Чтобы понять мой вопрос, прошу припомнить, что мы, семинаристы, а потом и студенты, были хладными в вере; а потому и в других не могли понять горячности ее. Отрицать ее у о. Иоанна было уже никак невозможно, а я не раз был очевидцем его пламенного служения на литургии и в проповедях… Да это общеизвестный факт. И для меня его вера была как бы загадкою: чего сам не знаешь, все кажется непонятным.
- Откуда вера? - задумчиво переспросил медленно уже болезненный старец; и некоторое время помолчал. Мы ждали.
- Я жил в Церкви! - вдруг твердо и уверенно ответил батюшка. Я, "богослов", студент, - увы! - не понял этих слов: "жил в Церкви". Что это такое? Странное неведение, - скажет читатель… Не отрицаю; а сознаюсь. Но то-то и печально, что будущие пастыри не понимали таких простых вещей, как Церковь". А о. Иоанну было очевидно. Я же действительно не понял его ответа - точно он мне сказал что-либо на чужестранном языке… Так вот и Никодим не понимал Христа Господа (Ин. 3, 4, 9). И я переспросил:
- Что это значит - жили в Церкви?
Отец Иоанн даже несколько огорчился:
- Ну, что значит? Ну, я служил вот Божественную Литургию и другие службы; молился вообще в храме. - Потом, еще подумавши, продолжал: - Любил читать в церкви минеи… Не Четьи-Минеи (не Жития Святых)… Хотя и те прекрасны!.. А минеи богослужебные. Любил читать каноны святым.
Он действительно всегда на утрени выходил на левый клирос и сам читал каноны им. И как читал?! С великим дерзновением… Почти как бы требовал их заступления у Бога. Помню, первый раз мне пришлось посетить его в день преподобного Алипия (Столпника), 26 ноября . Как о. Иоанн взывал к нему с силою!
- Преподобие отче Алипие! Moли-и Бога о нас!
"Моли-и!" Точно он стоял перед ним и горячо просил ходатайства… И вся служба проходила у него с силою…
Не помню уже других подробностей этой важной беседы о Церкви.
- Вот что значит: жить в Церкви, - закончил он. Постепенно и для меня вскрывалась вся важность Церкви. Я теперь, вспоминая прошлое, первый и даже второй периоды моей веры, должен сознаться, что она держалась не Словом Божиим, и тем менее - житиями святых или творениями св. отцов. Можно сказать, что я последних, как и житий, даже и не читал почти: ни в духовной школе, ни в семинарии… Странно это? - Бесспорно… Но никто не интересовался этими источниками, и никто из старших даже никогда не говорил нам о важности их, не затеплил интереса. Я сам был библиотекарем в семинарии, видел эти толстые книги, помню и кожаные переплеты "Добротолюбия" ; но ни разу даже и крышки не раскрыл в них. Дух был у нас земной, естественный.
А Писание, как я уже писал, было лишь учебником и притом - холодным. И мы тоже не питались им.
Следовательно, вера моя, как и у других товарищей, жила не Словом Божиим, не житиями, а чем-то другим. Чем же? Я уже сказал: родительской и общей традицией, да еще - сердцем собственным. Но это далеко не все. Ведь традиции и сердце у всех бывали, но не все оставались верующими. Этому много причин. И одна из важнейших - Церковь. Кто жил в Церкви, тот хранил и веру: а кто уходил из Церкви практически, у того нередко и вера слабела.
Тот же о. Иоанн Кронштадтский в своем дневнике "Моя жизнь во Христе" говорил так (пишу по памяти): "Я еще дивлюсь: как это наши интеллигентные люди, ушедшие от жизни Церкви, все же хранят остатки веры?"
И наоборот, мне пришлось слышать от одной христианки уже за границей такие разумные слова: "Я уверена: если кто посещает постоянно церковь, тот не может быть неверующим".
Здесь - великая правда. Немного вскрою ее по опыту, почти всем нам известному.
Может быть, иной подумает, что на нас действовали проповеди? Люди так высоко ценят свое слово теперь…
Нет! Я до самой академии не помню ни одного случая, чтобы вообще проповеди произвели на меня сильное впечатление. Да их в духовном училище и семинарии почти и не произносили. Во время причащения священнослужителей в алтаре певчие пели что-нибудь "концертное". Что же? Может быть, чтение отрывков из Апостола и Евангелия? - Тоже нет. Апостола мы почти никогда не понимали. Да! И расценивали его с точки зрения громогласия и красоты голоса. А Евангелие мы знали на память; и никогда чтение его не захватывало нашего сердца… Проходило мимо… Что же? Неужели вот те каноны, какие любил читать из миней батюшка о. Иоанн? Еще менее. Почти никогда мы не внимали им. А если слушали, то больше красивое пение ирмосов ; особенно если было "трио" из чудных теноров и баса.
Тогда что же осталось от "Церкви"? - Самое главное: вот это простое стояние в храме; конечно, участие в произносимых молитвах (у каждого в разной степени); ну - и слушание Слова Божия… Вот эта "служба", особенно же литургия, сами по себе, то есть без особенного участия ума, хранили и воспитывали нашу веру. Вот это самое простое: я был в церкви, я ходил к обедне, я отстоял службу - какими-то дивными путями держали в нас веру… Какими? - Мы никогда и не задумывались над этим… Задумывались ли вы? - А между тем именно это самое "хождение" крепче всего питало нас…
Я не говорю уже о необыкновенных моментах исповеди и Святого Причащения: тогда мы, конечно, поднимались на более напряженную высоту. Но ведь эти моменты были так редки… Раза два в году… Следовательно, не на них могла держаться вера наша, полученная от отцов. А именно на тех постоянно повторяющихся "праздниках"; воскресеньях, двунадесятый днях, на четырех постах, на памятях святых…
Ведь если теперь оглядываешься, то видишь, что вся жизнь была переплетена с Церковью: пришло Введение, слышишь уже ирмосы на Рождество: "Христос раждается, славите!"; пришли святки, тут уж целый венок праздников: Рождество Христово, Обрезание и Новый год. Крещение, Василий Великий, Иоанн Креститель; накануне Рождества - сочельник, не есть до звезды; накануне Крещения - не пить до святой воды… Прошли святки, святые дни, скоро масленица и пост: заунывный благовест, темные облачения, говение (и рыбы не полагалось есть: кроме Благовещения и Входа в Иерусалим), исповедь искренняя, святое Причастие… И это на полтора месяца. А там поражающие дни страстные: чтение 12 Евангелий. Плащаница, Погребение Христа… И полуночная Светлая Заутреня… Пасха! Воскресение Христово… Боже, какая радость. Целую неделю трезвон беспрерывный.
Скоро и Юрьев день: скотину выгоняют, молебен служат; отощавших за зиму коров святой водой кропят, и они идут на луг щипать тощую еще травку. Вознесение… Троица с зеленью и цветами… "Иван-купала" - 24 июня… "Петры и Павлы"… Опять пост… "Казанская"… У нас в округе ярмарка годичная. А тут уже близехонько и первый "Спас" (1 авг.) с маком; и второй "Спас" - Преображение с яблоками (прежде у нас строго хранилось: грех есть до освящения)… Третий пост - Успенский. Третий "Спас" - нерукотворный образ (16 авг.). "Усекновение" главы Предтечи (29 авг.). Рождество Богородицы (8 сент.)… "Вздвиженье" - как говорили в селе - Креста Господня (14 сент.). Осенняя "Казанская" (22 окт.). И опять - "Введение"… Опять пост. И опять кружатся праздники целый год. А сколько святых особых в году! Вешний и зимний Никола. "Евдокеи мученицы". "Стояние Марии Египетской"; "Спиридон поворот" (12 дек. солнцеворот), "Михаил Архангел", "Иван Богослов". "Герасим Иорданский" со львом (4 марта): грачи прилетели. "Алексей Божий человек" (17 марта): жаворонков пекли! "Козьмо-Демьян" - не раз в год, Марины-"красной" (17 июля) … Опасаться пожара… "Илья-пророк"; уж и вовсе работать нельзя - накажет… "Флора и Лавр, св. Пантелимон" целители… И это целый год… А каждое воскресение - в сущности, воспоминание Пасхи…
Ну кто же из русских не знал всего этого? Самый неграмотный мужичок жил в этом круге идей и быта. Говорилась ли проповедь в храме, понимал ли он Апостола (Евангелие-то всякий понимал): вникал ли он, "что там" на клиросе читает "дьячок", все это не так важно еще. Но вот что он помнит: завтра воскресенье или особые праздники: в церковь нужно сходить, "постоять"… А если и дома останется, он все равно знает, что ныне "праздничен"… И колокол слышал. А может, хоть один кто из семьи сходит и "благодати принесет"… А в большие праздники: на Рождество, на Крещение, на Пасху да на "престольный" "батюшка" с иконами в каждый дом пойдут, молебен пропоют, святой водой окропят, крест поцеловать дадут, с праздничком поздравят. А у нас в селе еще Покров чтили (1 окт.). Свадьбы в этот день по всем селам кругом венчали… Убрались крестьяне с полевыми работами, засеяли новые "озими", продали лишнее на базаре… И детей женить можно… После венчания в храме - три дня пировали… Это все… А тут еще у каждого что-либо особое: у кого ребенок родился - крестины, кумовьев искать, имя называть; у другого умер кто: общее сочувствие и участие в похоронах; заболел иной - за батюшкой ехать, "сообщить" нужно, а то и пособоровать потом…
Так вот вся жизнь и вращалась весь год вокруг храмов Божиих. Недаром же они и ставились на лучшее место, и строились выше, и украшались колоколами, куполами, иконами, свечечками да лампадочками…
Вон она, "жизнь в Церкви"… И если даже посмотреть на нее только с точки зрения хотя бы непрерывного воспитания людей в течение целого года, то как не удивиться поразительной мудрости тех, кто все это придумал и в быт провел! Это даже не человеческое изобретение, заранее рассчитанное и специально придуманное кем-то… Нет, это - мудрое установление Святого Духа, "Царя Небесного, Утешителя, Духа истины"… Исполняется Слово Христа Господа: "Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Мф. 16, 18). "Утешитель же, Дух Святый… - говорил Он и перед смертью Своей ученикам, - научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам" (Ин. 14, 26).
И ап. Павел учил своего помощника Тимофея: "Пишу тебе…чтобы, если замедлю, ты знал, как должно поступать в доме Божием, который есть Церковь Бога живого, столп и утверждение истины" (1 Тим. 3, 14, 15).
И совершенно потому верно и глубоко установилась вера в Церковь. Она есть наша Мать Духовная… Ни родители, ни школа, ни проповеди, даже не Божественные книги учили собственно нас, а вот именно Церковь Божия, Мать наша, - всем своим премудрым строем и бытом… Сюда входило незаметно и учение: всякий знал основы веры и воспитание нравственности: всякий знал, что хорошо или худо. И как еще знали! Достоевский удивляется, как глубоко в русском сознании было понятие греха и святости! Помню, и англичане, приезжавшие в Россию, в Московской Троицкой Лавре спрашивали у профессоров академии, откуда русские, большей частью безграмотные, знают православие? И получили ответ: из Церкви… Это верно! Совершенно верно говорится, что Церковь - мать, воспитательница: не только духовно-благодатно, через таинства, - но даже и душевно (психологически) - через весь свой богослужебно-просветительный строй.
И понятно, что уходящие из Церкви постепенно теряют почти все: и веру, и дух.
Продолжу свои записки о вере. Может быть, и повторюсь в чем-либо по забвению; не велика беда.
* * *
Итак, в академию я приехал с простою верою, но с рациональным умом, которому все нужно "доказывать". Но постепенно - и даже довольно быстро - этот тяжелый груз рационализма, ложной веры в могущество ума стал спадать с моих духовных плеч… Я освободился от этого зловредного гнета… Я увидел относительную ценность всякого вообще "знания" и с очевидностью узрел полную несостоятельность ума в предметах веры. Мало-помалу прежний страх пред недоказанностью пропал у меня… Потом я даже перестал хотеть доказательств от ума - как немощных. Далее я узрел другие пути духовных знаний, не рациональные… И они мне нравились уже несравненно больше, чем прежние "доказательства"… А потом я даже невзлюбил доказательства, а полюбил "тайны", коих прежде боялся малодушно и совершенно ложно даже с рациональной точки зрения… И таким образом, я воротился - какое круговращение! - к той же "простой вере", какою всегда жил, с какою приехал и в академию. Но только теперь эта "простота" была ограждена не одним сердцем и традицией, а уже и тем самым умом, который прежде казался врагом простоты. "Знания" помогли "вере"; ум - сердцу.
Так наступил и прошел второй этап моей веры, так называемый "сознательный", т. е. когда вера прошла чрез горнило рассудка, "знания", критической гносеологии (учения о способах познания). У нас тогда говорили о таком периоде веры, что мы веруем уже "по убеждению", т. е. будто бы на основе разума. В сущности, такое определение совершенно неверное: ибо вера (как увидим) по-прежнему осталась вне и выше рассудка, но поскольку разумное обследование способностей самого ума показало несостоятельность его в областях веры, а тем самым - устранило его с дороги веры, освободило ее от мнимых уз ума, постольку можно сказать, что к вере прибавился важный придаток: устранение умом ума… По выражению одного из ученых и глубоких архиереев, наука устранила саму себя; ум как бы съел самого себя. Вера освободилась… А уж потом тот же самый ум начал и помогать немного вере: но не "доказывая" ее, а подводя некоторые "вспомогательные" подпорки. Поставленный в законные рамки, ум уже сделался добросовестным и скромным помощником веры, как низший орган для высшего (духа). Прежде он считался господином, теперь стал слугою. И известное выражение схоластического западного богословия, что "философия есть служанка (ancilla) богословия" отчасти верно: но только далеко не в объеме схоластической расценки ума. Схоластика верила и думала, что умом можно все объяснить, старалась это делать; я же усмотрел совершенную ложь такой высокой оценки ума; но все же увидел частичную пользу философии - именно в подготовке души к вере, в устранении рациональных препятствий к ней, а потом и в некоторой последующей помощи. Разница - большая.
Как все это произошло в душе моей - об этом буду писать в следующей части записок. Первая кончилась.
И если первый период можно назвать "детской" верой, то наступивший - второй - назову условно "разумной" верой. А потом будет еще третий этап ее. Но всему время…
Часть II. Разумная вера
Умобоязнь
Начну с воспоминания о том, что мы, интеллигентные люди, боялись ума в деле веры. И наблюдая не только за собой, но и за другими людьми - даже до сего дня - я вижу: как заражены этим ложным страхом многие довольно образованные люди и теперь! Скажу больше: самая наука богословская все еще находится в плену у ума, "знания", философии, почитая не ее, а себя "служанкой". Теология была введена в один из видов философии. И все наши богословы с необыкновенным (и совершенно не похвальным) усердием стараются надеть на себя одежду, обличие философии. Пока не наложена печать: "это умно", а потому и "дозволено цензурою", - дотоле наши ученые богословы все еще чувствуют себя неловко, стыдятся своей "веры"… Если же сама наука оказалась так пуглива перед "умом", то что же говорить об обыкновенных средних образованных людях, коим не под силу разобраться в глубинах гносеологии веры и так называемого "знания"? Где же обычному интеллигенту, не достаточно опытному в религиозной жизни и поверхностно образованному философски, разобраться во взаимоотношениях веры и знания, если и богословы не все принимают это, а идут по протоптанному схоластикой пути переоценки ума?
Возьму в пример этого среднего интеллигента, хотя бы Л. Толстого. Не раз мне приходилось слышать о нем такое суждение: он велик и гениален как писатель, но совсем не глубок как мыслитель. И это совершенно верно: как философ он не поднялся выше посредственного уровня среднего русского интеллигента. Его отношение к миру сверхъестественному, в частности - ко всему чудесному в евангельской истории, до такой степени шаблонно и поверхностно, что ничем не отличается от воззрений какого-нибудь нигилиста-преподавателя: он не преодолел рационализма своей эпохи, он разум ставил выше веры, подчинил ему, его суду, вопросы, совершенно ему не подлежащие - как легко увидим сейчас.
А между тем он оказал немалое отрицательное влияние на современное общество, содействуя разрушению веры мнимыми "разумными" возражениями. Правда, он не стал чистым безбожником, как это делали еще более легкомысленные интеллигенты; он выработал себе свое весьма путаное религиозное воззрение - без личного Бога; а какого же? Это чрезвычайно неясно. Он все же признавал величие Христа, но лишь как моралиста, а не Сына Божия; он отрицал и даже поносил Церковь (всякую), а дважды стремился в Оптинский монастырь к "старцам" , и в последние дни жизни кружился около этих монастырских стен, был у своей родной сестры, монахини Шамординской женской обители, Марии Николаевны… И скончался в недоумениях и муках: "а мужики-то, мужики-то как умирают…" - кричал он, вспоминая мирную кончину православных крестьян… "И все?! И конец?" И больше ничего?" - спрашивал он самого себя при других.
Да, Толстой кончил свою жизнь банкротом. И совсем неверно опираются на него другие. Один из приятелей его как-то спросил Чехова: "Что вы думаете о вере?" - Чехов на это со скептицизмом ответил: "Э-э! Если уж сам Толстой сломал себе тут шею, то где уж решать что-нибудь нам, маленьким людям?"
И действительно, он не решал ничего до конца. Но к его чести нужно сказать, что и он не сделался безбожником; скорее, в его произведениях можно найти уважение к людям верующим и даже симпатию.