Часа полтора мы отдыхали, сидя в поезде, а потом опять шагали два километра по свежим мокрым улицам, наслаждаясь послегрозовым воздухом. Тут мы уже не спешили. Увидели на улице длинную очередь за сахаром, решили выстоять -- сахар был ещё дефицитом. Заняли вдвоём очередь, так как давали тогда по одному килограмму в руки. Я устала и присела отдохнуть на низкую детскую песочницу. Вдруг я почувствовала, что ребёнок вот-вот очутится на земле подо мною.
- Господи, помилуй! Володя, пойдём домой, нельзя медлить!
- Да через пять минут уже наша очередь подойдёт, -отвечал он.
Я скорее встала, страх выронить дитя охватил меня.
- Господи, помоги мне дойти, - молилась я. Ничего ещё о родах я не знала!
Мама отворила нам дверь и воскликнула:
- Мальчик! Мальчик! Скоро будет у нас внук!
- Какой мальчик? Где? - недоумевали мы. - Кормите нас скорее, мы жуть как устали и есть хотим.
До чего же вкусная у мамы была для нас приготовлена солянка из свежих овощей да с большими кусками разваренной белуги! Объедение! Потом мы долго пили чай, все было так вкусно и обильно. Так протянули мы до одиннадцати часов вечера, после чего я забралась спать на мой сундучок, на котором спала всю свою девичью жизнь, рядом с мамой, в одной комнате. Теперь мы беседовали с мамочкой душа в душу. Я чувствовала, что в настоящий момент мать родная мне ближе всех на свете. Заснула я крепко, со спокойной душой. "Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится" - было на сердце.
На волосок от смерти
Спать пришлось недолго. В три часа ночи моя постель оказалась мокрой.
- Мама, что это?
Мама побежала в папин кабинет:
- Бегите скорее за машиной, Наташу пора везти.
Я прекрасно себя чувствовала, но не сопротивлялась -мама знает лучше! Радостно расцеловалась я с мужем, с родителями, а мама проводила меня до роддома. Вот тут-то разразилась надо мной гроза.
- Где направление? Где больничные карты? Где анализы?
У меня ничего нет. Медперсонал смотрел на меня, как на
сумасшедшую.
- Снимайте с себя все, крест снимайте.
Крест я не отдала, а запутала цепочкой в косички волос. Стали заполнять документы.
- Кто муж?
- Служитель культа.
Вытаращили глаза, смотрят на меня, как на диво (в те годы молодых священников не было), о чем-то перешёптываются, на меня ворчат... Спать я им помешала, что ли? Наконец привели в палату, где я часов до шести сладко заснула. Проснулась: кругом вздохи, крики, врачи волнуются, распоряжаются. "Вот, - думаю, - скоро и моя очередь придёт так страдать". Лежу и молюсь, про меня забыли. К семи часам утра я, как и все вокруг, уже стонала и кричала от сильных схваток. Врач посмотрел, сказал: "Скоро..." - и ушёл. Что делать? Стала тужиться, как другие, но сестры сказали: "Вам рано" Показалась кровь, и меня увезли в кабинет. Последовали два часа жутких мук, о которых и вспоминать-то страшно. Я слышала, что обо мне все говорили: "Очень трудные роды". Но я духом не падала, помнила слова мамы: "Как родишь - так и все муки кончатся. Только не соглашайся ни на какое вмешательство врачей. Помни, что процесс естественный, все страдают. Если дадут наркоз, то это отразится на ребёнке. Лучше уж потерпи". Я решила терпеть до конца. В молитве я призывала Господа и всех святых поочерёдно, удивлялась, что помощи нет. Думала: "У всех так должно быть..." Сначала был какой-то ложный стыд перед медперсоналом, потом одно желание - не умереть бы.
- Караул! Кости раздвигаются, - вскричала я. Так и должно быть, - послышался ответ.
Силы мои были на исходе. Я ослабела, казалось, что конец близок. Вокруг меня суетились, ободряли, и вдруг... словно снаряд, выскользнул младенец и завертелся в руках опытных акушерок. Пуповина три раза была обмотана вокруг шейки ребёнка, но едва её размотали - он громко закричал. "Слава Богу", - мысленно произнесла я.
Мне под нос сунули записку от домашних. Мама с Володей уже давно внизу ожидали, а теперь поздравляли. Мне было не до ответа. Вся мокрая от пота, я едва переводила дыхание, была не в силах шевельнуться. Хотелось спать и пить, но муки продолжались. То и дело подходили ко мне сестры и сильно жали на больной живот. Тогда кровь из меня обильно хлестала в таз. Кровь переливали в большие колбы, которые ставили в ящики и уносили.
- Оставьте меня в покое, - молила я.
Но сестры не унимались, о чем-то озабоченно шептались, переглядывались и докладывали молодой врачихе, сидевшей впереди за столом. "Пять ящичков уже унесли. Или они хотят из меня всю кровь выжать? Господи, защити меня!" Тут подошла ко мне врач и весёлым голосом игриво сказала, будто с упрёком:
- Вы теряете слишком много крови! Хотите, мы вам сделаем нечто вроде операции? Хотите?
Я едва собралась с силами, чтобы ответить:
- Я хочу спать, я устала...
- Ну, без вашего согласия мы вам делать ничего не имеем права, - и она отошла.
В те минуты я не понимала, что жизнь моя была на волосок от смерти. Я исходила кровью и засыпала навеки, но, видно, папа и другие молились за меня. Одна из нянек сбегала и позвала главного врача. Я слышала, что вошёл кто-то грузный, с одышкой, медленно передвигая ноги. Зазвучал старческий строгий голос:
- Вы что же, хотите, чтобы у нас был "случай"?
- Мы ничего не можем сделать, - звонко ответила молодая врачиха, - она отказалась от чистки.
Я все слышала, но не понимала, что речь идёт обо мне, пока не услышала следующее:
- Почему отказалась?
- Она жить не хочет. Знаете, кто её муж? Вот посмотрите, что тут написано...
- Да не все ли равно, кто её муж! - старушка подошла ко мне вплотную и ласково сказала мне на ухо. - Дорогая, я вас поздравляю, у Вас теперь есть сын, есть цель жизни, вы должны его вырастить. Вам надо жить!
- Я не думаю умирать, - с трудом ответила я.
- Тогда вы должны согласиться на хирургическое вмешательство, - сказала главврач.
- Вы - врачи, делайте, что знаете, - был ответ.
- Она даже не спорит! - гневно вскричала старушка. - Вы ответите мне за её жизнь...- и она назвала врача по имени. - Сколько она потеряла крови?
Услышав ответ, главврач опять вскричала:
- Какой ужас! Нельзя терять ни секунды!
Тут вокруг меня захлопали тапки на ногах персонала, стол подо мной покатили, и на лицо моё спустился вонючий колпак. Я замотала головой, но её держали, руки мои тоже держали. Я вздохнула и полетела куда-то вниз, глубоко, глубоко... Сколько прошло времени, я не знала, но слышала вдали вверху голоса: "Кислороду, ещё кислороду!" Мне казалось, что я поднимаюсь кверху, голоса были все ближе. "Слава тебе, Господи, я осталась жива".
После родов
Я сознавала, что лежу среди медиков, которые пытаются меня разбудить, слышала их беспрерывные громкие вопросы, но ответить не могла, язык одеревенел.
- Почему вы не отвечаете? Вы нас слышите? - спрашивали меня. Наконец я смогла сказать:
- Слышу.
Тут поднялся шум и гвалт, меня засыпали глупыми вопросами, вроде:
- Вы водку пьёте? А какое вино вы любите? Как сына назовёте? - и т. п.
Наконец меня куда-то отвезли и оставили вдвоём с милой няней Анной. Впоследствии я узнала, что это она сбегала и позвала главврача, когда увидела, что моя жизнь в опасности. После операции Анна стояла надо мной до самых сумерек. Врач не велела ей давать мне пить, но я умирала от жажды, и Анна понемногу поила меня, давая проглотить две-три ложечки тёплого кофе с молоком. Анна ласково расспрашивала меня, как я венчалась, как проходила моя свадьба. Анна говорила, что мне нельзя засыпать, иначе я не проснусь никогда, поэтому она и задаёт мне вопросы. Видя моё изнеможение, она говорила: "Ну, помолчи немного, отдохни, только не засыпай, я буду следить, разбужу опять тебя". Это длилось до самой ночи, пока меня не отвезли в общую палату. Там я словно провалилась куда-то. Сквозь сон я чувствовала, что мне давали градусник, потом его забрали. Когда начали приносить детей, то я боялась во сне спихнуть Коленьку с края узкой кровати. Малютка активно сосал, но молока в груди не было, он не наедался. Его насильно отрывали от соска, отчего он громко кричал. У других матерей дети быстро наедались и сами отваливались, но мой ребёнок не мог насытиться - молока не было. Да откуда оно могло быть, когда я потеряла столько крови и умирала от жажды? Врачи при обходе советовали матерям меньше пить, боясь прилива молока и грудницы от сцеживания. Но со мной дело обстояло иначе, да только никто мне толком ничего не говорил. Я с жадностью выпивала бутылку молока, которую мне передавали из дома, но развязать узел и достать из него что-то вкусное - на это у меня не было сил. Свёрток ставили в тумбу, а я так хотела есть! Принесли суп, но он был такой горячий, что я боялась обжечься. "Съем, когда остынет", - подумала я и заснула, а проснулась - уже унесли и первое, и второе. Соседки сказали, что, видно, я сыта от домашней передачи, а у меня сил не было приподняться и что-нибудь достать. Наконец я упросила поставить мне на тумбу графин с водой, жажда мучила меня. Температура была свыше сорока, а в палате и на улице стояла летняя жара. Только на третий день меня перевезли в отделение для больных, назначили мне уколы. Но сначала меня положили в коридоре под радио, которое целый день орало, лишая меня сна. Тут уж врачи сжалились надо мной и перевели меня в четырехместную палату.
Я пришла в себя и стала реагировать на окружающее, а до того была в безразличном состоянии, не радовалась, не скорбела, душой где-то отсутствовала. Однако я всегда писала письма домой, получая которые, мои родители думали, что у меня все в норме. Когда меня переводили, то нянька завернула в узел из простыни все нетронутые мной передачи и отнесла их папе, который в тот день приходил в роддом (к больным тогда никого не пускали). Папочка мой как увидел все плюшки, пироги и фрукты, так тут же и расплакался: "Видно, ей совсем плохо, если она даже развязать наших передач не могла", - сказал он. Так оно и было на самом деле. Я попросила в записке прислать мне воды из источника преподобного Серафима. С радостью и надеждой на заступление отца Серафима попивала я по капельке эту водицу, мазала ей свою горячую голову. Понемногу температура начала спадать, в руках появились силы, я стала поднимать голову. Палата была на первом этаже. К окну подошли Володя и мама, а нянька показала им крошку Колю, и хотя он был жёлтый (желтуха) и курносенький, но все заулыбались, и мне тоже стало радостно: "Значит, не зря страдаю, теперь у нас сыночек".
Снова дома
В эти двадцать четыре дня, которые пролежала в роддоме, насмотрелась я на советских женщин, наслушалась их речей. У кого была грудница, у кого болел новорождённый ребёнок. Я не вступала в разговоры, сил не было. Мои взгляды на жизнь, как небо от земли, отличались от их мировоззрений. Если б я стала говорить, то они сочли бы меня за ненормальную. Уже одно то, что я стала женой "попа", приводило их в удивление. Женщины не ленились даже спускаться с верхних этажей, чтобы заглянуть ко мне в палату со словами: "Где она?" Как будто я должна была внешностью отличаться от других.
Я лежала двадцать дней, не поднимая головы с подушки. Хотелось домой. Было жарко, детей пеленали слегка. Я заметила, что волосики на голове моего Коленьки оставались слипшимися, как и было после родов. Значит, всего ребенка не купали. Его тельце покрылось нарывами. Я решила уйти с ним домой, не дожидаясь, когда врачи меня выпишут. Стала сбивать градусник, показывать нормальную температуру, а маме написала, что слаба, но отлёживаться могу и дома. Больные меня предупреждали, что я разучилась ходить. Мне не верилось, а как стала пробовать вставать, то на самом деле закачалась. Однако домой собиралась. Няня Анна, спасшая мне жизнь, два раза спускалась меня навещать. Я поблагодарила её и отдала все деньги, которые мне прислали из дома. Спаси её, Господи.
Еду в такси домой, но Колю на руки не беру, боюсь уронить. Дома прошу всех дать мне выспаться. Однако это не получается: малыша надо кормить, а молока в груди нет. Я этого не знала, удивлялась, что Коля плачет, что готов сосать день и ночь. Соски давно уже в трещинах, в корочках. Каждое кормление ребёнок корочки эти кровавые срывает, что мне причиняет страшную боль. Трещины не заживают, болят все сильнее. Пришла домой медсестра, посоветовала сходить в консультацию и взвесить ребёнка, чтобы проверить, сколько граммов он за раз у меня высасывает. Оказалось, что из двух грудей он за кормление высосал всего тридцать граммов, а ему по его весу требовалось шестьдесят. Значит, бедняжка дома регулярно голодал. В роддоме его докармливали чужим молоком, но мне ничего не говорили. О, это было ужасно! Чем его кормить, я не знала, в те годы женского молока в консультации не было. Мы решили срочно ехать в Гребнево на натуральное молоко. Так и сделали.
В Гребневе мне посоветовали давать Коле молоко от коз, которые у нас были в сарае. Но я тогда ещё не знала, что парное молоко усваивается легко, а холодное трудно, и часто давала подогретое на плитке молоко, считая, что раз оно тёплое, то все равно что парное. Однако это было не так. Ребёнок с большим трудом переваривал такое молоко, кряхтел, плакал... Папа и мама мои сняли себе дачу, так как у нас и без них было тесно. Они ежедневно бывали у меня, Помогали чем могли. Советчиков было столько, что я не знала, кого слушать. Одни говорят - гуляй с ребёнком, ведь лето, а другие - не выноси, ветерок! Кто-то твердит - не балуй, не приучай к рукам, а другие утверждают, что животику на руках теплее, поэтому крошку надо носить.
Володя, видя, что я с ног сбилась, иногда говорил: "Ты ложись и поспи, а я буду Коленьку на руках хоть три часа держать, он у меня плакать не будет". Так оно и бывало. Однако это всего два-три раза получилось - отец был занят службами. Все же к концу августа, то есть месяца через два, Коленька окреп, налился, начал улыбаться и агукать. Общей радости не было конца. Тут пошли дожди. Бабушка и дедушка (так я теперь буду называть моих родителей) уехали в Москву. Володя ходил за грибами уже один, а меня так тянуло в лес, на природу. Однажды я поехала в лес с колясочкой, то есть с сыночком, а кругом лужи, кочки! Да и грибы на дороге не растут. Взяла ребёнка на руки, он ещё был лёгонький, но найденный гриб не радовал - ни наклониться, ни присесть с ребёнком на руках возможности не было. Так я поняла: прощай, природа, лес, пейзажи и этюдник! Родными сердцу стали слова поэта А. К. Толстого из его поэмы "Иоанн Дамаскин":
Так вот где ты таилось, отреченье, Что я не раз в молитвах обещал. Моей отрадой было песнопенье, И в жертву Ты его, Господь, избрал.
Только "песнопенье" надо заменить словом "искусство".
Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный! Уймись во мне, взволнованная кровь! Свети лишь ты, небесная Любовь, В моей душе звездою лучезарной!
Пожар на колокольне
В день святого равноапостольного князя Владимира, то есть 28 июля 1950 года, часов в восемь вечера над Гребневом прогремела сильная гроза. Молния ударила в крест на колокольне, который был внутри деревянный, а снаружи обит медью. Никто ничего не заметил, пока сосед наш, молодой парнишка, возвращавшийся с вечерней смены, не увидел под крестом маленький огонёк. Дома он сказал: "Видишь, электричество провели под самый крест!" Мать, взглянув в окно, испуганно закричала: "Дурак! Это огонь!" Они побежали к окну Василия, нашего сторожа, начали стучать. Тот схватил ключи и ринулся на колокольню звонить в набат. Из ближних домов на улицу высыпал народ, который сначала растерянно стоял и смотрел, как пламя постепенно охватывало крест. Кто-то догадался сесть на велосипед и, доехав за три минуты до фабрики, позвонить во Фрязино. Но большой военный завод, имевший свою пожарную часть, машину дать отказался: "Мы должны тут свой пункт охранять". Позвонили в Щёлково, оттуда выехала машина. Ещё одну машину выслала ближняя воинская часть. Пока они доехали, прошло часа полтора, за это время крест уже упал, а пламя продолжало вырываться из купола большим факелом. Картина была страшная. Я сидела у окна и все видела, а Володя мой с первыми ударами набата был уже на колокольне. Вместе с другими смельчаками он заливал из вёдер горящие головешки, которые падали сверху на деревянный пол. Если б загорелся этот пол, то сгорели б и часы, и колокола. Но народ не допустил: люди встали цепочкой по крутой лестнице, ведущей на колокольню, и передавали один другому ведра с водой. Эта цепочка людей тянулась до самого пруда, откуда черпали воду.
Находиться на деревянной площадке с каждым мигом было все опаснее: сверху уже падали горящие бревна, летели вниз раскалённые листы железа, покрывавшего купол. Но вот и купола не стало, горела уже шейка под куполом. Вот и шейка рухнула. Горящие бревна пробили крышу южного крыла храма, загорелся чердак. Теперь пламя рвалось из круглого купола храма огромным огненным столбом. "Там, под этим пламенем, мой Володя, и снизу на них валит дым и поднимается огонь. Господи, помилуй!" - молились я и мать. Наконец зашумела машина, но дорога была размыта дождём и машина застряла в грязи, не доехав до храма метров сто пятьдесят. Я видела, что вся толпа кинулась к машине и вытянула её. Через минуты по крыше замелькали каски пожарных, тушивших чердак. Тут подоспела вторая машина, но вода у них быстро кончилась. Протянули шланг к маленькому прудику парка, но там шланг забило грязью, а большой (Барский) пруд в те годы был ещё спущен, так как плотину после войны никто не потрудился восстановить. Тогда побежали мимо нашего домика к другому прудику, выкопанному специально на случай пожара. Тут заработал насос, вода стала подниматься на колокольню. Факел над храмом становился все меньше и меньше... Так горела наша церковь с двенадцати до трёх часов ночи, только к четырём утра удалось погасить весь огонь. Мужчины наши вернулись домой. Они были мокрые, грязные, прокоптелые, убитые горем. Но, слава Богу, никто не пострадал.
Через двенадцать дней был престольный праздник -Гребневской иконы Богоматери. Приехало в церковь, как всегда, много духовенства. В те годы священники останавливались у нас, стол праздничный был тоже у нас дома. Сторожки при храме были ещё не отремонтированы, так как в них до войны были поселены посторонние люди, которых с трудом выселяли. А у нас Вася был старостой, стало быть, хозяином. Да и духовенства-то постоянного не было, один мой дьякон пользовался авторитетом прихожан. Поэтому гости шли к нам, а размещали их спать на сеновале. Во время обеда обсуждали пожар, и кто-то из гостей предложил: "Соберём деньги на восстановление купола! Я отдаю то, что мне предложили за службу сегодня". Кажется, все последовали его примеру. С этого дня стали усердно собирать, где только можно, просить, у кого только можно. Мы с Володей решили поехать в Москву и попросить в долг у знакомого священника - настоятеля храма, в котором мы венчались (Святого пророка Илии в Обыденском переулке).