Любопытное свидетельство о резком неприятии Гоголем книги Муравьева содержат воспоминания Ф. В. Чижова, товарища Гоголя по службе в Патриотическом институте. По словам мемуариста, Н. В. Гоголь, "не признавая решительно никаких достоинств" книги и находя в ней "отсутствие языка", идет вслед за Пушкиным, который в свою очередь "терпеть не мог Муравьева" <речь идет о его книге>. Из текста воспоминаний следует, что суждение Гоголя вполне разделял и Н. М. Языков: "…как-то мы говорили о М-ве <Муравьеве>, Гоголь отзывался об нем резко, не признавал в нем решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие языка". "Оставшись потом наедине с Языковым, - вспоминает Чижов, - я начал говорить, что нельзя не отдать справедливости М-ву за то, что он познакомил наш читающий люд со многим в нашем богослужении и вообще в нашей церкви. Языков отвечал: "М-ва терпеть не мог Пушкин. Ну, а чего не любил Пушкин, то у Гоголя делается уже заповедью и едва только не ненавистью".
Показательно так же различие реакции на писания Муравьева в официальных отзывах и частной переписке. В 1846 г. Я. К. Грот писал П. А. Плетневу: "…прочел я у Муравьева (святоши) о Валаамском монастыре - один высокопарный набор слов!". В ответном письме Плетнева Гроту характеристика автора "Путешествия" еще более ядовита: "Таков-то Андрей Муравьев и во всех описаниях Св. мест. С документами налицо надобно бы когда-нибудь развенчать этого ханжу, увенчанного невежеством, а паче трусостью". Публичного развенчания, как известно, не последовало.
Наиболее резкие высказывания как о Муравьеве, так и о его "Путешествиях…", приходятся на то время, когда его деятельность в Синодальном ведомстве за обер-прокурорским столом критически оценивается современниками. Осуждению подвергается не только привычка Муравьева к "прямой слежке за действиями иерархических властей", его "слишком навязчивое вмешательство" во внутреннюю церковную жизнь, но, что особенно примечательно, моральный облик автора "Путешествия". Например, в дневниковых записях и в автобиографии Чернышевского упоминания о Муравьеве пронизаны едкой иронией: "…первый разговор был о <…> Муравьеве, о котором я сказал, что он может в 3 минуты положить 97 земных поклонов и что на этот фокус собираются смотреть по билетам". Восторженное повествование автора "Путешествия", высоко оцененное критикой 1830-х г., в глазах читателей последующих поколений явно теряет свое достоинство.
В критической статье о "Путешествии по Святым местам русским", опубликованной в 1836 г., И. С. Тургенев писал об "истинном таланте" Муравьева и именовал его произведение "изящным рассказом". Из письма Тургенева к М. М. Стасюлевичу (1875 г.) известны подробности написания этой статьи, которую сам автор не считал своим первым литературным трудом, а всего лишь "ребяческим упражнением", призванным сыграть определенную роль в его служебной карьере. Противоположную, т. е. негативную характеристику "Путешествию" дает Тургенев в письме к Дружинину от 10 октября 1858 г.: писатель призывает "похоронить книгу Муравьева молчанием за невозможностью отозваться о ней как следует". "Муравьевской лжи", т. е. "Путешествию", противопоставляется в этом письме книга Парфения. Здесь важно заметить, что переиздание первого "Путешествия" Муравьева с 1848 г. прекратилось на долгое время, а в 1855 г. читатель познакомился с книгой Парфения.
Свойственная Муравьеву декларативность, некоторое позирование, присутствующие в его текстах, подчеркивают совершенное несходство писательской позиции автора "Путешествия" и взглядов Парфения. В отличие от стилистической манеры Муравьева, следующего за Шатобрианом, повествование Парфения отличается не стремлением к всяческим поэтизмам и "украшению стиля", а совершенным отсутствием таковых. Текст "Сказания" лишен тех романтических штампов, тех нагромождений эпитетов, которыми изобилует сочинение Муравьева.
В письмах Тургенева и Григорьева к Дружинину книга Парфения настойчиво противопоставляется "Путешествию" Муравьева. Тургенев, разделяя точку зрения редактора "Библиотеки для чтения" о необходимости написать о Парфе нии "хорошую статью", отвечает на письмо Дружинина: "Парфения я читал <…> и нахожу Ваше мнение о нем совершенно справедливым; это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью. Это не то, что муравьевская ложь, которую, за невозможностью отозваться о ней как следует, - следует похоронить молчанием. Парфений - великий русский художник и русская душа".
Противопоставление Муравьев - Парфений появляется в письмах Ап. Григорьева. Неприятие "Путешествия" вполне отвечало эстетической позиции критика. Григорьев относил книгу к "деланным", искусственным произведениям, видя в ней авторское самолюбование, нагромождение образов, ненужную восторженность. В "Сказании" инока Парфения Григорьев чувствовал истинный "тон историка", противостоящий, по определению критика, "гнусно-противному" тону Муравьева. Глубоко верующему сердцу о. Парфения были не нужны "излишние лирические" порывы. Но, главное, эстетический взгляд на христианские святыни казался Григорьеву неуместным: по его мнению, критерий художественного вкуса неприложим к вечным ценностям.
Емкая характеристика Муравьева-писателя содержится в критической статье Н. А. Добролюбова о книге "Впечатления Украины и Севастополя", посвященной Крымской войне. Критик замечает у Муравьева "совершенное отсутствие <…> истинного чувства любви, гуманности, теплоты душевной". По мнению Добролюбова, именно эти качества читатель 1830-х гг. старался найти (и находил) в "красноречивом шамбеляне", однако красноречие Муравьева оказалось пустословием, а благочестие - ханжеством: "… для красноречивого автора война и мир, смерть и жизнь, радость и горе человечества - в сущности, совершенный вздор. Они занимают его не сами по себе, а по тем символам и приметам, которые можно извлечь из них".
При несомненной тенденциозности этой рецензии, в ней содержатся важные наблюдения, указывающие на причину недоверия к Муравьеву. Добролюбов приходит к выводу о том, что понятия и стремления г. Муравьева не могут "соответствовать современным требованиям образованных людей", а его произведения принадлежат к "так называемой серобумажной или лубочной литературе".
Восторг, вызванный появлением "Путешествия к Святым местам", существовал недолго. В новую, александровскую эпоху красноречие Муравьева воспринималось уже как весьма устаревшее, а его навязчивые риторические восклицания, подчеркнутая метафорическая символика уже не отвечали эстетическим потребностям читателей; художественные приемы, как и весь набор выразительных средств "Путешествия", казались ограничены. Одиозная деятельность Муравьева как архаиста и консерватора, его болезненное самолюбие, наконец, сомнительная нравственная репутация способствовали тому, что в конце жизни писатель "переживает трагедию отчуждения и забвения". Закат литературной славы Муравьева в немалой степени ускорило издание книги Парфения.
4
Сознательная поэтизация странствия, столь характерная для Муравьева как последователя Шатобриана, совершенно отсутствует в дневнике иеромонаха Аникиты, сочинении, также принадлежащем паломнической литературе XIX в. Дневник иеромонаха Аникиты стоит особняком среди произведений паломников XIX в. и нуждается в рассмотрении и как явление литературы, и как сравнительный материал для характеристики "Сказания" Парфения.
Литературную деятельность Сергей Александрович Ширинский-Шихматов (иеромонах Аникита) начинал как писатель, стремившийся воплотить в своем творчестве эстетическую программу шишковистов. Но текстами, созданными в миру, его творческое наследие не исчерпывается, так как в значительной степени оно представлено сочинениями, написанными на благо церкви. Перу Ширинского-Шихматова принадлежат "Сказание о житии, обретении и открытии честных мощей св. Митрофана, епископа Воронежского", трактаты о положении греческой и русской церкви в 1830-е гг., акафисты, кроме того, современникам был хорошо известен проповеднический дар о. Аникиты.
Парфения сближает с автором дневника не только единство мировоззрения; об о. Аниките автор "Сказания" знал, почитал его истинным подвижником и посвятил ему несколько фрагментов "Сказания". Духовные пути иеромонаха Аникиты и о. Парфения пересекались на Афоне: в Пантелеимоновом монастыре, в келии старца Арсения. Знакомство самого Парфения с паломническим дневником о. Аникиты на сегодняшний день не подтверждается источниками, и все же полностью этот факт исключать не следует. С Платоном Александровичем, товарищем министра народного просвещения, братом о. Аникиты, Парфений встречался лично во время своего странствования для сбора пожертвований на Пантелеимонов монастырь. Ко времени этого знакомства о. Аникиты уже не было в живых.
Путешествуя около двух лет по святым местам Палестины и Афона, иеромонах Аникита вел путевой дневник. Основная жанровая особенность дневниковых записок вообще - отсутствие авторской установки на читателя, обусловленное тем, что "дневники закрепляют еще не предрешенный процесс жизни с еще неизвестной развязкой". Рассматриваемый нами путевой дневник не был предназначен самим автором ни для печати, ни для широкого распространения. Поэтому вряд ли здесь можно говорить об осознанной эстетической преднамеренности: у Шихматова она не достигает того предела, когда "дневник становится явной литературой".
Однако уже в год смерти иеромонаха Аникиты была высказана мысль о необходимости публикации его дневника. Она принадлежала митрополиту Филарету, который обратился на этот счет с письмом к братьям покойного. Но только более чем через 50 лет, в 1891 г., записки Аникиты открылись широкому читателю на страницах "Христианского чтения" под заголовком "Путешествие иеромонаха Аникиты по Святым местам Востока в 1834–1836 годах". До этого дневник паломника, вероятно, оставался известен в узком, преимущественно семейном кругу князей Ширинских-Шихматовых. Наличие списка дневника в Румянцевском музее подтверждает возможность знакомства читателей с рукописью до ее публикации. Рассматривая записки иеромонаха Аникиты как явление литературы, нельзя не учитывать творческий путь Шихматова до принятия монашества.
Фигура С. А. Ширинского-Шихматова в истории литературы несет на себе явные следы мифологизации. Это связано прежде всего с тем, что Шихматов был последователем А. С. Шишкова и всячески (как устно, так и печатно) подчеркивал свою признательность ему, называя Шишкова своим учителем: "И если что-либо воспел я русским словом, что можно с пользою, с приятностью прочесть, То плод твоих семян, тебе хвала и честь".
Подопечный Шишкова был первым поэтом в "Обществе любителей русского слова"; по замечанию современного исследователя, "поэтическим дарованием, равным или хотя бы подобным шихматовскому, не обладал ни один из младших авторов "Беседы любителей русского слова". Шишков сам читал его сочинения, комментировал и разбирал их в кругу литераторов старшего поколения. Полемические установки архаиста предопределили восприятие сочинений Шихматова современниками. В этой связи интересны воспоминания С. Т. Аксакова о его визите к Шишкову, во время которого последний предстал перед Аксаковым декламатором и пропагандистом песнопений Шихматова: "Наперед знаю, - говорил Шишков, - что наши безграмотные журналисты подымут на смех <…> превосходные стихи, красоты выражения которых все почерпнуты из Священного Писания <…> И немудрено: они не смыслят корня русского языка, то есть славянского…".
Но Шихматова, как известно, критиковали не только "безграмотные журналисты". Как поэт Шихматов был возведен сатирической традицией в "ранг одного из главных действующих лиц "Беседы". Его стихотворные произведения оказались в центре полемики архаистов и новаторов, порожденной разницей не только литературных направлений, но, главным образом, мировоззрений. Среди непримиримых оппонентов Шихматова были активные члены "Арзамаса": В. Л. Пушкин, Д. В. Дашков, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский. Наконец, репутация поэта была закреплена эпиграммой А. С. Пушкина "Угрюмых тройка есть певцов…"
При жизни Шихматова его поэтические опыты не получат широкого читательского признания и серьезной критической оценки. Поэт будет болезненно переживать равнодушие читателя и критики. В 1827 г. он уедет из Петербурга, а затем совсем оставит светскую жизнь. В неприятии поэзии Шихматова современными ему литераторами нельзя видеть главную причину его ухода в монашество: Шихматова ранило равнодушие скорее не к его стихам, а к проводимой в них церковно-христианской проповеди. Исключительно в ней поэт видел цель своего творчества. "И если он не позволял своему самолюбию оскорбляться <несправедливостью>, - пишет его брат, - то мог ли быть нечувствителен к тому, что его произведения, не довольно распространяясь в обществе, не довольно приносят пользы, тогда как целью трудов его была именно польза, а не ветр молвы и не вес корысти?"
Светское творчество Шихматова представлено поэмами, воспевающими "великие и священные предметы": "Пожарский, Минин, Гермоген или Спасенная Россия", "Песнь российскому слову", "Петр Великий", "Песнь Сотворившему вся", "Песнь Россу", поэтическими переложениями псалмов, значительная часть которых осталась в рукописи, несколькими баснями, не дошедшими до нашего времени. Большую часть жизни Шихматов писал свои сочинения для печати. Полемический пафос его творений состоял в том, что поэт никогда не употреблял иноязычных оборотов и выражений, намеренно "возвышал слог свой важностью славянских речений", принципиально отказывался от античных сюжетов и образов. Все это было обусловлено христианским мировоззрением поэта, но сложилось в систему под воздействием взглядов адмирала Шишкова, а затем было усилено влиянием архимандрита Фотия.