Но без паспорта в монастырь не примут. Значит, надо просить отставки от службы в палате. Павел подал прошение. Спустя месяц получил отказ. Пришлось ждать целый год, чтобы написать второе прошение. Подал. И снова не отпустили! Павел едва не пришел в отчаяние… И стал он молить Господа послать ему какой-нибудь недуг, чтоб не позволял ему писать бумаги… Вскоре у него сильно воспалился левый глаз. Как ни хлопотал местный доктор – воспаление не проходило. Оно не причиняло Павлу боли, но писать бумаги он в самом деле потерял возможность. Тут он подал прошение о увольнении его со службы по крайнему нездоровью. На этот раз просьба была удовлетворена, и Павел, получив свои документы, взяв с собой и младшего брата Симеона, который оставлен был в Казенной палате родителями с условием быть только вместе с братом, отправился в Знаменский собор, где бросился на колени перед чудотворной Курской иконой Знамения Богоматери и благодарил Господа и Матерь Его за великую милость. Это было в начале лета 1833 года.
Домой, в Щигры, ехать было нельзя. И вот Павел и Симеон, не сообщив ничего родным, поехали к тому родственнику, который помогал Ермогену при его побеге, – к помещику Тимофею Онисимовичу Иванникову. О нем писал Павлу Ермоген, что он весьма благочестив и часто посещает монастыри, из которых любил более всего Оптину Пустынь. Жил он в своем небольшом поместье верст двадцать не доезжая Щигров. Приехав к нему, братья во всем ему открылись, и он обещал им помочь. Давши им отдохнуть дня три, он снабдил их всем необходимым в дорогу и некоторой суммой денег, а затем велел своему кучеру запрячь одноконную тележку и сам поехал в ней вместе с юношами по направлению к Орлу. Путь предлежал неблизкий. Надо было добраться до Орловской губернии и потом всю ее пересечь, затем половину Калужской до Козельска, где, на реке Жиздре, и находилась Оптина Пустынь, вожделенная для Павла духовная пристань… Но на этом пути ожидало его вместе с братом большое искушение.
Около города Малоархангельска лошадь попала ногой в мышиную нору, хрустнула кость… Кучер отпряг лошадь и повел ее в ближайшую деревню – она еле двигалась, прыгая на трех ногах. Оттуда он привел взятую на время лошадь и отогнал тележку в деревню. Барин не мог купить новой лошади, а нанял крестьянина, чтобы хотя бы возвратиться домой. Он очень сокрушался, но что было делать… Отдохнув немного в крестьянской избе, помолившись перед иконами, они расстались. Барин с кучером сели в тележку, а мужик, впрягший в нее свою лошадку, – на облучок. И вот они уехали, а братья пошли дальше пешком. У Павла был еще завязан больной глаз, но он крепился и бодро шагал по пыльной дороге.
Был самый конец июня. Благодаря хорошему лету с дождями и солнцем трава в лугах уже была высокая и сочная, пестреющая яркими цветами. Начинался сенокос. То там, то здесь путники видели косарей, одетых в белые рубахи, женщин, ворошащих валки сена граблями, благоуханные копны свежего подсыхающего сена… Возле шалашей на костерках варилась пища… А то дорога шла между высоких колышущихся стен ржи или пшеницы – хлеб начинал вызревать… Хорошо было идти и лесом, особенно небольшими светлыми рощами, там – чуть отойдешь в сторону – ягод под ногами видимо-невидимо… Проходили братья через деревни, через маленькие, подобные Щиграм, города, где и останавливались ночевать в гостиницах. Их обоих начала одолевать усталость. У Павла от жара и пота разболелся глаз. Но они шли, а помощью им в пути была неустанная молитва: Господь с ними был. В первый раз пришлось им проходить такое дальнее расстояние. Рубахи увлажнялись от пота, а тут глядишь – то почтовая тройка напылит, то целый обоз проедет, обдавая братьев пылью, запахом дегтя и рогож…
Отрадно было зайти в храм – в благодатную молитвенную прохладу… Часто братья заходили в церкви: то простоят всенощную или обедню, то молебен или панихидку послушают… Возьмут просфор, святой водицы… В Орле намеревались и поговеть. Загорели они, появились и палки у них в руках, – прямо заправские странники… Вид их был так прост, что никто и не думал, что они дворянского рода. А им и хорошо, что так.
При одной мысли об Оптиной прибывало у них сил.
2
Близ Оптиной в лесу юноши сбились с дороги и не знали, куда идти, а спросить было не у кого. Солнце склонялось к западу, начало повевать прохладой. Лес был на диво могуч – высокие сосны, а местами орешники и дубы. На полянах ромашки и лесные колокольчики. Тишина… Птиц почти не слышно. Братья помолились. И тут, как будто совсем недалеко, раздался гулкий удар колокола. Конечно – благовест ко всенощной. Был канун праздника Казанской иконы Божией Матери. Павел и Симеон пошли на звук колокола и скоро увидели стены и купола Оптиной Пустыни, колокольню и Святые ворота под ней. Усталые и запыленные, с котомками за плечами, вошли они в храм Казанской иконы Божией Матери и тут, едва войдя, увидели двоюродного брата своего Ермогена, который шел в стихаре и с книгою в руках к середине храма, а за ним тянулись с правого и левого клиросов певчие. Началась лития, Ермоген возгласил:
– Яко воистину древняго кивота пречестнее…
Певчие повторили это стройным напевом.
"Я думал, – говорил впоследствии об этом моменте Павел, – что нахожусь на небе и в лике Ангелов слушаю похвальную песнь Преблагословенной Богородице".
Ермоген не узнал в храме брата – у того был завязан глаз. Когда по окончании службы Павел и Симеон поместились в гостинице, Павел умыл лицо и почувствовал, что глаз его так здоров, как будто и не болел. Это было явное чудо Божией Матери…
По совету Ермогена братья около двух недель прожили в гостинице, посещая богослужения, присматриваясь к жизни монастырской братии в обители и в Скиту. Оптина Пустынь показалась им еще более благодатной и желанной, чем казалась раньше в мечтах о ней.
Случилось так, что отец Ермогена (и дядя Павла и Симеона) Ермил Саввич, простивший сына за его бегство в монастырь вместо военной службы, приехал в Оптину в эти дни. Он сразу же побывал в Скиту у старца Леонида и после этого сказал юношам:
– Ах, вот старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным свидетелем всех моих обстоятельств.
Уехав домой, Ермил Саввич стал еще более усердно молиться, перестал есть мясное и однажды в месяц прибегал к благодати Святых Таин Христовых. Он же передал брату Феодоту о местонахождении его сыновей, горячо ходатайствовал о них и успокоил его, говоря, что все это соделалось явно по Божьему произволению. И Феодот Саввич, забыв о причиненном ему беспокойстве, написал к сыновьям, чтобы хотя который-нибудь из них приехал взять родительское благословение на монашество, – и такового утешения он станет ожидать с верой в Божий Промысл и в терпении.
Наконец пришли братья Павел и Симеон к настоятелю Оптиной Пустыни игумену Моисею с просьбой включить их в братство богоспасаемой обители. Когда он вышел к ним в приемную комнату, они пали в земном поклоне на пол и не вставали, пока о. Моисей не позвал их встать. Он рассказал им о трудностях иноческой жизни, спросил их о том, что они читали из духовных книг, как молятся и готовы ли нести благодать послушания ради Христа. Он внимательно смотрел им в глаза, и лицо его как бы светлело и светлело – верно, он усмотрел в них много хорошего!
Братья поступили под руководство старца иеросхимонаха Леонида, великого подвижника и мудрого наставника. Павел и его брат вошли в круг ближайших учеников о. Леонида. Старец же с первого взгляда увидал в Павле христоподобную чистоту и возлюбил его о Господе. Павел начал постигать науку наук и искусство искусств – монашеское аскетическое делание.
Через некоторое время старец благословил Павла навестить родителей, взять у них благословение. И тот, с упованием и надеждой на Господа и Божию Матерь, отправился в путь. А было это зимой, в начале декабря 1834 года. Случилось так, что отец его, Феодот Саввич, 6 числа этого месяца прочел житие святого Николая, Мирликийского чудотворца, где есть рассказ о юноше, взятом в плен персами и вынужденном прислуживать их князю в его дворце. Он сильно молился внутренней молитвой о том, чтобы Господь молитвами святителя Николая вернул его к родителям… И вот вдруг, чудесным образом, он был восхищен из дворца и предстал у себя на родине перед родителями в персидской одежде и с чашей вина в руках, которую он нес князю, молясь… Феодот Саввич откинулся на спинку кресла и посмотрел на языки пламени, играющие в камине… "Как это трогательно! – подумал он. – Если бы со мною случилось подобное, я бы, верно, сего не перенес…"
В эту самую минуту открылась дверь, и в комнату вошел инок в подряснике, опоясанном кожаным ремнем, в руках у него была скуфейка… Помолившись на иконы, поклонившись замершему от изумления Феодоту Саввичу, инок сказал:
– Здравствуете, батюшка! Я сын ваш Павел.
После этого он сделал земной поклон. Феодот Саввич выронил из рук книгу… Но скоро изумление сменилось искренней радостью. Не менее отца обрадована была мать Павла. Рады были и все прочие домочадцы, искренно любившие Павла с первых лет его чистой жизни. Прожив дома несколько дней и получив от родителей благословение для себя и для брата на монашество, Павел вернулся в обитель.
Проходя в монастыре разные послушания, Павел старался, как только мог, но Господь, ведающий, для чего это нужно, послал ему свой особенный крест – его начали сокрушать разные недомогания: едва пройдет одно, находит другое… Не всегда ему хватало сил вовремя исполнить нужное, а из братии некоторые с этим не считались и думали, что он лентяй нерадивый. Иные и высказывали ему это в глаза. Огорчался Павел и шел к духовнику, отцу своему, старцу Леониду, и тот утешал его словами Священного Писания: "Многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие" (Деян. 14, 22); "Терпением да течем на предлежащий нам подвиг" (Евр. 12, 1) и "В терпении вашем стяжите души ваша" (Иак. 21, 19). И другие святые словеса напоминал он послушнику, утешая его и ободряя.
А братия, видя Павла постоянно недомогающим, прозвали его Пименом Многоболезненным, то есть именем преподобного, житие которого помещено в древнем Киево-Печерском Патерике. Однако многих он дивил глубиной своего духовного устроения. Относительно Священного Писания и богослужебных молитвословий – он знал многое наизусть. Достоверно известно, что знал он дословно и мог читать на память всю Псалтирь.
Примером монашеского терпения был для Павла сам старец Леонид, терпевший, ввиду некоторых недоразумений, утеснения. Старчество не было тогда так привычно, как потом, – иных братий смущал необыкновенный наплыв мирян к ограде Скита, им казалось, что это не нужно, что это помеха монахам в их уединенном житии.
Видя ученика своего Павла столь болезненным, старец Леонид благословил его на дело весьма нелегкое – идти пешком в Москву, в сопровождении другого послушника, а там показаться докторам в Голицынской больнице, и дал ему письмо к одному из них. Это было в июле 1834 года. Помолившись в храме за ранней обедней, юноши с котомками за плечами пустились в дорогу. Они шли, как странники, посещая на пути монастыри и храмы, ночуя то в стоге сена на лугу, то в крестьянской избе, – а там их встречали с большим радушием и на дальнейший путь снабжали хлебом и другими припасами. Когда узнавали, что они из Оптиной, то спрашивали о здоровье старца Леонида. "Он наш отец, – говорили, – мы без него как сироты были!" Так прошли Калугу, Малоярославец, Балабаново… Верст за пятьдесят от Москвы, поздним вечером, попросились на ночлег на постоялом дворе. Других постояльцев в это время не было. Двор был пуст. Хозяин пустил странников в сенной сарай без платы.
Перед тем как лечь спать, Павел снял подрясник, чтобы выхлопать его от пыли, а хозяин как раз зашел за сеном и увидел у него на груди небольшую сумочку. Он вообразил, что там много денег, а в ней были только бумаги, письмо, да всего пятнадцать рублей. Как оказалось потом, хозяин этот уже не раз убивал путников ради денег. И в этот раз, вернувшись в избу, начал он точить нож. Старуха-мать, свидетельница его прежних преступлений, сказала:
– Ты, злодей, хочешь уже и монахов резать? Смотри, Господь не попустит тебе этого! Погубишь ты и себя, и всех нас.
Хозяин молча пошел к сараю, но мать не отставала от него, Громко говоря:
– Не трогай их, тебе говорю! А то пойду разбужу всю деревню! Павел и его спутник услыхали это. Бежать было поздно… И они встали на молитву:
– Господи Боже наш, Иисусе Христе! Молитвами духовного отца нашего старца Леонида помилуй и спаси нас!
В ту же минуту раздался сильный стук в ворота и крик.
– Эй, хозяин! Открывай!..
Хозяин отворил ворота, и на двор въехало несколько троек, полных людей, среди них было и несколько офицеров. Кучера начали распрягать лошадей, люди пошли в дом, поднялся говор… Павел и спутник его поспешно вышли из ворот и быстро пошли по ночной дороге, благодаря Господа за столь чудесное спасение…
В Москве Павел три недели пролежал в Голицынской больнице, но врачи, осматривая его, не пришли ни к какому определенному заключению. Он просыпался рано, молился, а если была служба в храме святого Царевича Димитрия – шел туда. При больнице был прекрасный парк, доходивший до Москвы-реки, куда в солнечные дни выходили болящие, кто мог передвигаться. Тут можно было тайно помолиться в тени лип. Отсюда виден был как на ладони Кремль с его златоглавыми храмами, с высоким Иваном Великим… И дом вельможи Пашкова, и особнячки и сады Волхонки и Ленивки… А сколько храмов! Считал, считал те, которые виднелись то там, то тут (кроме кремлевских), – сбился… А там еще и еще…
Ничего не узнал Павел от докторов про свою болезнь, так и вернулся в Оптину Снова начал трудиться на послушаниях, но сил становилось все меньше. Помогал он строгому монаху огороднику, тот смотрел-смотрел, как часто Павел садится передохнуть, да и говорит:
– Лентяй ты, Павел, не хочешь трудиться как подобает.
– Прости Бога ради, – смиренно ответил Павел. – Виноват! Я – немощен…
Эти его немощи были предвестниками злой чахотки.
В августе 1835 года Павел присутствовал в Скиту на отпевании и погребении своего соименника – рясофорного инока Павла Тамбовцева, земляка, уроженца Курской губернии (он был купеческий сын из Белгорода). Инок Павел пришел в Скит вместе с о. Леонидом и другими несколькими учениками старца. Он нес у старца послушание письмоводителя – писал под его диктовку ответы его духовным чадам. В свободные часы переписывал четким полууставом творения святых Отцов. Павел Тамбовцев, как сказано в житии старца, – "был одним из пламенных и ревностных воспитанников его, ловившим капли благодати из уст старца, сохранявшим их в горячем своем сердце".
Он заболел и скончался после великого искушения: отец его, купец, разорился, не мог пережить своего несчастья и покончил с собой. Вечная погибель отца потрясла все существо благочестивого сына-инока. Незадолго до этого события он увидел воистину вещий сон, который сразу пересказал старцу Леониду, придя ночью к нему. Старец сказал, что сон благодатный и благословил записать его.