Об Исидоре
23. Некоторый муж по имени Исидор, из князей города Александрии, за несколько лет перед тем отрекшись мира, удалился в эту обитель. Всепреподобный пастырь, приняв его, заметил, что он весьма коварен, суров, зол и горд, поэтому премудрейший сей отец покушается человеческим вымыслом преодолеть бесовское коварство и говорит Исидору: "Если ты истинно решился взять на себя иго Христово, то хочу, чтобы ты прежде всего обучался послушанию". Исидор отвечал ему: "Как железо кузнецу, предаю себя тебе, святейший отче, в повиновение". Тогда великий отец, утешенный таким уподоблением, немедленно назначает обучительный подвиг тому железному Исидору и говорит: "Хочу, чтобы ты, истинный брат, стоял у ворот обители и всякому входящему и исходящему человеку кланялся до земли, говоря: "помолись обо мне, отче, я одержим злым духом"". Исидор так послушался своего отца, как Ангел Господа. Когда же провел семь лет в этом подвиге и пришел в глубочайшее смирение и умиление, тогда приснопамятный отец, после семилетнего законного искуса и беспримерного Исидорова терпения, пожелал его как достойнейшего причислить к братии и сподобить рукоположения. Но он много умолял пастыря как через других, так и через меня, немощного, чтобы ему позволили там же и тем же образом оканчивать подвиг, неясно намекая теми словами на то, что кончина его приближается и что Господь призывает его к Себе, – что и сбылось. Ибо когда учитель оставил его в том же состоянии, он по прошествии десяти дней через бесславие свое со славой отошел ко Господу, а в седьмой день после своего успения взял ко Господу и привратника обители. Блаженный говорил ему при жизни: "Если я получу дерзновение ко Господу, то ты вскоре и там не разлучен со мною будешь". Так и случилось в достовернейшее доказательство такого непостыдного послушания и богоподражательного смирения.
24. Спросил я того великого Исидора, когда он еще был в живых: какое во время пребывания его у ворот ум его имел делание? Достопамятный сей, желая оказать мне пользу, не скрыл от меня этого. "Вначале, – говорил он, – я помышлял, что продал сам себя в рабство за грехи мои, и потому со всякой горестью, самонасилием и кровавым понуждением делал поклоны. По прошествии же года сердце мое уже не ощущало скорби, ожидая от самого Господа награды за терпение. Когда минул еще один год, я уже в чувстве сердца стал считать себя недостойным и пребывания в обители, и видения отцов, и зрения на лица их, и причащения Святых Таин и, поникши очами долу, а мыслью еще ниже, уже искренно просил входящих и исходящих помолиться обо мне".
О Лаврентии
25. Когда я однажды сидел за трапезой с тем великим настоятелем, он приклонил святые уста свои к моему уху и сказал: "Хочешь ли, я покажу тебе в глубочайшей седине божественное мудрование?" Я просил его об этом, и преподобный отец позвал от второй трапезы инока по имени Лаврентия, который около сорока восьми лет жил в той обители и был вторым соборным пресвитером. Он пришел и, поклонившись игумену до земли, принял от него благословение. Но когда встал, то игумен ничего не сказал ему, а оставил его стоять перед трапезой не евши; обед же только начинался. Так он стоял с час или два, и мне стало уже стыдно взглянуть на лицо этого делателя, ибо он был совершенно седой, имея уже восьмидесятый год от роду. Он стоял таким образом без привета и ответа, пока обед не кончился, а когда встали, то преподобный послал его к вышеупомянутому великому Исидору сказать ему начало тридцать девятого псалма.
26. Я же, как лукавейший, не упустил случая испытать этого старца и спросил его, о чем он помышлял, стоя перед трапезой. Он отвечал: "Представляя себе пастыря во образе Христа, я никогда не помышлял, что получаю повеления от него, но от Бога, потому и стоял я, отче Иоанне, не как перед трапезой человеческой, но как перед жертвенником Божиим и молился Богу; и по вере и любви моей к пастырю я не имел против него никакого лукавого помышления. Ибо некто сказал: любовь не мыслит зла (1 Кор. 13, 4–5). Впрочем, и то знай, отче, что, если кто предал себя простоте и добровольному незлобию, в том лукавый уже не находит себе места ни на мгновение".
Об Экономе
27. Каков был, помощью Божией, тот пастырь словесных овец, такого и эконома послал ему в обитель праведный Господь, ибо он был целомудр, как никто другой, и кроток, как весьма немногие. Однажды великий старец для пользы прочих притворно на него разгневался и приказал выслать его из церкви прежде времени. Зная, что он невинен в том, в чем пастырь обличал его, я, будучи наедине с тем великим, оправдывал перед ним эконома. Но премудрый муж отвечал мне: "И я знаю, отче, что он не виноват, но как несправедливо и жалко было бы вырвать хлеб из уст голодного младенца, так и наставник душ делает вред и себе и подвижнику, если не подает ему случаев к приобретению венцов, какие он, по его примечанию, может на всякий час заслуживать перенесением досад, бесчестий, уничижений и поруганий. От этого происходит троякий и весьма важный вред: во-первых, что сам настоятель лишается награды, которую получил бы за благонамеренные выговоры и наказания; во-вторых, что мог бы добродетелью одного доставить пользу другим, но этого не сделал; третий же и самый тяжкий вред состоит в том, что часто и таковые, кажущиеся мужественными и терпеливыми, будучи оставлены на время, и как утвердившиеся в добродетели, не получая уже от настоятеля ни обличений, ни поношений, лишаются снисканной кротости и терпения. Ибо хотя земля эта и добра, и тучна, и плодоносна, но при недостатке воды бесчестия, она дичает и производит терние кичения, блуда и бесстрашия. Зная это, великий апостол писал к Тимофею: настой во время и не во время, обличай, запрещай (2 Тим. 4, 2)".
28. Когда же я противоречил, представляя истинному оному наставнику немощь рода нашего и то, что, может быть, многие по причине напрасного или и ненапрасного взыскания могут отторгнуться от паствы, тогда тот исполненный премудрости муж сказал: "Душа, привязавшаяся ради Христа любовью и верой к пастырю, не отступает от него даже до крови, особенно же если она получила через него исцеление своих язв, памятуя сказавшего: ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Христовой (Рим. 8, 38). Если же душа не привязалась таким образом, не утвердилась, не прилепилась, то удивляюсь, если таковой человек не тщетно пребывает на сем месте, будучи соединен с пастырем притворным и ложным повиновением". И действительно, тот великий муж не обманулся в своем мнении, но и удержал овец в своей пастве, и наставил, и привел к совершенству, и принес Христу, как непорочные жертвы.
Об Аввакире
29. Послушаем еще и подивимся премудрости Божией, обретающейся в скудельных сосудах. Находясь в той же обители, я удивлялся вере и терпению некоторых новоначальных и тому, как они с неутомимой твердостью переносили от настоятеля выговоры и укоризны, а иногда и отгнания и терпели это не только от настоятеля, но и от других меньших. Для душевного назидания спросил я одного из братий, уже пятнадцать лет жившего в той обители, по имени Аввакир, которого, как я видел, почти все обижали, а служители едва не каждый день выгоняли из трапезы, потому что тот брат от природы был несколько невоздержан на язык. "Брат Аввакир, – сказал я ему, – за что тебя всякий день выгоняют из трапезы, и я часто вижу, что ты идешь спать без ужина?" Он отвечал: "Поверь, отче, сии отцы мои искушают меня, точно ли я монах? И так как они делают это не вправду, то и я, зная намерение их и великого отца, терплю все без отягощения и вот уже пятнадцать лет живу, имея сию мысль; как и сами они, при вступлении моем в обитель, говорили, что до тридцати лет искушают отрицающихся от мира. И справедливо, отче Иоанне, ибо неискушенное золото не бывает чисто".
30. Тот доблестный Аввакир, пребыв в том монастыре по моем пришествии туда два года, отошел ко Господу, и когда был при смерти, сказал отцам: "Благодарю, благодарю Господа и вас, ибо за то, что вы меня на спасение мое искушали, я семнадцать лет был свободен от искушений бесовских". Правосудный пастырь повелел положить его как исповедника по справедливости со святыми, почивающими в том месте.
Об архидиаконе Македонии
31. Обижу я всех ревнителей добра, если погребу во гробе молчания добродетель и подвиг Македония, первого из тамошних диаконов. Этот усердно служивший Господу муж однажды, когда приближался праздник святого Богоявления, за два дня до него испросил у пастыря позволение сходить в Александрию по некоторой своей надобности, обещаясь скоро возвратиться из города по случаю наступающего праздника и приготовлений к оному. Но диавол, ненавидящий доброе, воспрепятствовал тому архидиакону, и он, отпущенный, не поспел в обитель к святому празднику в назначенный срок, а пришел на другой день. Пастырь отлучил его за это от священнослужения и низвел в чин последних между новоначальными. Но этот добрый диакон терпения и архидиакон твердости так беспечально принял такое определение отца своего, как бы не он, но кто другой кто-нибудь подвергся запрещению. Когда же он сорок дней провел в том состоянии, премудрый пастырь опять возвел его на степень диаконства, но по прошествии одного дня Македоний умолял авву оставить его в запрещении и прежнем бесчестии, говоря, что он сделал в городе непростительный грех. Преподобный знал, что архидиакон говорит неправду и ищет этого только ради смирения, но уступил доброму желанию того подвижника. Удивительное было тогда зрелище! Старец, почтенный сединою, пребывал в чине новоначальных и усердно просил всех, чтобы о нем помолились. "Ибо я, – говорил он, – впал в блуд преслушания". Мне же, смиренному, тот великий Македоний сказал за тайну, почему он добровольно прибегнул к пребыванию в таком уничижении. "Никогда, – говорил он, – не чувствовал я в себе такого облегчения от всякой внутренней брани и такой сладости Божественного света, как теперь. Ангелам, – продолжал он, – свойственно не падать и даже, как некоторые говорят, совсем невозможно пасть; людям же свойственно падать и скоро восставать от падения, сколько бы раз это ни случилось; а только бесам свойственно, падши, никогда не восставать".
32. Эконом оной обители открыл мне о себе следующее: "Когда я был еще молод, – говорил он, – и ходил за скотом, я пал однажды весьма тяжким душевным падением. Но как я привык никогда не таить змия в недре сердца, то и того змия, схватив за хвост (под чем разумею я конец или оставление дела), показал врачу, он же с веселым лицом, тихо ударив меня по щеке, сказал: "Поди, чадо, продолжай, как прежде, службу твою и отнюдь ничего не бойся". Приняв это с горячей верой, я по прошествии немногих дней удостоверился в моем исцелении и, радуясь, а вместе и трепеща, продолжал путь свой".
33. Во всяком роде сотворенных существ, как говорят некоторые, есть многие различия, так и в том соборе братий были различия преуспеяний и произволений. Поэтому оный врач, когда примечал, что некоторые из братий любили выказывать себя во время пришествия мирских людей в обитель, то в присутствии тех же мирских осыпал их крайними досадами и отсылал в бесчестнейшие службы, так что после они сами поспешно убегали, как только видели мирян, приходящих в обитель. Удивительное тогда представлялось зрелище: тщеславие гнало само себя и скрывалось от людей.
О преподобном Мине
34. Господь, не хотя лишить меня молитвы одного преподобного отца в той же обители, за неделю до моего удаления из того святого места взял его к Себе. Это был чудный муж по имени Мина, второй правитель после настоятеля, пятьдесят девять лет пребывавший в том общежитии и прошедший все послушания. В третий день по кончине его, когда мы совершали обычное молитвословие о упокоении сего преподобного, внезапно наполнилось благоуханием все то место, где лежал преподобный. Тогда великий отец повелел нам открыть раку, в которой положено было честное его тело. Мы исполнили повеление, и увидели все, что из честных стоп его, как два источника, истекает благовонное миро. Тогда учитель оный сказал ко всем: "Видите ли, вот болезни ног и поты трудов его принесли Богу миро. И справедливо!" Отцы же того места, кроме многих других добродетелей этого преподобного Мины, рассказывали и следующее. Однажды настоятель захотел искусить богодарованное его терпение, и когда он пришел в игуменскую келию и, положив вечерний поклон перед игуменом, по обыкновению просил дать предание, то игумен оставил его лежать таким образом на земле даже до времени утреннего правила, и тогда уже благословив его, а вместе с тем и укорив как человека, любящего выказываться и нетерпеливого, восставил его. Преподобный знал, что он перенесет мужественно, и потому сделал это в назидание всем. Ученик же преподобного Мины, утверждая истину этого происшествия, сказывал: "Я прилежно допытывался у него, не напал ли на него сон, когда он был оставлен игуменом в таком положении? Преподобный отец открыл мне, что, лежа на земле, он прочитал наизусть всю Псалтирь".
35. Не премину украсить венец этого моего слова и настоящим смарагдом. Однажды завел я с некоторыми из мужественнейших старцев той обители разговор о безмолвии, они же с веселым видом, радушно и ласково отвечали мне: "Мы, отче Иоанне, будучи вещественны (плотяны), проходим и житие вещественное, рассудив наперед, что нам должно вступать в брань соразмерную нашей немощи и признав за лучшее бороться с человеками, которые иногда бывают свирепы, а иногда и каются, нежели с бесами, которые всегда неистовы и всегда вооружаются на нас".
36. Некто из приснопамятных оных мужей, имея великую ко мне любовь по Богу и дерзновение, сказал мне однажды с искренним расположением: "Если ты, мудрый, в чувстве души имеешь силу того, который сказал: все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп. 4, 13); если Дух Святой росой чистоты нашел на тебя, как на Святую Деву; если сила Вышнего, сила терпения осенила тебя, то препояшь, как Муж (Христос Бог), чресла твои лентием послушания и, восстав с вечери безмолвия (ср. Ин. 13, 4–5), умывай ноги братий в сокрушенном духе или, лучше сказать, повергни себя под ноги братства мыслями самоуничижения. В дверях сердца твоего поставь стражей строгих и неусыпных, держи неудержимый ум в теле, находящемся в молве. При действии и движении членов телесных обучайся умному безмолвию, что всего достославнее. Будь неустрашим душой среди молвы, связывай язык твой, неистово стремящийся на прекословия, и седмижды семьдесят раз (ср. Мф. 18, 22) в день сражайся с сим мучителем. На душевном кресте утверди ум, как утверждают наковальню в дереве, чтобы он, будучи поражаем частыми ударами молотов поругания, укорения, осмеяния и обид, пребывал нисколько не расслабляем и не сокрушаем, но весь гладок и недвижим. Совлекись собственной воли, как срамной одежды, и, обнажась от оной, вступи на поприще, что редко и нелегко обретается, облекись же в броню веры, неверием к подвигоположнику не сокрушаемую и не прободаемую. Бесстыдно стремящееся осязание укрощай уздой целомудрия. Размышлением о смерти удерживай глаза свои, которые ежечасно хотят любопытно смотреть на телесную красоту и великолепие. Любопытство ума обуздывай попечением о самом себе, не позволяй ему осуждать брата в нерадении и нелестно изъявляй всякую любовь и милосердие к ближнему. По тому узнают все, любезнейший отче, что мы Христовы ученики, если во дружине любовь имеем между собою (ср. Ин. 13, 35). Гряди, гряди, – говорил сей добрый друг, – гряди сюда, водворись с нами и пей на всякий час поругание как воду живую. Давид, испытав все прекрасное и все сладостное под небом, после всего как бы в недоумении сказал: что хорошо и что приятно? – не что иное, как жить братьям вместе (Пс. 132, 1). Если же мы еще не сподобились этого блага, т. е. такого терпения и послушания, то хорошо для нас, по крайней мере, познав немощь свою, пребывая в уединении и далеко отстоя от подвижнического поприща, ублажать подвизающихся и молиться, чтобы Бог даровал им терпение". Побежден я был добрым тем отцом и превосходным учителем, который евангельски и пророчески, лучше же сказать, дружелюбно поборол нас, и мы, без сомнения, согласились дать преимущество блаженному послушанию.
37. Вспомянув еще об одной душеполезной добродетели тех блаженных отцов и как бы выйдя из рая, предложу вам опять неприятное и неполезное мое тернословие. Неоднократно, когда мы стояли на соборной молитве, блаженный пастырь оный замечал, что некоторые из братий беседовали между собой, и таковых ставил на всю седмицу перед церковью, повелевая, чтобы они кланялись всем входящим и исходящим. И что еще удивительнее, он наказывал таким образом и самих клириков, т. е. священнослужителей.
38. Видел я, что один из братий с бо́льшим, нежели многие, чувством сердца предстоит на псалмопении, и особенно в начале песней по некоторым движениям и выражению лица его было заметно, что он как бы беседует с кем-нибудь, поэтому я просил его, чтобы он открыл мне значение этого блаженного своего обычая. Он же, привыкнув не утаивать того, что может быть полезно ближнему, отвечал: "Я привык, отче Иоанне, в начале песней собирать помыслы и ум с душой и, созывая их, взывать к ним: "приидите поклонимся и припадем к Самому Христу, Цареви и Богу нашему!""
39. Наблюдая прилежно за действиями трапезного, я увидел, что он носит при поясе небольшую книжку, и, допросившись о том, я узнал, что он ежедневно записывает свои помыслы и все это пересказывает пастырю. И не только он, но и другие весьма многие из тамошних братий делали это. Было же установлено это, как я слышал, заповедью великого оного пастыря.