Первая женщина, по выражению ягвиста, "мать всех живущих" (Быт 3:20). Эта краткая формула опровергает все сомнения относительно единства человеческого рода.
Ягвист решительно не принимает мысль о том, что зло создано Богом. Напротив, в творении все прекрасно и гармонично, хотя и не окончено. Земля обнажена и пустынна, но она ждет человека–творца, и на ней появляется Эдем, начало мирового цветения. Человек не только господин природы, окружающей его, но и господин над своей собственной природой. Его плотская, стихийно–чувственная жизнь протекает естественно и гармонично. Об этом свидетельствует нагота первых людей, которым нечего было стыдиться. Древо Жизни, от которого человек еще не вкусил, ожидало его. И если вспомнить о многогранном значении этого символа, то можно думать, что оно обещало не только вечную жизнь, но и приобщение к высшей мудрости.
Осененный Божественным благословением, призванный быть владыкой мира, человек, согласно Библии, получает предостережение от Ягве. Ему угрожает гибель, если он вкусит от Древа Познания добра и зла. Эта заповедь есть как бы пробный камень для испытания преданности человека воле Творца.
Бог - предмет зависти, Бог–соперник, Бог как нечто чуждое - вот что рождается в помраченном грехом сознании человека и толкает его на преступление заповеди. То, что этот надлом в отношении человека к Богу произошел в самом начале существования человека, подтверждает магизм, паразитирующий на религии уже в самые ранние эпохи предыстории.
Ягвист знает, что человек пошел на преступление под воздействием враждебных сил. Но кто они, эти силы? Следует признать, что ягвист не мог найти для них более подходящей маски, чем маска змея.
Змей соблазняет Еву нарушить запрет. Их беседа передана с такой неподражаемой живостью, с таким тонким знанием человеческой психологии, что остается на века типичным образом соблазна и падения. Змей заставляет женщину усомниться в истинности того, что сказал Творец, и она делает выбор, доверяя больше змею, чем Богу…
Отныне Эдемский сад закрыт для людей. Херувим и огненный меч охраняют доступ к Древу Жизни (Быт 3:24). Херувимы были олицетворением бури, и статуи их ставились как стражи дворцов и святилищ. Точно так же и "пламенный меч" обозначает атмосферный огонь, охраняющий запретные сферы. Эти древневосточные образы должны означать, что человек был лишен богообщения и вечной жизни.
Нередко представляют дело так, будто грех обрек человека на труд. На самом деле, как мы видели, человек еще в Эдеме вел активную созидательную жизнь. Но отпадение от Бога наложило проклятие на землю, и труд из радостного превратился в мучительный и тягостный. Природа вооружается против человека, и он принужден добывать себе пропитание "в поте лица" до тех пор, пока не возвратится в землю, из которой был взят (Быт 3:17-19).
Вслед за первой трагедией Священная история говорит о второй: о братоубийстве. Если первый бунт был направлен прямо против Бога, то теперь человек идет против человека.
Но и в этом преступлении обнаруживается искажение религиозного сознания. Когда Каин и Авель принесли жертвы, Ягве благосклонно принял дар Авеля, а Каиново приношение отверг. Каину было досадно, "и поникло лице его" (Быт 4:5). (Причина предпочтения Авеля не указана, но она, несомненно, содержалась в утерянной части рассказа.) Охваченный злобой Каин решился убить брата, который якобы похитил у него благословение. Ведь жертвоприносителей было только двое, и со смертью Авеля Каин мог рассчитывать на особое внимание со стороны Бога. Само же убийство он надеялся скрыть от Ягве. Таким образом, Каинов грех коренился в наивном убеждении, что небесные дары можно получить путем насилия и обмана. Это убеждение, столь характерное для магизма, ягвист разрушает тем, что показывает Всеведение Бога, Который проникает в глубины человеческого сердца и видит истинные мотивы поступков. Ягве еще до братоубийства предупреждает Каина, что "у дверей грех лежит" и надо "господствовать" над ним (Быт 4:7). Поэтому в отношении к Богу человек должен руководствоваться только искренностью и чистосердечием.
В шестой главе Бытия ягвист говорит о брачном союзе людей со сверхчеловеческими существами. Замечательной чертой сказания является то, что здесь люди действуют уже совершенно независимо от Бога. Если еще Каин лицом к лицу говорит с Ягве, то "сыны богов", женщины и их потомки исполины действуют уже вполне автономно, так, будто бы Бога не существует. Растление захватывает человеческий род, и зло торжествует.
Однако Бытописатель показывает, что в мире царит закон воздаяния. За преступлением следует наказание: Адам лишается Древа Жизни; Каин изгоняется в бесплодную пустыню; исполины и весь развращенный род человеческий также не могут избежать возмездия.
Библейский автор говорит о катастрофе, допущенной Небом за человеческие преступления. Ной и его семья спасаются не благодаря прихоти или конкуренции богов, - он избран как единственный праведник среди развратившегося людского рода.
Был ли потоп всемирным? Те, кто ищет в Библии фактов геологических, будут разочарованы; здесь поэтическая оболочка сказания заслоняет внешние детали. К тому же понятие "мир" было для древних весьма ограниченным, оно не шло дальше Средиземного моря и Двуречья. При этом надо отметить, что Библия часто употребляет слово "земля" и даже "вся земля" для обозначения только лишь одной локальной местности.
Потомки Ноя в библейском повествовании стали родоначальниками трех основных языково–племенных групп древности: семитов, яфетидов и хамитов. Этими племенами для автора Книги Бытия ограничивалось человечество.
Сказание о сынах Ноя завершается последним актом богоборческой драмы: строительством города Вавилона и сооружением Башни. Она оказывается недвусмысленным символом империй, подчинивших себе людей путем насилия. Сплочению человечества в Боге и через Бога строители "Вавилона" противопоставляют единение внешнее, на чисто человеческой основе, и для этого воздвигают свою исполинскую Башню. Со времен вавилонян, фараонов и ассирийцев, персов, македонцев и римлян вплоть до конца нашего столетия высятся на дороге истории обломки этих недостроенных имперских башен.
Башня–империя есть символ попытки "устроиться без Бога на земле". Вновь и вновь хлопочут строители, вновь и вновь озабочены решением задачи "устроения" общества (чтобы нам не рассеяться по лицу земли), но вновь и вновь сходит Господь "посмотреть город и Башню" (Быт 11:4-5), и неизменно плоды демонической гордыни рушатся, точно сделанные из песка.
Но именно тогда, когда завершается рассказ о Башне, Бытописатель впервые говорит о возможности спасения человечества. Не рассуждая как богослов и не дерзая говорить о сокровенном, он лишь исповедует веру.
Ягвист и его единомышленники отвергли языческие концепции о круговороте и цикличности, разрушили миф о статичной Вселенной и увидели мир и человечество как историю, драму, становление, как прелюдию к Царству Божию. Это учение будет углубляться и одухотворяться великими библейскими пророками.
Борьба за веру. Пророк и царь. Израиль и Иудея, 930-850 гг. до Р.Х.
В последние годы царствования Соломона Северные области стали очагом непрестанных волнений. Одно из самых значительных восстаний было вдохновлено пророком Ахией из Силома, побудившим к мятежу эфраимита Иеровоама.
Фараон, который состоял в союзе с Соломоном, умер, и теперь царствовал Сусаким I (935- 914 гг. до Р.Х.). Смуты в еврейском царстве внушали ему надежды на успех.
Началась цепь братоубийственных войн. Палестина снова стала добычей соседей. Единству Израильского царства был положен конец. Сусаким I не упустил случая вмешаться в борьбу Севера и Юга. Вероятно, призванный на помощь Иеровоамом, он вторгся в Палестину, взял богатый выкуп у иудейского царя Ровоама, а потом прошел как победитель и по землям своего недавнего союзника. Воспользовались ослаблением Израиля и сирийцы Дамаска.
Иеровоам I (922-901 гг. до Р.Х.) оказался во главе северного Эфраимского, или Израильского, царства, по размерам гораздо большего, чем Иудея, и где сосредоточивалось основное крестьянское население.
Уступив языческим инстинктам толпы, Иеровоам низвел ягвизм на уровень примитивной земледельческой религии. Деревянный бык, покрытый листовым золотом, превратился в настоящего идола, которому оказывались божеские почести.
Однако, с какой бы быстротой ни распространялась языческая эпидемия, оппозиция созрела не менее быстро. Вновь появились общины пророков, именовавшиеся, как и встарь. Сынами пророческими. Среди них был Илия Фесвитянин.
Он пришел с Востока, с границ пустыни. Вид его поражал с первого взгляда: смуглое лицо, обрамленное косматой гривой волос, простая пастушеская власяница; движения его стремительны, он резок, импульсивен, весь в порыве, как бы в огне и буре.
Его имя означает "Мой Бог - Ягве". В этих словах - кредо загадочного странника, альфа и омега его учения.
Илия произвел огромное впечатление на современников, быть может, самое большое после Моисея. Его окружал ореол легенд и тайн. Народ смотрел на него с каким–то суеверным страхом. Столетия спустя он продолжал свое странствие по земле. Говорили, что он явится помазать на царство Мессию. Евреи оставляли для него прибор за трапезой; он взирает на мир с византийских фресок и русских икон.
Илия сохранился в памяти людей как заступник гонимых перед сильными мира сего, как пророк униженных и оскорбленных. Это сделало его имя бессмертным.
Илия был как бы вторым Моисеем Израильской религиозной истории. В решительный момент, когда угроза язычества была самой серьезной, он нанес по нему сокрушительный удар.
Исполинская фигура Илии стоит, как маяк, на стыке двух эпох. Он был суровым воином, высоко поднявшим знамя Моисея, и своей борьбой расчистил путь великим еврейским пророкам.
Но ни Илию, ни пророков, которые пришли ему на смену через столетие, нельзя рассматривать как изолированные явления. В то время уже все человечество как бы просыпалось после магического сна, готовясь освободиться от власти демонов, тяготевшей над миром. Авторы Упанишад и Будда, Лао–цзы и Заратустра, Анаксагор и Сократ одновременно с Амосом и Исайей готовились открыть миру новые пути Богопознания.
II. У врат Молчания
Духовная жизнь Китая и Индии в середине первого тысячелетия до Р.Х.
Китайская философия
На берегах Хуанхэ Китай, VIII–VI вв. до Р.Х.
Высокий желтолицый старик с длинной бородой, густыми черными бровями и голым шишковатым черепом. Таким запечатлели его китайские художники. Нередко его изображали сидящим на быке, который уносил его в далекие неведомые края. По преданию, последним, кто видел старика, был начальник пограничной заставы, получивший от него на память удивительную книгу "О пути к добродетели". Расставшись с ним, мудрец отправился куда–то далеко на Запад. Фигура его растаяла, подобно призраку, среди горных проходов. С этого дня никто о нем больше не слышал.
Он был известен всем под прозвищем Лао–цэы, что значит "Старое дитя" или "Старый мудрец". Временем его рождения многие считали 604 г. до Р.Х.
Свое учение философ изложил в "Дао дэ цзине" - книге "О пути к добродетели".
Лао–цзы родился в стране, само название которой уже давно стало синонимом всего консервативного, рутинного, неподвижного.
В китайской религии, как и в большинстве языческих культов, сохранились следы первоначального единобожия. Китайцы знали о некоем Верховном начале, которое называли Тянь (Небо) или Шан–Ди (Господь). Характерно, однако, что это Высшее начало почиталось праотцем народа, как бы главой огромной семьи китайцев. Поэтому к нему подобало относиться с таким же, если не с большим, уважением, как к вану главе рода или старшему в семье. Это "почтительное" отношение выражалось, в частности, в жертвоприношениях Небу. Царь, будучи потомком Верховного Царя Неба, был одновременно и верховным жрецом. Его приближенные и главы родов также имели жреческие полномочия и совершали ритуалы, посвященные богам и духам. Поэтому не было необходимости в особом священническом сословии.
С VIII в. до Р.Х. в Китае настало неспокойное время; старинные песни полны жалоб на неурядицы и междоусобицы. Соперничество феодальных князей, жестокость и произвол, рост преступности, грозные стихийные бедствия - таковы были черты эпохи.
И тогда–то появляется "Старый мудрец" Лао–цзы и без назойливости суетливых "ученых", без шума, как бы шепотом на ухо всему миру сообщает открывшуюся ему тайну вещей.
"Есть бытие, - говорит он, - которое существует раньше, нежели небо и земля. Оно недвижимо, бестелесно, самобытно и не знает переворота. Оно идет, совершая бесконечный круг, и не знает предела. Оно одно только может быть матерью неба и земли. Я не знаю его имени, но люди называют его Дао".
Дао буквально означает "Путь", но в китайском языке оно обладает таким же многогранным смыслом, как греческий термин "Логос". Им обозначали правило и порядок, смысл и закон, высшую духовную Сущность и жизнь, пронизанную этой Сущностью.
Поскольку Дао - духовное начало, его невозможно постичь ни зрением, ни слухом, ни осязанием. Все видимое бытие бесконечно ниже его. Поэтому философ осмеливается назвать Дао Небытием. Оно не существует так, как существуют горы, деревья, люди. Его реальность превосходит реальность земного и чувственного.
"Смотрю на него и не вижу, а потому называю его Невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его Неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его Мельчайшим… Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается в Небытие. И вот называют его формой без формы, образом без существа… В мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в Небытии".
Мудрец созерцает Дао, не выходя из дома: "не выглядывая из окна, он видит естественное Дао". Условием "достижения Дао" является самоуглубление и духовное очищение. "Кто свободен от страстей, видит его чудесную тайну"; тот, кто достигает созерцания Божества, сливается с Ним воедино, обретая вечный покой. "Человек с Дао - тождествен Дао", он как бы покоится в лоне бытия, наслаждаясь неизреченной тишиной и ощущая, как в его душу вливается сама Вечность.
Люди терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители угнетают народ, соперничают друг с другом, поднимают войска, чтобы захватить чужие земли. Философ обращается к царям и полководцам, кричащим о своих триумфах: "Прославлять себя победой - это значит радоваться убийству людей… Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать".
Вообще вся человеческая деятельность представляется Лао–цзы бесплодной суетой. Люди торопятся, копошатся, мятутся, а Дао пребывает в божественной безмятежности. Не двигаясь, оно движется, не делая, оно творит.
Человеческие знания, науку и просвещение, обычаи и социальные нормы цивилизации - все это Лао–цзы безоговорочно отметает.
Рассказывали, что некоторые последователи Лао–цзы уходили в горы и жили там, погруженные в созерцание и безмолвие. Они восседали неподвижно среди скал многие годы; лица их омывал дождь, ветер расчесывал волосы, их руки покоились на груди, обвитые травами и цветами, растущими прямо на их теле.
Говорят, что Конфуций, всю свою жизнь посвятивший пропаганде древних обрядов, посетил однажды Старого мудреца, и тот убеждал изумленного Конфуция в том, что все его попытки усовершенствовать общество путем искусственной регламентации обречены на бесплодие. Для того чтобы достичь совершенства, нужно возвыситься над всем временным и спокойно плыть по течению великой реки Жизни. "Голубь белый не потому, что он каждый день купается".