Что он делал в течение четырёх месяцев от "потери" и до обретения его монахами в стогу на монастырском сенокосе, он сам то ли не помнил, то ли не хотел вспоминать. А монахи его особо и не расспрашивали, накормили, подобрали необходимое из одежды и оставили в монастыре, тем более что на восстановлении из руин монастырских построек даже детские руки - помощь осязаемая. Остался в монастыре Валентин сперва до осени, потом до Рождества, потом до Пасхи, а потом и вообще остался.
Выправил ему настоятель через знакомых милицейских начальников документы и легализовал беглеца в качестве питомца монастырского приюта, бывшего ещё только в проекте. А в четырнадцать лет одел отрок Валентин подрясник и получил уставное звание - "послушник".
"Камень, егоже небрегоша зиждущии, от Господа бысть сей и есть дивен во очесех наших!" - трепетным торжеством звенел под куполом скитской церкви голос юного иеродиакона.
- Светленький мальчик, чистое сердечко! - подумала схимница. - Как же он похож на Стёпочку!
Стёпочка был племянником мамы Агафьи и гостил в Машиной семье, подменяя в тяжёлых мужских работах по хозяйству уехавшего на заработки Григория Матвеевича. Он был таким же худеньким, таким же чистым и целомудренным юношей, как и иеродиакон, и даже небесным цветом глаз был необыкновенно похож на отца Антонина. Ему едва исполнилось шестнадцать.
Шёл 19… год. Повсюду началась "коллективизация", крестьян гнали в колхозы. В Машино село тоже приезжали агитаторы, собирали "активистов", собрали мало.
Маша, седьмой месяц носившая под сердцем младенчика, будущую доченьку Василису, имевшая уже в то время на руках полуторагодовалую доченьку Сашу, дохаживавшая уже почти бездвижную Агафью, руководила на правах хозяйки дома шестью своими младшими братьями и сестрёнками, возрастом от шести до пятнадцати лет.
Господь, по многим и горячим Агафьиным и Машиным молитвам, даровал им взамен почти разрушившегося, усевшегося в землю и скособоченного дома новый, белеющий свежеоструганной руками Григория Матвеевича древесиной, нежно и сильной пахнущий сосновой смолой, домик на выделенном деревенской общиной земельном участке с краю деревни, рядом с удобным выпасом для молодой и игривой Машиной коровки.
От вступления в "колхоз" Маша с Григорием Матвеичем отказались.
Трудами всей семьи хозяйство, несмотря на все перипетии страшных послереволюционных лет, неуклонно крепло и умножалось. Новый домик, сарай, амбар, коровка, лошадь, с полсотни кур и гусей, похрюкивающий в стойлице поросёнчик, козички, огород, надел с пшеницей - всё требовало рук, усердных, непокладаемых, трудов неленностных.
Трудилась вся семья с молитвой, с упованием на помощь Божью и заступничество Пречистой Божьей Матушки, лишь по воскресным дням давая роздых натруженным за истекшую неделю телам ради питания душ Небесной пищей Пречистых Тела и Крови Господних в пока ещё не закрытой большевицкими начальниками сельской церкви. Агафью раз в две недели причащал прямо в постели всё более сгибающийся и седеющий под гнётом нарастающих вокруг скорбей приходский батюшка Иоанн.
В тот день, ясный и солнечный, пока Маша с двумя младшими сестрёнками, отправив остальных детей на пастбище приглядывать за семейной скотинкой, устроила на речке, протекавшей в двухстах саженях от их дома, "великое" полоскание белья, смиренный Стёпочка колол недавно привезённые во двор берёзовые дрова.
Во двор, ударом сапога распахнув калитку, вразвалочку ввалилась группа провонявших махоркой-самосадом и сивухой сельских "активистов". Эту, подобную одичавшей стае бездомных собак, шайку возглавлял подпрыгивающий на хромой, по пьянке отмороженной в снегу, ноге известный всей округе воровством и пьянством Серька Пустогляд, ныне староста села, подобострастно величаемый своими собутыльниками "Сергеем Лукичём".
Своё столь неожиданное назначение на должность старосты пьянчужка Серька получил из рук затянутого в чёрно-кожаные галифе и куртку комиссара Самуила Фирера, внезапно приехавшего в Машино село с отрядом каменнолицых латышей-стрелков. Комиссар брезгливо и долго подслеповато разглядывал согнанную на сход толпу сельчан сквозь золочёное "пенсне".
Затем, вонзив обтянутый лайкой перчатки перст в стоявшего слегка в сторонке, мучающегося с похмелья Серьку, сверкнув угольями зрачков и подтянув повыше кобуру-коробку маузера, курчавый комиссар визгливо объявил:
- Вот ты, как настоящий пролетарий, будешь теперь руководить этим паршивым селом и проводить в нём политику партии большевиков и трудового пролетариата!
- Да он же вор и пьянь голодранная! - поражённо воскликнул быстрый как на работу, так и на язык Петруха Голованов.
Вслед за кивком фуражки комиссара латышские приклады тут же обрушились на голову и рёбра растерявшегося от неожиданности Петрухи, кровавя тело и ломая кости. Народ в безмолвном ужасе шарахнулся по сторонам.
- Ну! Кто ещё хочет идти против народной власти? - ещё визгливее вскрикнул комиссар.
Подавленное молчание толпы было ответом.
- Вот так! Кто был ничем, тот станет всем! - довольно объявил Фирер. - Гойское быдло…
Комиссар с латышами уехал.
Петруха к вечеру умер от ран.
Серька стал хозяином села.
Ему и поручили власти "агититровать" за "коллективизацию".
Вторым за Серькой в Машин двор ввалился первый Серькин собутыльник, охранник и исполнитель самых страшных и грязных поручений Фролка-каторжный, Фролка-убивец или просто Каторга.
Все прозвища, данные Фролке горячо ненавидящими его односельчанами, соответствовали действительности. Незадолго до Февральской "революции" уже не раз сидевший в "околотке" за разгул и драки, кривой на один глаз верзила Фрол отметился в соседней деревне самым страшным образом: ограбил и убил, садистски снасильничав перед этим, живших в деревне на отдыхе вдову недавно почившего городского чиновника Аглаиду Силантьеву с тринадцатилетней дочерью Глафирой, над которой Фрол издевался особенно изощрённо.
Суд приговорил его к пожизненной каторге, народ чуть не растерзал по дороге из тюрьмы к "столыпинскому" вагону.
Февральский переворот никак не отразился на его положении в сахалинском каторжном остроге, но пришедшие к власти большевики, увидев нём "социально близкого" и, пусть не самым благородным способом, но тоже "борца с буржуазией", открыли перед Фролом ворота "воли" и призвали его и дальше бороться за социальную справедливость.
Услышав и по-своему поняв этот призыв, Фролка с двумя подельниками за время длительного пути с далёкого Сахалина в центральную Россию убили и ограбили купеческую семью из восьми человек, включая маленьких детей и отставного офицера, ехавших спасаться от Красного террора в Китай, и затем, уже в России, зарезали, долго втроём насильничав перед этим, молодую сельскую учительницу, бросив её обезображенное тело возле железнодорожной насыпи.
Оказавшись на родине, убивец Фролка, по-шустрому сориентировавшись в политической обстановке, немедленно стал верным приспешником старосты Серьки и благодаря этому получил почти не ограниченную свободу творить любые злодеяния именем "народной власти".
Остальных "активистов", как всего лишь жалкое подобие своих "вождей", нет смысла и описывать.
- Ну что, кулацкий прихвостень, батрачишь? - ухмыльнулся, качаясь на похмельных ногах, поддерживаемый Каторгой, Серька.
- Что вы! - улыбнулся в ответ Стёпочка. - Какой же я батрак? Марья Никитична родня мне, я ей по-родственному помогаю!
- Ага! Значит, кулаки даже родственников батрачить на них заставляют! - повернулся к сопровождавшим его "активистам" Серька. - Вот, сами видите, что творят угнетатели трудового народа! Пора раскулачивать!
- Да что вы говорите? - удивился не понимающий происходящего Стёпочка. - Какие кулаки? Марья Никитична сама - первая труженица, и вся семья работает!
- Ври, давай! - повысил голос Серька. - Новый дом тоже "от трудов праведных", а не от "эксплуатации" трудового народа?
- Новый дом сам Григорий Матвеич возводил с братьями своими! Ну, и я помогал!
- Вот! Что я и говорю! - Серька картинно взмахнул рукой в сторону Машиного дома. - Всю родню закабалили изверги! А где сам главный мироед, Гришка-то?
- Он не мироед… - начал было Стёпочка.
- Но, но! Повозражай ещё народной власти! Где он?
- На заработки уехал, подряд по столярному делу в соседней губернии взяли…
- Сбежал, значит, буржуйская морда! Нагрёб добра и сбежал! А баба его где, кулацкая шлюха?
- Она не шлюха! Не смейте её так называть! - негодующе воскликнул зардевшийся от гнева Стёпочка. - Она с детьми на речке бельё поласкает! Уходите отсюда!
- Уходить, говоришь? Бельё поласкает… - Серька взглянул на Каторгу. - Что-то мне кажется, что мальчонка только языком работать горазд, а топор в руках и держать-то не умеет. Покажи-ка ему, Фролушка, как топориком орудовать надоть!
Фрол молча шагнул к Стёпочке, грубо дёрнул у него из руки топор.
- Учись, козявка!
Взмах топора, короткий хрустящий стук и…
Стёпочка беззвучно, словно из него выдернули стерженёк, осел на колени и рухнул, заливая вытоптанную редкую травку двора кровью из пробитой головы.
- Ты, Серька, может, это зря как-то! - усомнился, трезвея один из активистов. - Всё ж начальству может не понравиться…
- Чего?! - повернулся к нему Серька. - Кулацкий прихвостень с топором в руках препятствовал действиям законной власти! Это же вооружённый бунт! Саботаж! Ну, и вынужденная оборона, сам понимаешь…. Или тебе что-то не нравится?
- Сергей Лукич! Как ты сказал, так всё и правильно! Нешто мы без понимания, что "народная власть" завсегда права?! Мы с тобою, как всегда!
- Пошли отседова пока… - Серька поскрёб грязное пузо, задрав подол рубахи. - Опохмелиться пора! Опосля вернёмся!
Стёпочку похоронили за алтарём, сам батюшка Иоанн место выбрал, он же и отпел полным чином "новопреставленного убиенного раба Божия Стефана"…
На отпевании рыдал весь храм - Стёпочку сельчане любили.
А следующей ночью кто-то "пустил красного петушка" в соломенную крышу дома, где спали пьяным сном "активисты" народной власти во главе с Серькой и Каторгой.
Сгорели все.
Наутро после пожара в районную ЧК явилась пахнущая копотью и керосином заплаканная девица Клавдия Кудрявцева, четырнадцати лет, несостоявшаяся Стёпочкина невеста, и добровольно призналась в поджоге.
Девицу Клавдию расстреляли.
ГЛАВА 8
- Господи! Прости их всех! Страдальцев и мучителей! - молилась каждый раз, вспоминая те события, мать Селафиила. - Ты Един знаешь пути спасения нашего! Ты Един любовию Своею покрываешь немощи наши и прощаешь грехи! Милостив буди нам, немощным и многогреховным!
Семью Маши всё равно раскулачили приехавшие из района люди с наганами.
Саму её, несмотря на беременность, жестоко избив, волоком вытащили за ворота и, полуживую, бросили в придорожную канаву. Следом за ней, на одеяле, полураздетую, вынесли и сбросили рядом с Машенькой едва живую парализованную Агафью. Полуторагодовалую Сашеньку, выхватив из под рук "иродов"-раскулачивателей, унесла к себе домой её крёстная, двоюродная Машина тётка. Остальные дети сами разбежались со страху и с недоуменным ужасом наблюдали происходящее из окрестных кустов.
Вещи, какие получше, погрузили в подводу и увезли "на нужды трудового народа", какие похуже - изломали и сожгли.
Дом, новенький, своими руками с любовью построенный, раскатали по бревну и так бросили - на устрашение другим сельчанам. Печку сокрушили кувалдами и кайлом.
Лошадь и корову увели в "колхоз", поросёнка зарезали и забрали себе "раскулачиватели", кур и гусей, которые не успели разбежаться, просто перестреляли и побили палками, оставив на съедение воронам и бродячим собакам.
Потом люди с наганами ушли, напоследок сокрушив в щепу и растоптав Машины венчальные иконы Спаса Нерукотворного и Владимирскую Пречистой Богоматери.
Когда Маша очнулась в канаве после ухода разрушителей, она обнаружила рядом с собой плачущую стайку братиков и сестрёнок и остывшее тело Агафьи, уже охватываемое трупным окоченением.
Машенька прислушалась внутрь своей утробы - ребёночек тревожно бился в стенки своей темницы.
- Слава Богу за всё! - с трудом шевеля разбитыми губами произнесла Маша. - Господи! Отжени от меня ропот и сомнение! Господи! Не оставляй нас милостию Своею! Господи! Укрепи меня в испытаниях…
И судорожно зарыдала, обливая слезами каменеющий, становящийся всё более иконописным лик мамы-Агафьи.
Вернувшийся через месяц Григорий Матвеевич нашёл остатки своей семьи живущими в амбаре Сашенькиной крёстной, питающимися, чем Бог пошлёт, но не унывающими в молитве и уповании на Бога.
Он сходил на церковное кладбище, помолился на могилках Агафьи и Стёпочки, а на развалины своего не успевшего толком обжиться семейного гнезда не пошёл.
Воспользовавшись оказией, он отправил Машиных братьев и сестёр к своим дальним родственникам, жившим на богатой солнцем и пшеницей Украине, переправив на их содержание большую часть заработанных в отлучке денег. Предполагалось их забрать из Малороссии, как только сам он с Машей и Сашенькой обустроится на новом, безопасном для семьи месте жительства.
Отправив днём с подводою идущей на железнодорожную станцию детей в сопровождении направляющейся к тем же родственникам свояченицы, Григорий Матвеевич занял телегу с лошадью у своего соработника по столярной артели, бесшабашного весельчака и балагура Тимофея, и той же ночью, уложив тяжёлую на сносях жену с младенцем Александрой в обильно понапиханное в телегу сено, тронул вожжи и навсегда покинул ставшее чужим родное селение.
А на следующий день, к полудню, в оставленное Машиной семьёй село, самое "отсталое" и "неколлективизированное" в районе, приехали два грузовика солдат нерусской внешности с раскосыми глазами и легковой автомобиль с затянутыми в кожаные "ризы" ВЧК-шниками.
И начался погром.
Больного батюшку Иоанна вместе с его полнотелой матушкой, сорвав с них одежду, повесили на языках двух самых больших церковных колоколов и раскачивали их обнажённые тела до тех пор, пока колокола не отозвались погребальным набатом на удары в них кованых языков со страшными, ещё тёплыми подвесками.
Церковь закрыли, вытащив из неё всё, что могло гореть, и, сложив из древних намоленных святынь: икон, престолов, облачений, царских врат иконостасов - гигантский костёр перед церковной папертью.
Пытавшихся препятствовать сожжению святынь нескольких старичков и богомольных старушек пристрелили на месте и кинули в тот же пылающий костёр их мученические останки.
С полсотни наиболее работоспособных и здоровых мужиков вывели под конвоем из села и, доведя до отстоящей от села в полутора вёрстах Селивановской балки, там расстреляли, свалив тела в овраг и не присыпав их ничем. Ещё десятка полтора баб помоложе и троих мальчишек загнали в кузова грузовиков и увезли куда-то. В село они уже больше не вернулись.
В селе окончательно утвердилась власть "большевиков". Люди, сжав кулаки и опустив головы, пошли в колхоз.
ГЛАВА 9
Всю долгую дорогу до железнодорожной станции на трясущейся телеге, прижав к округлившемуся тяжёлому животу вздрагивающее тельце маленькой Сашеньки, Маша молилась. Всё тяжкое пережитое за последний месяц наложило ей на чело и в уголки рта первые скорбные морщинки, но не смогло поколебать её детски искренней веры, напротив, упование на помощь Божью и Его премудрый промысел только усилились.
- Смотри-ка, Гришенька, - размышляла она вслух, когда на полуночном привале посреди лесной поляны, покормив и уложив спать дочурку, они с Григорием Матвеичем сидели у костра, прихлёбывая из кружек отвар наскоро собранных тут же неподалёку листьев лесной малины, - вот Стёпочка вступился за нашу семью, за правду, как его совесть повелела, и погиб как истинный герой, как мученичек Божий! Нынче его чистая душенька, наверное, у Христа Господа в светлых обителях утешается…
- Царствия ему Небесного! - вздохнув, перекрестился немногословный Григорий Матвеевич.
- А ведь не забрал бы его сейчас Господь, сколько его чистому сердечку в наше страшное время претерпеть бы довелось! Через годок бы его в армию забрали, и как бы он там со своей, во Христа Господа, верой выживал? Когда вокруг тебя все курят, пьют, развратничают, матерятся да Бога хулами поносят? Ведь не выдержал бы он, вступился бы также за Истину, за Бога, за Царицу Небесную, и также убили бы его изверги-богохульники…
- Богу о нас видней, Маша, - вновь вздохнул смиренный Машин муж, - наверное, так для Степана было лучше…
- А мама Агафья, - продолжала вслух размышлять Маша, - Поленька сестра сказала, что пока я в беспамятстве оглушённая лежала, мама Агафья до последнего вздоха молилась: "Прости их, Господи, - не ведают, что сотворяют! Я их прощаю, Господи, и Ты прости их, несчастных душегубцев, не дай им помереть без покаяния! Меня прости и их прости, Господи!"
Вот так ведь, Гришенька, в "Житиях" праведники умирали! Не милость ли Божья - такую кончину принять?
- Царствия Небесного Агафьюшке подай, Господи! - вновь перекрестился Григорий Матвеевич. - Святая душа!
- Вот и мы сейчас, Гришенька, - не унималась Маша, - хоть и "без кола, без двора", бежим в ночи как некогда Святое Семейство в Египет…. А плохо ли нам? Мы вместе, Сашенька здорова, сестры с братишками пристроены, мы любим Господа и друг друга, разве это не милость Господня к нам, недостойным?
- Должно быть, так, Маша, - кивком головы подтвердил муж.
- "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!" - взглянув в сверкающее мириадами звёздных бриллиантов ночное небо, из глубины своего любвеобильного сердца прошептала Маша.
Григорий Матвеич скоро заснул, прислоняясь спиной к колесу телеги, а Маша, сняв с шеи носимые всё время под рубахой крёстнины, мать Епифаниины, чётки, привычно начала просить у Бога Его милости, смиренно призывая в ночи Его святое имя:
- Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя, грешную!
По-летнему ранняя предрассветная зорька застала Машу устраивающейся рядом с доченькою подремать.
Старая схимница открыла полуслепые слезящиеся глаза, тихонько обтёрла нижние морщинистые веки краешком одетого поверх апостольника теплого платка. С крылоса читали кафисмы.
Мать Селафиила любила Псалтирь, знала её наизусть, это выручало её в те периоды жизни, когда не было под рукой ни Евангелия, ни Часослова, ни даже обычного "мирянского" Молитвослова.
Богодухновенные слова Давидовых псалмов дарили всегда её душе мир и утешение, погружали в дивный мир Божественных таинственных пророческих откровений, уже сбывшихся, ещё ожидаемых или совсем закрытых до времени от пытливого человеческого разумения.
Псалтырь несла в себе музыку древности, удивительный ритм и мелодику внутреннего звучания, особенно в церковно-славянском текстовом варианте. Нечто огромное и мощное, независимое от времени и языка, от места и опытности читающего, от прочих всех в других вопросах весьма значимых обстоятельств, подобное всемирному океану, лениво дремлющему и кажущемуся почти "ручным", но вдруг просыпающемуся и являющему свою неизмеряемую силу в смывающих целые города цунами, в рождении и гибели вулканов и островов, - таилось в этой необъятной книге, четвёртую тысячу лет служащую боголюбивым людям надёжным "разговорником" с Богом.