Вы мой товарищ, - оборвал я домыслы. - Вторая водка для вас.
- Для меня? Спасибо. Вообще-то водку я не пью, но в виде исключения… - Он взял стаканчик. - Вы приглашаете, тост за вами.
- Тост? Я же вроде не грузин.
- Тогда давайте выпьем… За тех, кто в море?
Заднего плана в глазах его не было. Возможно, тост навеяла вновь отзвучавшая с бобины песня о людях, которые уходят в море, о море, которое уходит к звездам, о звездах, которые уходят в вечность… - Давайте! И за тех, кто в вечности.
Мы выпили.
- Спокойной ночи, - сказал я, слезая на пол.
- Собираетесь спать на палубе?
- А что?
- Могу предложить более уютный вариант. Но сначала давайте по бокалу "Камю". За счет заведения? Не говорите, нет…
Я снова влез на табурет с намерением выпить "Камю" за Камю, но бармен меня опередил:
- За вашу маму! - Ну, я тебя прошу… - Бармен пошатнулся. Стоя передо мной на коленях, он с трудом удерживал равновесие. Одной рукой упирался о кафельный пол, другой хватался за парусину моих штанов. - Ты же говорил, что я твой друг.
- Товарищ! Я говорил: товарищ.
- Вот! А за хорошей дружбою прячется любовь. Ты мне поверь. Закрой глаза. Разницы не почувствуешь. Я взял его за лацканы, поднял и посадил на скамейку.
- Нет, - сказал я. - Слышишь? Нет.
- Жестокий.
- Я не жестокий.
- Нет, жестокий. Жестокий и грубый. Но ты молодой, а я старый. - Он всхлипнул. - Старый и некрасивый. Старый грек с плешью. Да! - разнял он свои кудри, чтобы показать свою макушку. - Поэтому, да? Захлебнулся слезами и лег на скамейку.
- Ничего подобного, - сказал я, стоя над ним. - Просто я гетеросексуал. Сколько вам повторять?
- Мальчик с жестоким сердцем. Сделал мне больно. Я мог бы тебе отомстить. Я человек опасный. Очень. Веришь?
- Не сомневаюсь.
- Меня все Черное море знает. Одно слово моим людям из Батуми, и ты исчезнешь с лица земли. Как будто никогда тебя и не было. Никто тебя не найдет. Ни в Аджарии, ни в Грузии, нигде.
- Никто искать меня не станет, - сказал я, садясь на резиновый коврик. - В этой жизни я один.
- Совсем?
- Совсем.
- Ни папы, ни мамы?
- Никого.
- Жалко мне тебя. Меня тебе не жалко. А мне тебя жалко. Даже очень. Я мог бы стать твоим защитником. Хочешь, я тебя к нам стюардом устрою?
- Хочу. Он сел.
- "Отчизна" - это золотое дно. Вот увидишь: сделаешь карьеру. Обещаю. Под моим началом. Согласен?
- Согласен. Только… - Что?
- Я гетеро. Не забывай!
- Жду тебя утром в баре, гетеро, - сказал он поднимаясь на ноги. - Девочку прислать?
- Не надо.
- Могу разбудить посудомойку. Молоденькая. А? Медосмотр вчера прошла…
- Спасибо.
- Спасибо да?
- Спасибо нет.
- Ладно, как хочешь. Жду.
Я защелкнул дверь и увидел как в зеркале скользнуло моё пьяное отражение. Разделся, сдвинул пластиковую занавеску и перешагнул порог. Под горячим душем я перестал дрожать, но почувствовал себя больным. После всего выпитого в баре! Сволочь наливал из всех бутылок, хотел споить. Не удалось! Внезапно весь этот день закружил мне голову. Я схватился за кафель, но сполз и выпал из душа, поднялся и вернулся снова в стихию, под обжигающие струи. Несмотря на то, что строили немцы, с оттоком было плохо, а я никак не мог подняться. Пытался, но оскальзывался и плюхался в воду, которая подступила под самый порог с угрозой потопа. Жили-были два друга. Один утонул в море, другой в душевой для персонала. Я уложил себя скулой на фаянсовый бортик и отключился.
* * *
На обратном пути из Батуми я посетил обезьяний питомник. Нас водили группой перед клетками, набитыми приматами. Дамы конфузились; мужчины гоготали, заставляя их смотреть. В группе был мальчик Сережа, которому мама завязала глаза шелковой косынкой, чтобы он не научился у мандрилов технике мастурбации, которой предавались они в клетках с поразительной изобретательностью и энергией, достойной, право, лучшего применения. Зрелище было печальное. Из Адлера я вылетел в столицу нашей родины.
Глава шестая:
Хороним "Оттепель"
Первая лекция состоялась в знаменитой Коммунистической аудитории. Без меня. Посещение лекций в МГУ вообще, как выяснилось, обязательно; на этой же, на первой, обещали устроить перекличку с особо строгими последствиями - с тем, чтобы не допустить первый курс на похороны Эренбурга. Беспощадное солнце стояло над Москвой. киоске "Союзпечати" на площади Восстания толпа, ожидающая вынос тела, раскупила всю коммунистическую прессу - вплоть до "L'Humanite" и "Morning Star". He для чтения, конечно, а чтобы смастерить пилотку. Во избежание удара. Тело должны были вынести из Дома литераторов. Но с какого выхода? С парадного - на улицу Герцена? Или с черного, на улицу Воровского? Толпа разделилась. Оптимисты, их было много больше, остались на Герцена, а пессимисты, среди которых был и я, владелец портативной пишущей машинки, хлынули к черному ходу. Заслуги автора "Оттепели" (1954) и других подрывных произведений были таковы, что вряд ли - с точки зрения правящих язычников - его могла реабилитировать смерть.
Пессимисты, мы не ошиблись. Сначала на улицу Воровского в необычайном глянцевом костюме выбежал поэт Петушенко (которого летом мы с одним хорошим другом видели убывающим на Запад), потом - на плечах писателей-единомышленников - на солнце выплыл гроб. Закрытый. Толпа зашуршала газетными пилотками, обнажая головы, и медленно тронулась за гробом. Движение на Садовом кольце было остановлено. Площадь Восстания, куда втекла наша похоронная река, была уже запружена народом так плотно, как и во время праздничных демонстраций не бывает. Малый близнец моего МГУ, 22-этажная сталинская "высотка", где обитает элита, поблескивала направленными вниз, на площадь, десятками биноклей. Под солнцем все было тихо, скорбно, торжественно; вдруг пронесся слух:
- Гроб украли!
- То есть, как украли? Где?
- На Баррикадной! Там у них грузовик был наготове!..
Поскольку предполагалось процессуальное шествие через всю Москву до Новодевичьего кладбища, площадь Восстания, еще мгновение назад безмолвная, тысячегласно возмутилась коварству властей. В этой кричащей массе, потерявшей направление, я медленно, но верно пробивался к узкой улочке Баррикадной, спускавшейся к метро "Краснопресненская", как вдруг с возмущенным криком: "А ты-то куда?" меня развернули за плечо. На меня в упор смотрел баскетбольного роста парень в сером костюме. Короткая стрижка, красное потное лицо, в глазах - отчаяние бешенства. Я сбросил его руку, он снова схватил меня: "Но ты же не еврей?!" - "Руки прочь!" - крикнул и я, рывком освобождаясь. Расталкивая толпу, парень нагнал меня. "Ты что, мудак, не понимаешь? Тебя затягивают в сионистскую манифестацию! Вали отсюда, ну?!" - "Убери свои потные лапы, кретин!" - крикнул я и получил вдруг такой удар под ложечку, что через минуту борьбы со своим организмом, - на исходе дурной бесконечности, - меня, вцепившегося в поручни ограждения на углу Баррикадной, все же стало выворачивать. Желчью: позавтракать я не успел. Потом меня взяли под руки, но не грубо, а бережно, отвели в старенькую легковушку, дали глотнуть из термоса сладкого чая и - такое кроткое еврейское семейство с двумя рыжеватыми дочками-близнятами - доставили к Новодевичьему, где я с новыми силами продолжил свою манифестацию. Тут, под сверкающими куполами, у старых кирпичных стен Новодевичьего монастыря, включающего в себя и престижное кладбище (третье по рангу после Мавзолея и Кремлевской стены), похороны превратились уже в поле битвы между силами как бы добра, желавшими во что бы то ни стало присутствовать при опускании гроба, и силами, получившими инструкцию этого не допустить ни за что. Принцип на принцип. Я, разумеется, проник в первый ряд позитивных сил, представленных толпой интеллигентов, не только еврейских, кстати, числом человек в двести, - и крепко сжал в гневных кулаках железо заградительного барьера, выкрашенного алым лаком, уже облупившимся. Я несколько был не в себе. От удара под дых на площади Восстания меня мутило, причем не только физически. "Так, значит? - звучало во мне, как заевшая пластинка. - Значит, вы - так?.." Команда, поданная по мегафону, только что погнала солдат с проезжей части улицы к нам. Защитного цвета мундиры, малиновые погоны с нашивками "ВВ" - Внутренние Войска. На ремнях болтались железно-деревянные ножны, а в них штыки, из тех, что пристегивают к стволам "Калашниковых". Но "Калашниковых" у солдат не было. Они не расстреливать нас, и не колоть штыками получили приказ, а просто оттеснить на тротуар. Для порядка. При этом они выравнивали заградбарьеры, гремя металлом об асфальт. "Мой" солдат скомандовал:
- Руки с барьера примите.
Сверстник, которому не повезло. Мутные от жары глаза. Стриженные виски под околышем блестят от пота. Черным клеенчатым ремешком фуражка закреплена под подбородком, чтобы не слетела от удара в челюсть. Медленно свирепея от непослушания, он схватился за ножны:
- Прими руки, говорю!
Помедлив, я разжал кулаки. Солдат схватил барьер и, расплываясь глазами по противостоящим лицам, повелел:
- А ну назад! Он избегал фокусироваться на ком-то отдельно взятом, хотя бы и на мне: массу теснить легче.
- Мы бы и рады назад, молодой человек, но сами видите, некуда, - примирительно ответила старушка с мелко трясущейся головой в серебряных кудельках.
Солдат оглянулся на однополчан и, следуя примеру, приподнял барьер и пошел в атаку с металлом наперевес. Он напирал, сопя - с упором мы поддавались. Пятились с сопротивлением. Школьная физика: действие - противодействие. Но только в открывшемся мне свете марксизма-ленинизма. Из-за спин нашего, первого ряда сопротивленцев напирающего бойца пробовали разговорить.
- Товарищ ефрейтор, вы хоть знаете, кого хоронят?
- Откуда им знать, - отвечали другие. - Им приказано, они выполняют. Сила есть - ума не надо…
- Нет, просто интересно? Хоть имя им сказали? Вы слышали о таком писателе, Илья Эренбург, товарищ ефрейтор?
Ефрейтор пер, потея и пуча оловянные глазки.
- Давай-давай, солдат, - сказали ему. - Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…
- Не дразните его, гражданин, не раздражайте, умоляю!
Ефрейтор не вынес мелочной борьбы - не за "британские моря", а за полоску проезжей части шириной в полметра. Напрягся, принял барьер на грудь и с надсадным криком: "Ах, вы так?!" грохнул железными ножками об асфальт. Я успел отскочить, но кто-то пожилой стал оседать со стоном, и его - толпа расступилась - утянули в тыл противостояния.
- Ступню размозжили человеку!
- Стариков калечат!
- Им волю дай, нас всех изувечат, зверье!..
Упираясь каблуками в размякший асфальт, я еле сдерживал напор разъяренной толпы. Ефрейтор осознал эффективность метода. Тяжеленный, сваренный из металлических трубок грязно-алый барьер приподнялся и снова ударил по нам. Ножки оставили на асфальте черные вмятины. Я поставил на бордюр один каблук, потом второй - и, пятясь, нажал в толпу спиной. При всем почтении к покойнику, дать себя искалечить за Эренбурга показалось мне избыточным.
- И это при иностранных дипломатах! Нам, нам, за все это перед иностранцами стыдно, а вам нет? Нет?!
- А чего им стыдиться? Они в своей стране!
- В стране рабов, в стране господ! Прав ваш поэт! Вам не стыдно за свою страну, ефрейтор?
- Рабы! Псы тоталитаризма!.. У человека ботинок полон крови!
Ефрейтор, отвернувшись, облокотился на барьер. Между лопатками мундир пропотел, но на душе, должно быть, хорошо: задание он выполнил. Линия сдерживания была восстановлена. Началось томительное противостояние. Солнце ярко освещало пустую улицу. По ту сторону, в нише монастырских ворот, маленькая, но яростная толпа прорвавшихся сквозь оцепление, гремела запертыми железными воротами. Слева от ниши в тени зубчатых стен, стояли гэбисты в штатском. Покуривали, чему-то посмеивались. Милиция томилась в "воронках" с распахнутыми дверцами. Между крытыми брезентом армейскими грузовиками стояли офицеры внутренних войск. Толпу в нише ворот не трогали. К ней там иногда подходил пожилой седовласый в черном костюме, с похоронной - черной же с красными каймами - нарукавной повязкой и, поднося ко рту рупор, увещевал, чтобы не так шумели. "Стыдно ведь, товарищи! Коллегу вашего хоронят, а вы?.." Я понял, что толпа в нише состоит из недопущенных на кладбище писателей. Линию сдерживания нашей, неписательской, но тоже весьма интеллектуальной толпы, прирастающей за счет студентов ближайших вузов, мединститута и педагогического, время от времени инспектировали представители всех трех разновидностей насилия официального насилия - гэбэшного, милицейского и военного. По очереди внушали, что дожидаться нечего, церемония уже началась, так что всего разумней разойтись по домам. Тихо-мирно. Тем не менее все неразумно оставались на солнцепеке, бросая в ответ: "Осквернители праха!" Усмехаясь, чины отходили через улицу в тень стен Новодевичьего, а в толпе, по эту сторону барьеров, завязывались споры.
- Это традиция у них такая. Они ведь и с Пушкиным украли гроб, и с Лермонтовым, чего уж там еврей какой-то. Переименовали бы свою страну в "Третье Отделение"…