Но знать свои грехи – это еще не значит каяться в них. Правда, Господь принимает исповедание – искреннее, добросовестное, когда оно и не сопровождается сильным чувством раскаяния (если мы исповедуем мужественно и этот грех – наше "окамененное нечувствие"). Все же "сокрушение сердца", скорбь о грехах своих есть важнейшее из всего, что мы можем принести на исповедь. Но что же делать, если "иссохшее греховным пламенем" наше сердце не орошается живительными водами слез? Что, если "немощь душевная и плоти неможение" так велики, что мы неспособны на искреннее покаяние? Это все-таки не причина откладывать исповедь – Бог может коснуться нашего сердца и в течение самой исповеди: само исповедывание, наименование наших грехов может смягчить наше сердце, утончить духовное зрение, обострить покаянное чувство. Больше же всего к преодолению нашей духовной вялости служат приготовления к исповеди, пост, который, истощая наше тело, нарушает гибельное для духовной жизни наше телесное благополучие и благодушие, молитва, ночные мысли о смерти, чтение Евангелия, житий святых, творений святых отцов, усиленная борьба с собой, упражнение в добрых делах. Наше бесчувствие на исповеди большей частью имеет своим корнем отсутствие страха Божия и скрытое неверие. Сюда и должны быть направлены наши усилия. Вот почему так важны слезы на исповеди – они размягчают наше окаменение, потрясают нас "от верху до ног", упрощают, дают благодетельное самозабвение, устраняют главное препятствие к покаянию нашу "самость". Гордые и самолюбивые не плачут. Раз заплакал – значит, смягчился, истаял, смирился. Вот почему после таких слез – кротость, безгневие, умягченность, умиленность, мир в душе у тех, кому Господь послал "радостотворный (творящий радость) плач". Не нужно стыдиться слез на исповеди, нужно дать им свободно литься, омывая наши скверны. "Тучи ми подаждь слез в поста красный день, яко да восплачу и омыю скверну, яже от сластей, и явлюся тебе очищен" (1-я седмица Великого поста, понедельник вечера).
Третий момент исповеди – словесное исповедание грехов. Не нужно ждать вопросов, надо самому сделать усилия; исповедь есть подвиг и самопринуждение. Говорить надо точно, не затемняя неприглядность греха общими выражениями (например, "грешен против 7-й заповеди"). Очень трудно, исповедуясь, избегнуть соблазна самооправдания, попыток объяснить духовнику "смягчающие обстоятельства", ссылок на третьих лиц, введших нас в грех. Все это признаки самолюбия, отсутствия глубокого покаяния, продолжающегося коснения в грехе. Иногда на исповеди ссылаются на слабую память, не дающую, будто, возможности вспомнить грехи. Действительно, часто бывает, что мы легко забываем свои грехопадения; но происходит ли это только от слабой памяти? Ведь, например, случаи, особенно больно задевшие наше самолюбие или, наоборот, польстившие нашему тщеславию, наши удачи, похвалы по нашему адресу мы помним долгие годы. Все, что производит на нас сильное впечатление, мы долго и отчетливо помним, и если мы забываем наши грехи, то не значит ли это, что мы не придаем им серьезного значения?
Знак совершившегося покаяния – чувство легкости, чистоты, неизъяснимой радости, когда грех кажется так же труден и невозможен, как только что далека была эта радость.
Раскаяние наше не будет полным, если мы, каясь, не утвердимся внутренне в решимости не возвращаться к исповеданному греху. Но, говорят, как это возможно? Как я могу обещать себе и своему духовнику, что я не повторю своего греха? Не будет ли ближе к истине как раз обратное – уверенность, что грех повторится? Ведь опытом своим всякий знает, что через некоторое время неизбежно возвращаешься к тем же грехам; наблюдая за собой из года в год, не замечаешь никакого улучшения, "подпрыгнешь – и опять останешься на том же месте!". Было бы ужасно, если бы это было так. Но, к счастью, это не так. Не бывает случая, чтобы при наличии доброго желания исправиться последовательные исповеди и святое Причастие не произвели бы в душе благодетельных перемен. Но дело в том, что прежде всего мы не судьи самим себе; человек не может правильно судить о себе, стал ли он хуже или лучше, так как и он, судящий, и то, что он судит, – величины меняющиеся. Возросшая строгость к себе, усилившая зрячесть духовная, обостренный страх греха могут дать иллюзию, что грехи умножились и усилились: они остались те же, может быть, даже ослабели, но мы их раньше не так замечали. Кроме того, Бог, по особому Промышлению Своему, часто закрывает нам глаза на наши успехи, чтобы защитить нас от злейшего греха – тщеславия и гордости. Часто бывает, что грех-то остался, но частые исповеди и причащение Святых Тайн расшатали и ослабили его корни. Да сама борьба с грехом, страдания о своих грехах – разве не приобретение? "Не устрашайся, – говорил Иоанн Лествичник, – хотя бы ты падал каждый день, и не отходи от путей Божьих; стой мужественно, и Ангел, тебя охраняющий, почтит твое терпение".
Если же нет этого чувства облегчения, возрождения, надо иметь силы вернуться опять к исповеди, до конца освободить свою душу от нечистоты, слезами омыть ее от черноты и скверны. Стремящийся к этому всегда достигнет того, чего ищет.
Только не будем приписывать себе свои успехи, рассчитывать на свои силы, надеяться на свои усилия. Это бы значило погубить все приобретенное. "Рассеянный мой ум собери, Господи, и оледеневшее сердце очисти; яко Петру, дай ми покаяние, яко мытарю – воздыхание и якоже блуднице – слезы".
Беседа о Католичестве и Православии
(С юношей М. по просьбе его отца)
Понимание вещей дается очищенному сердцу, и это понимание вырастает по мере нашего духовного роста. Но сейчас я буду говорить, главным образом, о католическом официальном учении в Церкви.
Для начала же хочу сказать, что, несмотря на все различия с нашей Православной Церковью, в Католической Церкви были великие святые и есть настоящая вера и в служителях Церкви, и в отдельных людях. Мы же, несмотря на полноту Истины, которой обладает наша Православная Церковь, во многом недостойны Ее и должны учиться у тех же католиков – их церковной и педагогической работе хотя бы.
Не надо также забывать, что в самом центральном, в самом основном, что составляет сущность христианства, мы с католиками объединены, несмотря на все наши различия. Это основное – вера в святую Троицу и в Христа как Богочеловека.
Что же в Католической Церкви является искажением Истины, в чем она отошла от полноты христианского вероучения?
Различия формальные: Filioque{ И Сына (лат.) Догмат римско-католической Церкви, признающей, в отличие от Церкви Православной, исхождение Святого Духа не только от Бога Отца, но и от Сына.}, Ватиканский догмат о примате и непогрешимости Папы, Immaculata conceptio (догмат о непорочном зачатии Божией Матери), чистилище, индульгенции, учение о человеке.
Корни этого различия: "латинство", унаследованное от формально и юридически мыслящего древнего Рима с его идеей "ordo"{ Порядок (лат.).}, – прежде всего. Эта идея порядка, единовластное юридическое понимание структуры общества отразилось прежде всего на том, что нас с католиками больше всего разделяет, – на учении о Церкви.
В католичестве Церковь мистически обоснована и переживается верующими прежде всего как организация, а не как Организм. Организация во главе с Папой-монархом. Это учение, введенное в III веке, и догмат о примате и непогрешимости Папы как Викария Христа (утвержденный на Ватиканском Соборе в 1870 г.) абсолютно чужды букве и духу Евангелия. Все евангельские тексты относятся к первенству апостола Петра среди апостолов. Епископом он никогда не был. И никакой связи между первенством Петра в апостольские времена и первенством и непогрешимостью Папы в католической церкви во все последующие века нет.
Исторически же власть Папы возникла вследствие первенственного места Римского Епископа как Епископа столицы Римской Империи. Это первенство чести, а не власти. Римский Епископ мог бы считаться первым среди равных (primus inter pares), т. е. среди других епископов. Таким же, и с большим основанием, мог бы быть и Епископ Иерусалимский.
Сила власти, стройность структуры, рациональная ясность в богословии, юридизм в морали и церковных правилах, могущество Рима – все это создавалось и создается за счет соборной природы Церкви, где внутренняя свобода и любовь являются основными созидательными силами Церкви.
Такое формально-юридическое понимание далеко от евангельского первохристианского и православного учения о Церкви как Организме, где соборное начало не отрицает иерархической структуры Церкви, но дает этой структуре надлежащее, а не первенствующее место.
Конечно, у нас в Православной Церкви много "нестроений", которые почти немыслимы в католичестве, где централизация власти в руках Папы (через голову епископов) делает такие "нестроения" почти невозможными.
Но не надо забывать, что "нестроения" были и в древней Церкви и что побеждались они не через подчинение авторитету Римского Первосвященника, а изживались и изживаются изнутри. И такое повиновение авторитету бывает часто внешним подчинением, не означающим внутреннего единства. Надо заметить, что многие католики и даже католические богословы часто внутренне не принимают это формально-юридическое подчинение Церкви.
Католическое учение об Immaculata conceplio Божией Матери, принятое Католической Церковью в 1845 г., лишает Ее, а также самого Христа полноты человеческой природы. По православному учению, согласному с Евангелием, Божья Матерь имела по своей природе и рождению человеческое естество, но не имела личного греха. Приписывая Божией Матери сверхнатуральное рождение и изымая Ее этим их всего человеческого рода, Католическая Церковь этим самым не признает в Христе Богочеловечества, т. е. искажает самую сущность христианства.
Filioque было прибавлено в 589 году к Символу Веры в местной церкви в Toledo (Испания). Император Карл Великий своим авторитетом ввел эту прибавку в Риме только в XI веке. Эта прибавка была внесена в католический Символ Веры без созыва Вселенского Собора, что противоречит всем правилам Церкви, т. к. всякое добавление к Символу Веры может быть сделано только Вселенским Собором.
Этот догмат Католической Церкви против слова Божия, т. к. апостол Иоанн (Ин. 15, 26) приводит слова Христа: Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне.
Таким образом, мы видим в главных чертах, что именно Православная Церковь сохранила неизменно и полностью чистоту Христова учения.
Говение в монастыре
(Запись гимназических лет)
О Господи, этот подъем никогда не кончится! Вместо тропинки – пересохшее русло потока, усыпанное круглыми, скользящими под ногой камнями. Лес вырублен кругом, а вместо него – какая-то щетина низкого кустарника. Но наконец перевал! Тропинка пошла по боку горы, кругом шумел большой лес. Ничто не может сравниться с той радостью, которую испытываешь на перевале, поднимаешься без конца в гору, перед тобой скалы и только назади – все больше уходящая вниз туманная долина. И когда устанешь совсем, идешь механически, ничего уже не замечая кругом, – вдруг кончается подъем, веет горным воздухом, дорожка бежит вниз, и глазам открываются бесконечные синие дали.
Чуть-чуть кружилась голова и быстрее билось сердце, когда тропинка пошла ровно, и вот передо мной уже вход – две круглые с рассыпавшимися верхушками каменные башни, поросшие темным мхом.
Мне было необычно прийти сюда одному. Я часто бывал здесь шумной компанией: входили со смехом, требовали чаю и легкомысленно болтали с монахами. Сейчас я шел как проситель, с надеждой. И все выглядело совсем иначе.
Я сбросил свои вещи на столик у большого ясеня, где мы обычно пили чай, и ожидал. Меня уже заметили – ко мне навстречу шел монах с огромной черной бородой.
"Александр, дорогой, наконец-то вы пришли". Он говорил с сильным грузинским акцентом, и лицо его сияло улыбкой. "Пойдем, пойдем – вот ваша келья". Мы подошли к каменной пристройке, вплотную подходившей к церкви. Отец Иона отворил дверь в маленькую сырую комнату со сводчатым потолком и нишами в каменных стенах.
Незаметно полетели дни. Они были внешне однообразны, но так же легки и светлы, как холодный и солнечный воздух этих высоких мест.
Я просыпался рано – часов в пять. Быстро умывался и бежал на угловую восточную башню; мокрая трава была холодна и как маленькими льдинками колола ноги; потом поднимался прямо по стене, рассыпавшейся и поросшей травой, к круглой башне. Внизу, сейчас же за стеной и доставая до нее верхушками, рос буковый лес. Уступами он спускался к голубой Арагве, текущей среди серых отмелей.
Дальше, затянутые утренним туманом, вырисовывались цепи лесистых темных гор, одна выше другой, и над ними, совсем высоко, опираясь на туманы своими легкими очертаниями, белели снежные горы главного Кавказа. Их было так много, что надо было обвести глазами полгоризонта, с востока на запад, чтобы увидеть всю цепь.
Тени от старых ясеней еще тянулись через всю зеленую, мокрую от росы площадку, а мы уже пили чай в беседке, прислоненной к стене. Серый от дождя дощатый стол отец Иона покрывал грязноватым красным платком, который он называл скатертью, расставлял глиняные кружки, расписанные деревьями и всадниками, приносил хлеб коричнево-лилового цвета с зелеными прожилками плесени, безвкусный и сухой, как земля (они его пекли раз в месяц и хранили в церкви). Солнце блестело на самоваре и чашках, грело сквозь тонкие прутья беседки, и мы пили чай "в прикуску" и предавались "сладкой беседе", по выражению отца Ионы.
Год тому назад "настоятеля", отца Иону, разбойники при нападении на монастырь сбросили со скалы на снег; при падении он повредил себе бок и схватил ревматизм, который согнул его в дугу. Сейчас отец Иона выглядит совсем стариком, его коричневое лицо покрыто сплошной сеткой морщин, он еле двигается и никак не может согреться. Он знает, что скоро умрет, и равнодушно показывал мне место, где его похоронят. По отношению к "миру" он в самом раздраженном состоянии: "Разве теперь есть монахи! – говорил он. – Наденут себе митру на голову, сядут в карету, живот – вот какой!". Зато он был самого высокого мнения о своем монастыре: "Сам видишь – мы живем как пустынники. Вода у нас вон где – под горой, верста будет. Как надо по правилам – монах трудиться должен".
Отец Иоанн, попросту – Иванэ, с почтением слушал отца Иону, старшего; сам он был веселее – живой и деятельный.
После чая я читал Евангелие, сидя на камнях, подставив спину солнцу – жарко у нас никогда не было. Помогал отцу Ионе на огороде – маленьком клочке земли, прилепившемся к скалам, большими трудами отвоеванным у леса. Все грядки стояли наклонно, и земля перемешана с мелкими камушками. Там мы пололи траву, расставляли колья для бобов. Я смотрел на отца Иону – его склоненная фигура в черном колпачке и темно-фиолетовом подряснике красиво выделялась сквозь строй воткнутых палок.
Около 12-ти обедали – ели вареные бобы и тот же черный хлеб, иногда овечий сыр, острый и маслянистый.
Стало тепло. Отец Иона задремал на бревнах, сложенных у церкви. Отец Иоанн вышел на балкончик своей кельи и починяет свою выцветшую коричневую рясу. Я иду бродить по лесу: мне хочется пройти к скале, которую я видел по дороге сюда, возвышающуюся в стороне над лесом; она вся в каких-то пещерах – там должны быть орлы.
Славно в лесу: палевые стволы буков гладко обтянуты крепкой корой, а внизу все устлано желтой листвой – как хороший паркет в зале с колоннами. По стволам тянутся длинные побеги плюща с кожистыми, как будто искусственными листьями. Далее по склону оврага какие-то ярко-красные цветы. Странное растение: мясистый прямой стебель фиолетового цвета вместо листьев покрыт тонкими фиолетовыми чешуйками, а на верхушке – огненный цветок. Впечатление ядовитости и тайны.
Солнце повернуло к западу. Все подернулось дымкой – внизу должно быть жарко, но все же видно далеко. Мутным блеском сверкает Кура среди темных пятен леса, от нее уступами – горы. Внизу, прямо под нашей горой, под обрывом желтая стена и башни монастыря Святого Креста, в том самом месте, где
"Обнявшись будто две сестры
Струи Арагвы и Куры".
Возвращаюсь я, когда солнце уже низко. Лучи его совсем желтые, и длинные теплые тени протягиваются по долине.
В своей келье я убираю нишу плющом и ставлю плоскую чашку с цветами у иконы.
К вечеру иду за водой. Родник далеко внизу, обделан тесаным камнем, и из него бьет холодная струя. Чуть жутковато – так тихо среди старых буков, так глуха тропинка, усыпанная желтыми листьями.
Чьи-то шаги. В глубине тропинки появляются три мужские фигуры – это, очевидно, угольщики. Их бородатые крестьянские лица кажутся зверскими от угольной копоти и покрасневших от дыма глаз. "Гамарджоба" – приветствует меня один из них и снимает свою круглую шапочку. Я кланяюсь и отвечаю: "Гагимарджос". Они проходят мимо, не в такт шлепая кожаными лаптями. Один отстал, он положил у родника свой узелок в красном платке и нагнулся над моим ведром. Потом благодарит и догоняет других. Я поднимаюсь с ведром на гору. Посреди пути отдыхаю в маленькой деревянной часовенке. В ней икона местного святого, который подвизался в нашем монастыре, – святого Иоанна Зедазенского с волком. Стены и деревянные скамьи изрезаны именами посетителей, на полу – иссохший букет полевых цветов.
Как свой уже прихожу в ворота, в которые проходил когда-то как гость, и чувствую глубокую благодарность к этим мшистым башням, вросшим в скалу, к тишине зеленого двора, который как-то вдруг широко развертывается после узкой и темной лесной тропы.
Одновременно с моим приходом ударил маленький колокол на башне. Это было так неожиданно в этой горной глуши. Потом еще раз, еще – да, ведь сегодня суббота. Но как странно звучит этот колокол на вершине пустой горы – ведь никто не услышит, никто не придет. И эта бесцельность звона делает его особенно волнующим, особенно значительным.
Выходит отец Иоанн, торжественный и строгий, совсем другой по сравнению с тем Иванэ, который работал киркой там внизу на огороде и болтал со мной всякий смешной вздор.
Прошел в церковь и отец Иона. Я вошел за ним. В притворе намазаны грубые фрески, в которых преобладает красный, оранжевый и синий цвет. Сама церковь холодная, полутемная; каменные стены голы, и новый низкий деревянный иконостас кажется картонным рядом с тяжелой архитектурой храма.