* * *
За перстни на разбухших пальцах патологоанатом предлагал мне три тысячи, потом и пять, но я кремировал бабушку вместе с фамильными брильянтами и похоронил пепел на Охтенском среди других Спесивцевых. Вот и все. В конце июня получил аттестат зрелости с медалью - увы, только Серебряной. "Четверку" поставили мне по истории СССР.
- Куда теперь? - спросил за пивом Вольф. Москва! Как много в этом слове - особенно для петербуржца. Так много, что произнести при Вольфе я не мог. Тем более, что именно он, через дружков-букинистов вышедший к Фрейду, впервые представил мне "спор" двух столиц в свете отношений садо-мазохистской пары… - В МГУ. Он схватил себя за вьющийся загривок, посмотрел в окно на освещенный неоном Невский.
- Далековато…
- От чего? - всего лишь ночь езды.
- От красной нитки.
Рвануть эту "нитку" стало наваждением нашего местного литературного андеграунда, чему, помимо рвения Смольного, который в своем подло-провинциальном стремлении угодить, намного превосходил Кремль в "правизне", способствовал географический фактор: Финляндия под боком и частично даже внутри границы, отодвинутой после финской войны, на которую в моем возрасте так рвался мой отец. Но близость, конечно, мнимая - как мнимо все в этом Ленинграде. Задуманная только для того, чтобы мы не забывали злорадную пословицу:
- Близок локоток, а не укусишь.
- Оттуда тем более.
- Зато заведение пристойно называется. Ломоносов все-таки не Жданов.
- Думаешь, там сахар? Не отговаривая прямо, not in his line,? приятель напомнил о судьбе московских "декабристов". За демонстрацию в защиту "перевёртышей", публиковавших на Западе гнусные памфлеты, из МГУ вышвырнули массу народа, после чего с этого года в Уголовном кодексе появилась весьма паршивая статья, под которую, согласно Вольфу, все мы подпадаем по определению… Под ложечкой засосало. - Какая?
- Сто девяносто прим. Распространение заведомо ложных измышлений.
- В письменном виде?
- И в устном тоже.
- Нет?
- Да. Представляешь? Анекдоты подпадают!
- И сколько?
- До трех. Не месяцев, конечно… По этому поводу косяк забить не хочешь?
- Воздержусь.
- Тогда еще по пиву?
* * *
Недели две затем провел под Ижорой, где у Павлушиного брата, проводника на пенсии, был дом и лодка. Днем готовился к вступительным, а по ночам заплывал высоко против течения совсем дикой в этих местах Невы и складывал весла. С замечательным торсом и ладонями мозолистыми, как у онаниста, в двадцатых числах вернулся в Питер, за неделю вперед приобрел билет на "Красную Стрелу" и (чтобы не опоздать на поезд) переехал к Вольфу, который, год назад порвав с родителями, снимает комнату в самом конце Невского проспекта - прямо по диагонали от Московского вокзала. Вольфу восемнадцать. Кончив в прошлом году с Золотой нашу общеобразоваловку имени Александра Сергеевича Пушкина (что на Мойке), приятель мой существовать решил бескомпромиссно. Для начала провалился на вступительных в ЛГУ имени Жданова. В сочинении на так называемую "свободную" тему Вольф - в полном соответствии с истиной - назвал этого Жданова "придворной шавкой, спущенной грузинским деспотом на русскую литературу". За эту "прокламацию" даже "неуд" не решились ему поставить, а взяли и переадресовали три рукописных листочка на Литейный, 4 - в Большой дом. С тех пор Вольф состоит там на учете Литературного особотдела. Его вызывают туда на превентивные беседы, предлагая сложить перо пока еще не поздно, на что Вольф неизменно отвечает строфой турецкого поэта, который выбрал свободу в Москве: "Но если я гореть не буду, но если ты гореть не будешь, но если мы гореть не будем, то кто ж тогда рассеет тьму?" В армию Вольфу не идти по причине легких, поэтому терять ему - грузчику в Елисеевском магазине - нечего. Несмотря на все угрозы, упорно пишет, развивая на нашей благодатной болотной почве традиции Франца Кафки. Завидую его фанатизму. Ничего, кроме литературы, Вольфа не волнует - ни папины в Адмиралтействе осложнения по партийной линии (контр-адмирал как-17 никак), ни сердце мамы-гинеколога, ни даже вопрос вопросов… К нему мой друг относится с высокомерным презрением. В отличие от меня он девственник принципиальный. Любое сношение, включая базовое, в этой стране, по Вольфу, есть совокупление с Системой.
- Брось, - говорю я, хотя, конечно, в этом что-то есть - в его прозрении. - Ты просто их боишься.
- Баб-с?
- Панически.
- Да! А я что, когда-нибудь это отрицал?
- Большого дома не боишься, а девушек бежишь. Не понимаю!
- Поживешь с моё, поймешь. Не потому что они девушки я их боюсь, а потому что девушки они советские.
- Советские значит лучшие, - отвечаю я лозунгом. - И знаешь, почему? Потому что нам повезло родиться в стране с многообразным этносом. Даже в нашем северо-западном углу полным-полно таких красавиц, каких и в западных фильмах что-то я не вижу.
- Видишь ли, Алексис, - снисходит он, - по молодости лет ты, говоря о женщине, подразумеваешь, прости, одну лишь вульву. Я же имею в виду социально-культурное, а если хочешь, политическое содержание.
- Во-первых, подразумеваю вовсе я не вульву.
- Уж не любовь ли?
- Ну а если?
- Блоковской "Незнакомки" все равно уже не встретишь, не говоря уж о Прекрасной Даме. Береги невинность. Мастурбируй. И пиши.
- Мастурбировать я не могу.
- Эт-то почему? За нами Гоголь Николай Васильич! За нами… - Потому что каждый раз после, - перебиваю я, - такое чувство, будто я собственноручно погубил возможность.
- Какую еще?
- Ну… Шанс. Тоска смертная от этого.
- Сильный же у тебя, братец, комплекс вины… Ну, тогда следуй моему примеру. Дело в том, что Вольф "нарком". Не народный комиссар, конечно. Наркоман. В Питере у нас масса народу бежит от реальности с помощью самых разных средств, среди которых мой приятель в свои 18 попробовал, кажется, все: гашиш, план, опиум, морфий, омнопон, циклодон, кодеин, кодтерпин, ноксирон, димедрол, аминазин, аспирин, чифир, этот концентрат чайной заварки, гулаговский наркотик, а кроме того - зубную пасту, эфирные пятновыводители и сапожную ваксу.
- Спасибо за совет, но, - говорю, - небытие меня как-то не влечет. Я жить хочу.
- И чувствовать при этом?
- Вот именно. Ты понимаешь?
- Что ж, - усмехнулся Вольф. - Попробуй.
* * *
"Красная Стрела" уходила в полпервого ночи, и я еле дождался, когда Вольф кончит работу. Он появился мрачный, с перевязанной рукой.
- Тару советскую вскрывал. Теперь одной долбить придется. - Бросил взгляд на меня, нагладившегося в путь-дорогу. - Чего ты так сияешь, московит?
- Не московит, а мозговит. С какой, по-твоему, высшей целью Петр основал сей город?
- Вот уж не знаю… - С целью сделать Россию Голландией. Так что исполнись, друг, отваги… Я перетащил его через Невский и по песку сквера вокруг Императрицы повел, упирающегося, к скамейке, на которой две миловидные блондинки в джинсах при виде нас перестали курить и жевать резинку (чем занимались они синхронно).
- Мой друг Вольф, - представил я по-английски. - Самый гениальный представитель литературного подполья самого подпольного из наших городов. - И по-русски ему: - Потолще будет Анс, а эта Тинеке. Прибыли из братского Амстердама. Знакомься и делай выбор.
- Хай! - сказал им непринужденно Вольф. - Где наколол их?
- В Эрмитаже. Отбились от группы. Повел их взглянуть на Новую Голландию.
- И как?
- Не похоже, говорят.
- Но ты объяснил, что это символ небытия?
- Небытие волнует их еще меньше, чем архитектура. Хотят окунуться в андерграунд, после чего, по-моему, не прочь любовью подзаняться. Чего ты морщишься, ведь не советские? Из столицы свободной любви!
- О какой любви может быть речь, друг мой? Амстердам - мировая столица наркомов. А мне их даже встретить нечем, ни крохи дома.
- Думаешь, тоже курят?
- Еще бы не курили! Хитрожопый Китай их, западных, в первую очередь растлевает. Сам посуди… - Вольф перешел на английский: - Как насчет травки, Тинеке?
- О йес! Только у нас с собой нет.
- Сейчас сделаем! Заодно и Питер вам покажем. Тинеке проворно схватила его за руку (незабинтованную), а меня повела за собой попастая Анс, вслед которой оглядывался весь наш Брод. За Казанским собором (он же Музей атеизма) взяли мотор и поехали на Петроградскую сторону, в "Рим". Это кафе-мороженое без официального названия, и мы даже не выходили из машины. Вольф вернулся с пустыми руками, и мы переехали на Васильевский, в "Гадюшник" (официально "Сфинкс" на углу Большого и Второй линии). Пока мы с голландками тянули через соломинку знаменитый на весь Питер коктейль под шикарным названием "Мост через реку Квай", Вольф отклонил предложенные ампулы. На такси возвратились на Невский. Потолкались в "Сайгоне" (бар ресторана "Москва") - зеро. Но в "Ольстере" Вольфу повезло: знакомый нарком, работавший под князя Мышкина из пырьевской киноверсии "Идиота", заперся с нами в кабинке сортира и отсыпал на червонец анаши. Залетные нацмены из Средней Азии и Закавказья сбывают на Кузнечном рынке не только грецкие орехи и мимозу.
- Блонды ваши? - спросил Мышкин.
- Наши.
- Уступи. Вольф удивился:
- Кто третьего дня хвалился полной импотенцией?
- Да не себе, я чуркам их продам. Гонорар пополам, идет? Крашеные? Вольф ответил не без гордости:
- Натуральные.
- Эй, подожди, - толкался юнец, - да подожди ты… - Потом, выскочив из "Ольстера", заорал нам вслед с большим презрением:
Тоже мне, наркомы!.. Наркомы не сексуют!
* * *
Вид на брандмауэры типично питерского каменного "мешка". Кривая комнатенка меблирована матрасом и удобным этим подоконником, на котором я частенько ночевал, глядя на бледные звезды предстоящей мне в этом городе судьбы. Сейчас сюда был выставлен старомодный баул, трофей моего папаши, куда я забил все, что было дорого, включая свою отроческую нумизматику - на черный день. Еще на подоконнике высился "Ундервуд" эпохи Серебряного века.
- Творил? Выдернул из-за валика лист, изорвал в клочки.
- Закомплексованный ты юноша, - засмеялся Вольф и, переговариваясь по-английски с Тинеке и Анс, принялся набивать анашой папиросу "Северная Пальмира". Девчонки лежали на матрасе, нога на ногу. Я сунул руки в карманы и стал ходить меж тесных, но высоких стен - от двери к подоконнику и обратно. Посмотрел украдкой на часы, что не укрылось от Вольфа, который немедленно перешел на русский:
- Из-под опущенных ресниц, - продекламировал он из Тютчева, - угрюмый, тусклый огнь желанья… На, и огнь загаси! Я посмотрел на папиросу:
- У меня поезд через два часа. И взял.
- Без тебя не уйдет. - И поднес мне пламя спички. - Вдыхай как можно глубже, но сразу, смотри, не выпускай. Подержи в легких. Ву-а-ля… Теперь отдай ей, этой… Саскии.
- Анс, - напомнил я. Он расхохотался мне в глаза, и я решил: "Накурюсь!.." После третьей затяжки Саския, то есть Анс поймала меня за запястье, чтобы вынуть из моего рта папиросу, и я - уж не знаю, как - оказался у нее на коленях, что вызвало очередной приступ хохота у Вольфа.
- Не сердись, - сказал он, - это просто эффект.
- Мне почему-то вовсе не смешно, - ответил я. Анс положила мне левую руку на плечо, ткнув указательным правой в пришпиленный к обоям снимок: Томас Манн с толстодлинной "гаваной" в пальцах. До свала в Калифорнию. Мюнхенский период.
- Это кто, Сартр? Я сделал попытку вырваться с колен, но Саския держала крепко. На этот раз Вольф смеялся взахлеб, подвизгивая, и Тинеке тоже, и моя бедная Анс кротко оправдалась. Ай хэв ноу, дескать, риэл мемори фор фэйсиз… Это, сказал Вольф, это… Фидель Кастро! Рилли? О ноу, ю лаф эт ми! Он, он, настаивал Вольф. Анаша обнаружила не лучшие черты его натуры. Бат… Энд веериз хиз бэрд? настаивала Анс.
- А Брежнев велел ему побриться! И тут они захохотали так, что Тинеке пукнула, и не просто, а прямо как из пушки. Я испытал мстительную радость, но от стыда Тинеке при этом не умерла, заржала еще громче, и в потолок нам постучали стулом - задними ножками. Во время второй папиросы я заметил, что Скандинавия, она вообще без комплексов. Поэтому у них и нет литературы, ответил Вольф. А с чего ты взял, что Голландия это Скандинавия. Голландия это Нидерланды. Инджой ит, сказал он не мне. Почему же нет, возразил я. Есть. "Дневник Анны Франк". Великая их книга. Где, кстати, тоже бздит и не краснеет один второстепенный персонаж. Нет. Дамбы есть, а литературы нет, сказал Вольф. А у нас есть. Например: "В Петербурге жить, как лежать в гробу". Например: "В Петербурге мы сойдемся снова. Словно солнце мы похоронили в нем…" Например: "Все произведения мировой литературы я делю на разрещенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух". Осип Эмильевич есть… Анна Франк - не спорю, сказал мэтр. Но это от безысходности. Если хочешь, вся наша литература - Анна Франк. А у них только дамбы да мальчик, потерявший в дамбе пальчик. Национальный герой. Вот возьми, сказал я, и повтори его подвиг. Разве что пальчиком, сказал Вольф. Потому что у меня уже отнялся. А у тебя? А у меня, сказал я, "Красная Стрела". И заплакал. И Анс заревела. Тогда как те, наоборот, стали хохотать, глядя на нас. Писать к тому же хочу, сказала Анс. Пойдем, рванулся я. Поднялся и шарахнулся об стену… Коммунальный сортир в этой квартире на десять семейств, не считая Вольфа, представлял такое зрелище, что Анс попятилась:
- Айм эфрейд, не смогу здесь… Это надо было пережить - плач рядовой голландской девушки на пороге типичного ленинградского сортира. Позор прожег меня насквозь, и вместе с чувством унижения мне открылась вся бездна нашего падения. Ну, как, как мы позволили, чтобы нас довели до подобного сортира?
- Описаюсь сейчас, - сказала Анс.
- Потерпи, родная, - попросил я, и, обнявшись и плача от унижения, мы побрели во тьму, у нас был Эрмитаж, и Рембрандт в нем, но это не могло утешить интуристку. На кухне я заложил дверь изнутри никелированной ножкой табурета, расстегнул на ней джинсы, стащил их с бедер вместе с трусиками и пригласил взобраться попой на край раковины - снаружи чугунной, но внутри эмалированной. Держалась все это очень непрочно, и я из последних сил подпирал и девушку, и раковину. Она уже пописала, но почему-то не слезала, не давая повернуть кран:
- А почему тут целых пять газовых плит? Под ее тяжестью я испытал смертную истому. Не вдаваясь в объяснения того, что нормальному человеку объяснить нельзя, я сунул поскорей свою голову под ледяную невскую воду. Я приходил в себя так долго, что даже часы пытался рассмотреть сквозь струю: не опаздываю ли? Но цифры смывало. Потом испугался, что схвачу менингит.
- Такой мокрый, - всхлипывала Анс, вытирая меня своей рубашкой, которую ей пришлось для этого расстегнуть и распахнуть. - Такой юный, такой красивый и такой несчастный!
- Потому что у меня бабушка умерла, - вспомнил я и стал давиться слезами жалости к себе.
- Папа-мама хоть есть?
- Никого, только бабушка. Была. И была больше, чем бабушка, андерстэнд ми?
- Я на тебе женюсь и увезу тебя отсюда, хочешь? Бедный русский мальчик! Бедный Петербург! Бедная Россия… О, как мне плохо, Боже мой, зачем я сюда приехала? Но мы уедем вместе, да? Тебя как зовут?
- Ничего не понимаешь… Я сейчас уезжаю.
- Уезжаешь? Куда?
- В Москву.
- Нет, лучше в Амстердам. Как тебя зовут? А хочешь, в Калифорнию? Вся жизнь у тебя впереди.
- Жизнь впереди, только смысл позади… И пепел.
- Какой пепел?
- Пепел, - бормотал я, - в сердце стучит. Люблю его. Ничего, кроме пепла… Вольф, где же мой саквояж? Вольф, запрокинув голову, смотрел на меня перевернутыми стеклянными глазами.
- Умираю, - простонал он. - Уотс ронг уиз ми?
- Это анаша. Не кури больше.
- Буду курить. Это - Совдепия… Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Но надо бороться. Тинеке права: "Винтовка рождает власть". Раздайте патроны, поручик Голицын, корнет Оболенский, седлайте коня… Трехлинейку мне, друг Алексис! Тульчаночку мне нашу! образца 1891 года! Я в одиночку Зимний отстою, большевикам не сдам я остров Крым!.. Куда ты?
- Я в Москву.
- А эти… Нидерланды?
- В "Европейскую".
- Прощайте, Нидерланды! Надеюсь, понравился вам Ленинград. А что от нас останется, когда на нас сбросят ядерную бомбу? Знаете, нет? Такой наш местный анекдот…
- И Вольф ответил:
- Петербург.
Глава первая:
Все, что стремится ввысь, должно сойтись
Утром я соскочил на перрон вокзала, который назывался Ленинградским. С уроков географии мне помнилось что-то хвастливое про "порт пяти морей", но морем и не пахло. Воздух здесь был совсем другой - какой-то евразийский. Было еще рано, но народу… Метро было куда помпезней нашего, и в нем я потерялся. Битый час добирался до станции "Проспект Маркса", а там еще блуждал подземными переходами, всякий раз выныривая на поверхность не в том месте - то возникал у Исторического музея, то у гостиницы "Москва", то на улице Горького, но не на том углу, где "Националь", а на противоположном - под аптекой. Жара, бензиново-выхлопной угар, могучий сталинский ампир и такая прорва народу, будто все эти столичные миллионы нарочно вышли на улицы, чтобы сбить меня с толку. Восемь миллионов! Плюс миллион "гостей столицы" - которых, впрочем, от местных я не очень отличал.
Гомогенная масса. По сравнению с питерской - до свирепости напористая. Пуская в ход локти, масса эта перла целеустремленно и молча, когда же говорила, то ухо так и резало московское их аканье - нарочитое, как "на театре". Когда я появился там, где мне было нужно, солнцепек вошел в такую силу, что под ногами стало проминаться. Группа ценителей осматривала золотистый "роллс-ройс" с британским флажком. Плавящимся асфальтовым берегом огромной Манежной площади, по ту сторону которой зеленел сад на фоне зубчатых стен Кремля, спустился мимо отеля, мимо "Интуриста" и какой-то ротонды с колоннами к чугунной решетке, за которой было здание Московского Государственного университета имени М.В.Ломоносова. Пора сказать, что архитектурно я не равнодушен. Не говоря про привычный внешний мир мой, созданный итальянцами и французами, "застывшая музыка" окружала в детстве и дома. Дед, которому происхождение и тюрьма закрыли путь к образованию, каким-то образом исхитрился все же получить диплом. Под конец своей жизни (и в начале моей) дед служил в архитектурно-проектном бюро на улице Росси, страстно предаваясь делу реставрации минувшего. Немало времени провел я рядом с ним за чертежной доской, наблюдая, как возникают на ватмане петербургские фасады. Поэтому, примерно представляя, что ожидает меня в столице СССР, я заранее готовил себя к хладнокровной непредвзятости. Но здание произвело впечатление, скорей, благоприятное.