Ко времени приезда Михаила Ивановича в Старый Оскол на ярмарку там уже образовалась из купеческих сыновей целая компания сверстников Михаила Ивановича, которые сговорились вместе все ехать на Восток для поклонения святыням, а некоторые из них даже прямо с целью поступить на Афоне в монашество. Компания эта предложила ехать с ними заодно, чтобы веселее было, и молодому Сушкину, который, однако, отказался на первый раз недосугами, или, как говорится в дневнике, "замешками". Но после, поразмыслив наедине дома, Михаил Иванович порешил, что этого удобного случая и прекрасной компании не следует упускать для поездки на Восток, где бывать втайне он желал давно. Под влиянием такого решения он перед выездом из Старого Оскола в Воронеж написал письмо отцу, прося его благословения на это путешествие. В первом письме на просьбу сына, Иван Дионисьевич ответил прямым отказом, но вторым письмом приглашал сына возвратиться в Тулу. После окончания ярмарки в Воронеже Михаил Иванович отправился к родителям в Тулу и на третий день, по приезде домой, начал вести речь с отцом по поводу задуманного им путешествия на Восток. Разговор между отцом и сыном длился не долго, так как Иван Дионисьевич уже был убежден на согласие своей супругою Феодосьей Петровною, которая, после первого письма сына еще из Старого Оскола, приняла самое живое участие в судьбе своего любимца и стала действовать в его интересах, вполне сочувствуя желанию сына и ожидая, бесспорно, благих результатов от этой поездки в смысле осуществления своей заветной мечты. Иван Дионисьевич указал на неудобство и ущерб в делах торговых, на трудность и дальность пути, на разного рода лишения и возможные опасности в пути и т. п. и закончил свою речь восклицанием: "Трудно, смотри!". Сын еще более усилил свою просьбу, и согласие дано было, но с условием, чтобы он не оставался на Афоне, а возвращался бы домой непременно. Михаил Иванович ответил на предостережение отца уверением, что он исполнит его совет и почтет для себя долгом выполнить настоящее условие…
Дело относительно поездки на Восток уладилось так легко и скоро, как и не ожидал Михаил Иванович, предполагавший встретить в лице отца упорного и сильного противника своему намерению. Под впечатлением этого полученного разрешения и предстоящего "вояжа во святые места", которого он "пламенно желал" и о котором он мечтал с самого раннего детства, сердце его переполнилось радостью, и он, можно сказать, был на верху счастья. С 12 числа июня он начал деятельно приготовляться к предстоящему далекому и трудному путешествию, "не имея, – как он выражается в своем дневнике, – ни скуки, ни скорби, по особой теплоте к отправке как будто в обыкновенное место". Начались хлопоты по выправке паспортов, – как для самого Михаила Ивановича, так и для Евграфа, "любимого его слуги", которого к величайшей радости отпустил вместе с ним Иван Дионисьевич в качестве дядьки и слуги на дороге, приняв на себя расходы по путешествию и назначив двойной оклад против получавшегося им жалованья на службе в роли приказчика, – для его жены, оставшейся в Туле.
Упомянутый Евграф сначала служил у Сушкиных в качестве щетинщика. В 1846 году Михаил Иванович, отправляясь, после смерти дедушки, в Моршу, взял этого Евграфа за кучера и здесь с ним несколько познакомился. В 1847 году в той же роли Евграф ездил с Михаилом Ивановичем и его матерью в Киев на богомолье, а оттуда в Ромны, где Евграф, как "умеющий писать", по поручению Михаила Ивановича "писал накладные" и тем еще более приблизился к нему. В Тамбове Евграф начал вести себя дурно и "лениться" в исполнении возлагавшихся на него поручений, так что Михаил Иванович "хотел его прогнать". "Но мне, – замечается в дневнике, – было жаль его, ибо я любил его, сам не понимая отчего. Он "справился, вел себя чудесно и исправлял уже должность подручного приказчика". В 1850 году, именно незадолго до путешествия на Восток, Евграф сопутствовал в поездке в Коренную пустынь дяде Михаила Ивановича Иосифу Дионисьевичу, который потом хвалил его племяннику за то, что он "во все время показал себя как [в] поведении, так и [в] деятельности хорошим". "Я был рад, – замечает не без удовольствия по этому поводу о. Макарий, – что посеянные мною плоды возросли". Этому-то Евграфу и сдавал Иван Дионисьевич теперь своего сына на руки с наказом, чтобы он слушался его во всем, оберегал бы его, как зеницу ока, и без него не возвращался бы назад домой в Тулу. Давая же в спутники сыну "любимого" им человека, он желал, между прочим, оказать ему благоволение за его труды по торговле, а также избавлял его от возможных случайностей в предстоящем трудном и далеком пути.
День 30 июля, назначенный для отъезда из дома Михаила Ивановича, был не за горами. В хлопотах и суете никто не замечал, как летели последние дни пребывания его под родительским кровом. Сам Михаил Иванович дни проводил в приготовлениях к поездке, а "целые ночи просиживал" с жившей в доме Сушкиных экономкой Анною Васильевною, "говоря более о духовном и мечтая о будущности". Странное нечто происходило в душе Михаила Ивановича в это время. Чем ближе подходило время выезда из родительского дома на Восток, тем заметнее для него терялось и ослабевало то "пламенное желание", каким горело его сердце до получения на него согласия Ивана Дионисьевича. Среди всеобщего внимания, каким его окружили в доме все родные в последние дни его пребывания под родительским кровом, Михаила Ивановича "все привлекало в доме", все ему было мило, дорого, со всем этим ему расставаться было тяжело. Невольно его мысли переносились туда, на Восток, в страну далекую и незнакомую, где не было у него ни единого знакомого лица, где все – чужие для него люди и он для всех чужой; в страну, где все иное, не похожее на то, что он привык видеть около себя каждый день: иной климат, иной образ жизни, иные нравы и обычаи и т. п. Страх пред всем этим неизвестным для него сжимал сердце и парализовал его прежнее "пламенное желание" сомнением. "Могу ли в самом деле я вынести все то? Что меня встретит на чужой стороне?" – спрашивал невольно себя Михаил Иванович и не мог дать положительного ответа на волновавшие его вопросы. В продолжение сего времени приходили такие минуты, что если бы батюшка предложил остаться, – говорит Михаил Иванович в дневнике, – я бы остался. Такое было искушение – сам не понимаю от чего". Но Иван Дионисьевич привык решать всякое дело подумавши и один раз навсегда. Ему уже и в голову не приходила мысль переспрашивать сына о желании или нежелании его ехать на Восток, а сын боялся поведать отцу целый ряд своих сомнений и страхов, волновавших его в данное время, хорошо зная, что уже в другой раз от отца не так легко получить согласие на поездку. Поэтому сомнения и страхи были делом внутреннего состояния души Михаила Ивановича, а на лице в доме шли обычным чередом самые живые приготовления к задуманной и уже решенной поездке.
Накануне выезда из Тулы, т. е. 29 июля, Михаил Иванович отстоял всенощное бдение, а в самый день отъезда – литургию, молебен о путешествующих и пошел "попросить благословения" у Богоматери пред ее иконою, именуемой "Боголюбской", которая особенным образом чтится в Туле. Горячая молитва подкрепила молодого путешественника и прежнее тревожное состояние духа уступило место снова его "пламенному желанию". Воротившись домой спокойным, счастливым и веселым, он не смутился, когда увидел, что на всех окружающих видна была печаль по поводу предстоящей разлуки. Когда приблизился момент "последнего целования" и родители приступили с "образом Спасителя в вызолоченном окладе", чтобы благословить своего сына, все родные громко рыдали, оставался невозмутимо спокоен лишь один Михаил Иванович. "Не знаю, что со мною делалось, – пишет он в дневнике, – я точно ехал на дачу за 20 верст, не выронив слезы, тогда как все плакали". В пять часов поезд тронулся из города. Отец, мать, дяда Кондратий Дионисьевич с женою, брат Иван Иванович с женою и много других родственников поехали провожать путешественника. За заставой Михаил Иванович простился с отцом, "выронив несколько слез" с обеих сторон. Здесь же простились и некоторые родные, но мать и брат с женою и двоюродною сестрою Мариею Кондратьевною провожали до Дедилова. Здесь произошло трогательное расставание между сыном и матерью. Мать и сестра рыдали, прощаясь с Михаилом Ивановичем, но и последний не был в состоянии сдерживать душивших его слез и в свою очередь плакал горько. Усадивши мать его в карету, он "несколько раз возвращался, чтобы их поцеловать и сказать "прости", Бог весть, на сколько времени!" Между братьями, жившими весьма "ладно" с детства до последнего времени, расставание было довольно холодное. "С братом мы прощались, – говорится в дневнике, – холодно. Не знаю, что это значило: или по вражьему завистливому оку, или чрез людей, он ко мне вовсе изменился; в последнее время даже мало говорили, но видно так Богу угодно. Я не мало об этом скорбел, даже плакал". В два часа пополуночи родные "покатили по дороге в Тулу", а Михаил Иванович поехал на Богородицк.
Глава III
Путешествие по Востоку с паломнической целью
Целый день после описанной ночи Михаил Иванович плакал и скорбел. Трогательное прощание с матерью, к которой он привязался всеми силами своей души, холодный поцелуй брата и сердечное "прости" родных не выходило из его головы. Теперь, чем дальше от него с каждым часом удалялись родные дорогие ему лица, тем они ему казались дороже и милее. Предчувствие как бы ему подсказывало, что он их уже не увидит больше в этой жизни, и слезы не высыхали на его глазах. От настоящего мысль летела в страну новую, ему неведомую, и невольно сердце его сжималось от страха за будущее, где, увы, он не встретит никого из тех, кто мил и дорог ему, с кем доселе он делил и горе и радости своей двадцатидевятилетней жизни. Быстро промелькнули в его голове воспоминания детства со всеми мелкими шалостями и проступками, его первые годы жизни на коммерческом поприще – во всем этом периоде мало интересного и достойного того, чтобы можно было остановиться мыслию с приятностью на каком-нибудь факте. Но вот его мысль перебирает в прошлом его вступление в общество, его успехи в нем, когда Михаил Иванович стал настоящим молодым человеком, ухаживания за барышнями-красавицами, и эти воспоминания волной нахлынули к нему, овладели всем его молодым существом, полным страсти и огня, и подняли в его душе целую бурю страстных пожеланий, от которых он никак не мог освободиться. "Тут, по несчастию, до того овладела мною страсть и помыслы блудные, – замечает в дневнике о. Макарий, – что я просто страдал. Кажется, все мои бывшие интриги живо представились моему воображению". Овладели молодым человеком тоска и упадок духа настолько, что все усилия победить свои страсти не увенчались успехом. Чтение душеспасительных книг было бессильно против страстных помыслов, которые не только не покидали молодого человека, но росли с неимоверною силою и делали дальнейшую борьбу со страстностью почти невозможной. "В Ромнах до того возросла во мне страсть, что я, – пишет о. Макарий, – кажется, рад бы был удовлетворить, но Евграф заметил мое смущение и часто говорил дерзкие слова, говорил и от Священного Писания. Мне стало легче, но все не проходило".
На пути в Киев, который был первым главным пунктом остановки в его паломнической поездке, он не преминул заехать в Коренную пустынь, чтобы помолиться Царице Небесной. В Киев Михаил Иванович прибыл 12 числа августа и остановился в лаврской гостинице, где, однако, по случаю предстоящего праздника, было такое большое стечение народа, что ему едва удалось найти комнату для приюта. Здесь же он встретился с 16 молодыми паломниками из Старого Оскола, несколькими днями раньше его прибывшими в Киев. Комнату для временного помещения нашел Михаилу Ивановичу екклесиарх Мелетий Антимонов.
Все церемониальные службы под праздник Успения в дневнике описываются обстоятельно и произвели на молодого паломника глубокое впечатление, но особенно умилительными показались ему два момента. "При церковной церемонии, многочисленности народа, ничего нет умилительнее, – пишет он о первом из них, – когда начинается 17 кафизма. Будто [бы] Сама Царица Небес снисходит с неба присутствовать с нами, грешными: тихо, тихо опускают святую икону и останавливается на средине царских врат". "Митрополита среди темноты провождали со свещами, – говорится там же о другом моменте. – Как умилительно в глухую полночь митрополит, при освещении свещь, шествует в свой покой после семичасового бдения!".
Прожил Михаил Иванович в Киеве до 24 числа августа, и за это время он успел сделать все, что необходимо было для благочестивого паломника: осмотрел все киевские святыни и помолился им, два раза приобщался Святых Таин, причем однажды "мерзкий и грешный он сподобился принять Их от рук митрополита Филарета, от которого потом получил и благословение на дорогу, исповедывался в Голосеве у схимонаха Парфения, "человека решительно живущего за гробом", который говорил Михаилу Ивановичу на прощание, что он "не останется на Афоне и вернется назад домой", и виделся с наместником лавры архимандритом Лаврентием, "ангелоподобным человеком", который благословил его образом Споручницы, дал несколько практических наставлений и снабдил его рекомендательным письмом в Иерусалим к иеромонаху Феофану.
1 сентября Михаил Иванович прибыл в Одессу, чтобы выхлопотать здесь заграничный паспорт и отсюда на пароходе ехать в Палестину. Но сверх ожидания ему пришлось прожить в этом городе гораздо дольше, чем он предполагал. Так как, по принятому правилу, в ту пору заграничный паспорт выхлопатывался для каждого отдельно из Петербурга, то сначала ушло много времени на эти хлопоты, а после оказалось, что спутнику Михаила Ивановича Евграфу разрешение на выезд не последовало, потому что в списке желающих выехать за границу имя его было пропущено. Ввиду сего Михаил Иванович с частной квартиры переехал на общую и устроился вместе с прочими 15 спутниками старооскольцами, направлявшимися на Афон.
После осмотра некоторых достопримечательностей города, как то: кафедрального собора, важнейших церквей и монастырей, а также "Панорамы и Музеума, где хранятся древности", странноприимного дома, больницы от комитета нищих, кладбищ и т. п., молодые паломники начали вести образ жизни скромный и приличный тому званию, которое приняли они на себя добровольно. В воскресенье, среду и пятницу они неопустительно ходили ко всем церковным службам, а в остальные дни утром и вечером вычитывали обычные молитвы, по кафизме из Псалтири и по одному или по два акафиста. Весьма нередко путники накладывали на себя добровольный пост и приобщались Святых Таин. Совесть и помыслы каждого не составляли тайны для прочих, так как "клятвенно решились друг другу все открывать". Проступки против благоповедения наказывались поклонами.
Свободное время от духовных упражнений паломники проводили в поездках к фонтану, в прогулках по бульвару и на берегу бушующего моря, близ которого они особенно часто любили бродить, "мечтая о всем и за всех, вспоминая прошедшее" и простираясь мысленно к ожидаемому грозному будущему. "Так то придется и нам колыхаться среди моря!" – говорили про себя паломники, вперяя свой взор в бушующую водную стихию, среди которой то появлялось, то скрывалось какое-нибудь огромное судно. Подобные прогулки производили на наших паломников сильное впечатление.
Но между путниками далеко не все были такой высокой религиозной настроенности, какой был проникнут будущий игумен русского Пантелеимоновского монастыря и некоторые другие из его спутников. Между последними были люди, не только не чувствовавшие никакой склонности к подвигам воздержания, непрестанной молитве и к скромной келлейной жизни, но прямо любившие пожить на широкую ногу, предаться удовольствиям, которые были доступны их возрасту, средствам и воспитанию, а посему естественно не легко выносившие и мирившиеся с тем режимом, который установился в товарищеской квартире, благодаря влиянию весьма немногих, из коих первое место принадлежало Михаилу Ивановичу. Неудивительно поэтому, что со стороны этого рода паломников были нарушения и дисциплины, целомудрия, супружеской верности и даже резкие протесты против первенствующего значения тех или иных лиц в товариществе. Откровенный дневник дает нам несколько подобных примеров, но мы остановимся лишь на выдающихся.