В конце 42-го года, когда наступила зима, комендант нашего дома №20 приказал следующее: все оставшиеся жильцы (из двенадцати корпусов) должны временно переселиться в корпус №1. Бессмысленно было отапливать пустые корпуса, жильцы которых почти все были в эвакуации. Но и в корпусе №1 (самом большом, восьмиэтажном) почти все квартиры были пусты. Назначили комиссию, начали снимать замки, делать опись оставшегося ценного имущества уехавших хозяев, стали заселять в пустые квартиры других жильцов. Нас постигла та же участь. Дали нам две смежные комнаты в общей квартире. В третьей комнате лежала парализованная женщина. Мама моя стала энергично переносить на третий этаж корпуса №1 те вещи, которые были нужны нам на зиму. Мы быстро переселились и были довольны, так как попали в тёплую квартиру, а в нашей старой был уже мороз. Перед самой Пасхой маме пришла телеграмма из Углича. Дедушка был болен, звал дочку проститься. Мама быстро собралась в дорогу. Она везла с собой табак, водку, то есть те продукты, которые мы получали по карточкам, но не употребляли, а их можно было в провинции легко обменять на картошку, творог и т. п. Продуктовые запасы у нас дома кончались, было голодно, поэтому мы с радостью отправили маму к дедушке. Она просила нас усердно молиться, так как дорога была трудная, фронт был от Углича близко. Мы обещали молиться и, действительно, настойчиво требовали помощи от святителя Николая - помощника в трудах и дорогах.
Эту Пасху мы встретили без мамы. То была последняя Пасха, когда Коля был дома. В ту святую ночь разрешили ходить по улицам, а в войну это запрещалось. Коля пошёл один к заутрене, я с папой собралась к обедне. Коля вернулся домой весь мокрый, потный, с чужой шалью на плечах. Он рассказал, что храм был настолько переполнен, что толпа качалась, как один человек, то вправо, то влево. По окончании службы, когда стали выходить, то и Колю вынесло на улицу, причём на плечах у него оказалась чья-то шаль. Братец очень устал и лёг отдыхать. Нам всем было в тот день очень тоскливо без мамочки. Но разговеться было чем: перед праздником Бог помог мне по карточкам получить сливочное масло. Мы его прятали на Страстной неделе, а в Светлый день благодарили Господа за масло. В тот голодный год это была редкость.
Но вот приехала мама, привезла творогу, яиц, хлеба, картошки и т. п. Радости не было конца, особенно у меня: с меня спала забота - чем кормить семью.
Из рассказов мамы я поняла, что, действительно, путешествовала она чудом, чудесной помощью святителя Николая. Доехала мама из Москвы только до Калягина, дальше пассажирские поезда не ходили, потому что там было уже недалеко до линии фронта. До Углича оставалось маме ехать ещё около двадцати километров. Как быть? Но Господь помог: мама помолилась и попросилась на ночлег в какую-то избу. Мама рассказала хозяйке о своей беде, о том, что не знает, как добраться до Углича. "Вас ко мне не иначе как Бог привёл, - ответила женщина. - Мой муж работает на паровозе. Сегодня ночью воинский состав пойдёт к фронту, пойдёт мимо Углича. Если хотите, то муж спрячет вас в угольный ящик, а около Углича высадит". Мама, конечно, согласилась, дала доброй хозяйке что-то и стала ждать ночи.
Кочегар отвёл маму к паровозу, спрятал её среди глыб угля, сказал, что договорится с машинистом о том, где её удобнее высадить.
- Только, пожалуйста, остановите хоть на секунду поезд, - сказала мама. - Я ведь с грузом, на ходу прыгать не могу.
- Как можно остановить без причины воинский состав? - отвечал кочегар.
Стали подъезжать к Угличу. Поезд шёл все тише и тише.
- Тут переводят стрелки, - сказал кочегар, - мы тормозим поэтому. А вы, как только спрыгнете, так идите по тропе и не оглядывайтесь, не подавайте виду, что вы сошли с паровоза.
- Остановите хоть на секунду, я не могу с грузом прыгать, высоко! - умоляла моя мама.
Кочегар подошёл снова к машинисту, поговорил с ним.
- Сейчас тормознём на секунду, я помогу вам, но не медлите! - сказал он.
Действительно, состав встал, мама соскочила. Не оглядываясь на поезд, она пошла с мешками своими наперевес вдоль железнодорожного полотна, пошла, призывая всех святых на помощь. Но что тут поднялось! Со всех вагонов, как муравьи, посыпались солдаты, которые спрыгивали с криком:
- Что случилось? Почему остановка?
Но кочегар спокойно махал солдатам рукой, показывая, что им надо вскакивать обратно.
- Стрелки, стрелки задержали! - кричал он. - Все нормально!
Поезд набрал скорость и ушёл, а мама шла, сама не своя от страха, от страха и трепета перед милосердием Божиим, Который слышит наши молитвы и не оставляет надеющихся на Него.
Мама застала своего отца живым, но очень слабым. Он был бесконечно рад приезду дочки, просил маму встретить с ним Светлый праздник, а потом уже возвращаться в Москву. Так оно и получилось. Мама обменяла табак и водку, запаслась продуктами, повидалась со своими старинными подругами-монахинями. В двенадцать часов ночи, когда крёстный ход перед заутреней ещё стоял у закрытых дверей храма, мама была одна в церкви, стояла на солее, где только что кончила читать Библию. Вдруг она услышала голос своей матери: "Христос воскресе!" А мать её была в эвакуации в Казани, лежала там в больнице. Вернувшись в Москву, мама послала запрос в Казань. Ей ответили, что мать её умерла под Светлое Христово Воскресение, в двенадцать часов ночи, когда в храме началась пасхальная заутреня.
Дедушка мой Вениамин Фёдорович благословил маму, прощаясь, своим нательным крестом, велел передать крест мне, своей внучке, на молитвенную память. Я потеряла этот крестик, когда перетёрлась золотая цепочка, но честные люди нашли его и вернули мне. Дедушка позаботился также укутать дочку в дорогу меховым тулупом. "Ты поедешь отсюда в машине до самого дома, так надо, чтоб ты не озябла", - сказал мой дедушка.
Этот тулупчик служит нам уже пятьдесят пять лет. В нем мой батюшка разгребал снег около дома, в этот тулуп я закутывала детей, когда они в младенчестве спали в коляске на морозе. И вот теперь, когда мне уже за семьдесят, я не раз в день забираюсь под дедушкин тулуп, греюсь и желаю Царства Небесного доктору Вениамину Фёдоровичу.
В квартиру корпуса № 1, которую мы занимали, неожиданно вернулась хозяйка. То была работница НКВД и сын её - безрукий подросток. Они обнаружили, что в их гардеробе и шкафу недостаёт многих дорогих вещей. Они обвинили нас в краже и подали заявление, чтобы произвести обыск в нашей квартире. Вместе со следователем они перерыли в нашей замёрзшей квартире все углы и сундук, но ничего не нашли. Понятно, переживаний у родителей было много, ведь икон и запретной религиозной литературы у нас было полно. Но мама сообразила, чем все это объяснить, и сказала правду: "Многие наши друзья, когда уезжали в эвакуацию, принесли нам свои вещи на сохранение, так что многое тут не наше".
Однако оставаться в проходной комнате корпуса № 1 было нам уже невозможно: рядом был человек, дышащий на нас злобой и изливающий её ежечасно. Тогда мы начали перетаскивать свои вещи опять с третьего этажа на первый, в нашу старую обжитую замороженную квартиру. Вот тут-то папе и пришла в голову мысль сложить из кирпича в одной из комнат печурку. Он сложил печурку-времянку, вывел в окно трубу. Вместе с папой мы с энтузиазмом добывали топливо, раскапывали во дворе ямы, куда в первые месяцы войны зарыли все снесённые (во избежание пожара) заборы и сараи. Мы привозили дрова и со складов, заставили поленницами весь папин кабинет, который не отапливался. Вся семья наша первую зиму ютилась в кухне и столовой, где была сложена печурка. Плюс пятнадцать считалось уже совсем тепло, а часто температура падала до плюс пяти. Но нам даже завидовали, потому что другие совсем замерзали: достать дрова в Москве было трудно.
Однажды мы с папой и Серёжей везли самодельные сани с дровами по заметённым снегом улицам. Склад был в Лефортове, за кладбищем, и мы в районе Немецкого рынка совсем уже выбились из сил. До дома было ещё около трёх километров. Сказывалось постоянное недоедание, сил не хватало. Мы все чаще и чаще стали останавливаться, папа задыхался, мы с Серёжей были мокрые от пота, а мороз все крепчал. Но вот дошли до небольшого подъёма в гору, и тут сани наши с берёзовыми поленьями врезались в сугроб и застряли. Было ещё светло, но улицы были пусты и покрыты глубоким рыхлым снегом. Тут, видно, папа горячо помолился. К нам вдруг подошёл какой-то офицер, взял верёвку саней и зашагал в гору так быстро, что мы еле за ним поспевали, а потом даже отстали.
- Куда? - спросил военный.
- К Разгуляю, - ответил папа.
Военный довёз нам дрова почти до самого дома и ничего с нас не взял, хотя папа хотел его отблагодарить. Тут нас встретила мама.
- Помяни, Господи, раба Твоего, - сказала она, - если бы не этот офицер, то папино сердце не выдержало бы.
Научная работа отца в войну не прекращалась. Вскоре вернулся из эвакуации Инженерно-экономический институт, где папа преподавал химическую технологию. Правительство заботилось о профессорах, и для них была отведена столовая в центре, где они ежедневно получали прекрасный сытный обед. Но профессора, помня о своих семьях, съедали в столовой только суп, а хлеб, закуску, второе блюдо и даже стакан вина и компота умудрялись сливать в баночки и брать с собой. Тогда для желающих столовую заменили карточкой, называвшейся "сухой паёк". Для отоваривания её выделили специальные магазины, хорошо снабжавшиеся продуктами из Америки: беконом, яичным порошком, копчёной рыбой и т. п. В этом "закрытом" (для других людей) магазине разрешили отоваривать карточки и членов семей профессоров. Тогда мы вздохнули облегчённо, ибо с тех пор питались совсем неплохо (с начала 43-го года).
Большим подспорьем в хозяйстве служили папины огороды, землю под которые давали учреждения, где работали родители. Всего у нас было около пяти огородов, расположенных по разным железным дорогам. На полях мы сажали картофель и капусту. А на участках, данных нам в аренду нашими друзьями, у которых мы раньше снимали дачи, мы выращивали и помидоры, и огурцы, и всякие другие овощи.
Папа очень увлекался огородами, удобрял их химией и всегда получал удивительно большие урожаи. Мы все помогали отцу, он нами руководил, учил сеять, полоть, прореживать и т. д. С ранней весны и до снега папа просто пропадал на огородах, удобряя землю навозом, хвойным перегноем из лесу, устраивая парники. Отец учил нас работать тщательно и с любовью. Он сам прекрасно разбирался, какие вещества вносить под помидоры и салат, какие под корнеплоды, где нужны калийные, а где фосфатные соли. Ведь слеживаемость и гигроскопичность удобрений была темой одной из его научных работ. Он водил нас в сараи, где хранились горы каких-то солей, сам насыпал нам в рюкзаки те или иные вещества, сам запирал и отпирал склады, ключи от которых ему давали на месте. Мы усердно трудились, и к осени наш подвальчик под кухней ломился от картошки, бочек и ящиков с овощами.
Заготавливать овощи помогала нам "бабушка", с которой у папы были всегда очень дружественные отношения. Она была монахиней, двадцать семь лет жила в чуланчике при нашей кухне, стряпала, стерегла дом, одевалась в обноски, как нищая, питалась остатками от стола, по праздникам ходила в храм. Папа всегда заботился, чтобы у старушки были сахарный песок, лекарства и все ей необходимое.
Папа относился к ней с большим почтением, которого она и заслуживала. К весне, когда запасы наши истощались, бабушка варила нам щи из лебеды и крапивы, пекла лепёшки из отрубей, смешивая их с картофельными очистками, которые она всю зиму сушила. Однако голод и труд мы все переносили бодро, головы не вешали.
Трудфронт
В конце марта 1942 года, когда ученики экстернатов уже начинали готовиться к предстоящим экзаменам, нам вдруг объявили, что занятия временно прекращаются. Недели на три все учителя и ученики должны поехать на строительство оборонительных сооружений вокруг Москвы. В первых числах апреля был назначен день и час, когда мы должны были быть на Рижском вокзале. Забота об экзаменах была отложена на неопределённый срок. Ребята приняли эту новость восторженно. Или уж очень надоело сидеть за партой, или хотелось чем-то помочь родителям, или тянуло за город на природу, так как наступала весна-красна. На вокзале нас никто не пересчитал, не проверил по списку, а просто сказали ехать до Павшино. Там нас высадилось много, но учителей не было. Один старик с палочкой, учитель по черчению, в недоумении пожимал плечами, удивляясь, как и мы, неорганизованности данного предприятия. Однако мы потянулись длинной лентой по Волоколамскому шоссе. Шли долго - часа два. Солнце пекло, все мы были с рюкзаками и мешками за спиной, так как велено было взять с собой миску, кружку и питание на один день. По сторонам шоссе встречались покинутые деревни, разрушенные обгорелые дома, нигде ни жителей, ни скота - все пусто, как после фронта. Наконец направо показались двухэтажные дома барачного типа. Окна разбиты, дверей нет, штукатурка носит следы обстрела, кое-где осыпалась. Здесь и стали размещаться. Ни туалета, ни воды, а пить всем хочется. Рядом стоит жидкий лес, в котором глубокие ямы, полные талой весенней воды. Ею умылись и напились. И некого спросить: что нам тут делать? Зачем мы сюда пришли? Начальства никакого, мы предоставлены сами себе, но кто-то успел нас предупредить, что лес ещё не разминирован и углубляться в него опасно. К вечеру стало холодно, подул ветер, начался снегопад. Ребята, которые днём играли в мяч, вернулись в дома, где в пустых комнатах гулял ветер, а среди разбитого стекла на полу повсюду чернели кучки г. Наломали веток, стали мести, чистить пол. Мебели никакой, поэтому легли спать на полу, положив под головы свои мешки. Настроение упало ещё и из-за того, что у многих из мешков пропали съестные припасы. Хорошо, что я послушалась маму и приехала в старенькой меховой шубке, которая ночью спасала меня от холода. А подружки мои утром все дрожали, так как, поверив- солнцу, оделись легко. Наступило утро, потом день, и опять мы никому не нужны. А тут были дети до четырнадцати-пятнадцати лет, они уже втихомолку плакали и собирались бежать домой. Но в Москву без пропусков не впускали. На заставах стояли патрули, на вокзалах - проверка документов, а у многих и паспортов-то ещё не было. А у меня не было хлебной карточки, без которой паёк не получить. Как же я буду жить здесь без хлеба? Надо как-то вернуться домой за карточкой. Но как?
В полдень приехала машина с огромным котлом пшённой каши. Ребята с боем кидались к машине, толкались, шумели и отходили назад, получив в свою миску большой черпак каши. Я тоже протиснулась к машине за своей порцией и ела кашу с большим аппетитом, потому что это было первое питание за два дня, проведённые здесь.
Прошёл ещё день. Наконец на третий день нас выстроили и повели на "трассу". Это была широкая просека, прорубленная в густом лесу. Здесь нам предстояло строить доты, дзоты, ставить надолбы, то есть противотанковые столбы, и т. п. Обо всем этом мы не имели никакого понятия, а спросить было не у кого. Учителей не было, а вёл нас один "прораб", как мы его звали. Мы тянули работу с одной мечтой: поесть и попить бы, ведь уж третий день, как мы даже горячего чая не имели. Говорили, что привезут хлеб, но я не надеялась получить, потому что моя карточка осталась в Москве. Я стала расспрашивать у прораба, где же наше начальство. Он сказал, что надо идти дальше, дальше, где будет командный состав. И вот я отделилась от сверстников и пошла одна вперёд. А чувствовала я себя очень скверно. Живот болел, и я еле-еле передвигала ноги. Наконец на лесной поляне я увидела лавки и самодельный стол, за которым сидели люди в военной форме. Я робко приблизилась к ним. На их вопрос, что мне надо, я сказала, что мне необходимо побывать в Москве, так как у меня нет продовольственной карточки, и что мне нужен пропуск в Москву. Кто-то сжалился надо мной, быстро написал мне бумажку, но сказал: "Тут нужна ещё печать наша, а она в штабе, который километрах в четырёх отсюда. Идите туда".
Все эти дни я про себя все время молилась, читала правила, призывала святых на помощь. А тут уж не молитва пошла, а слёзный вопль ко Господу: "Господи! Помоги добраться до дому!" Иду с рюкзаком напрямик через лес, чтобы поскорее выйти на Волоколамское шоссе. А ноги ослабли, еле ползу, живот болит. Наконец, вышла из леса, вгляделась вдаль, где чернели крыши домов. "Нет, туда мне не дойти. Да и застану ли я кого в штабе?" А силы на исходе. Я опустилась на землю у обочины дороги и стала ждать, не проедет ли какая машина. А шли они с фронта редко-редко. За час одна-две машины промчатся. Я сижу, жду... Новые непривычные чувства и мысли охватили меня. Я одна, никто не знает, где я. Умру тут, и никто не найдёт. В ушах звучат слова псалма: "Отец мой и мать моя оставили меня, но Господь мой приимет меня". Вот тут я оценила свою близость к Богу. "Зачем мне теперь знание языков, физики, математики, истории и т. п.? Все это суета, все ни к чему. Вот вера в помощь святых, знание их милосердия - это мне нужно. Значит, папа больше всех был прав, когда давал мне священные книги..." И я начала поочерёдно просить помощи у преподобного Серафима, преподобного Сергия, святителя Николая: "Ну останови мне, батюшка, машину! Посади меня! Помоги мне добраться домой без пропуска! Ведь я изнемогаю, сил нет. Помощи только свыше жду. О Царица Небесная! Не оставь меня здесь одну погибнуть". Остановилась машина.
- Что тебе, девочка?
- До Москвы, до метро довезите, пожалуйста.
- А пропуск есть? На заставе тебя проверят.
- Нет. Но у меня нет сил идти. Посадите меня.
- Ну ложись на дно кузова да не поднимайся...
Грузовик мчался, я полулежала на дне, продолжая умолять Бога о милосердии. Вот и застава. Стоит много машин, военные проверяют у водителей документы. Я лежу, затаив дыхание: "Только бы не заглянули сюда, за борт!" Но вот солдат поднялся по ступенькам к зданию, махнул флажком, и машины взревели. В этот момент он сверху заглянул в кузов и увидел меня. Раздался свисток. "Господи, Господи! - взмолилась я. - Помоги!" Свистел не то ветер, не то солдат, непонятно, кругом ревели машины и вдруг помчались все сразу, не останавливаясь. "Слава Тебе, Господи!" Вот и метро "Сокол".
- Сходи, девочка!
- Спасибо.
Тут уж мне все знакомо, и я через час дома. Еле дошла, упала на мамину постель и плачу, плачу...
- Что с тобой, дочка? - ласкают меня мама и папа.
Это потрясение изменило мой характер, мою душу. Я проболела двадцать дней. А когда поправилась, снова вернулась на трудфронт, но уже другая.