О засухе, картошке и свинках
Лето в год перед убийством выдалось такое засушливое, что картошка не росла, а пеклась в горячей, как зола, земле, и во многих местах поля были выжженными от зноя. Странное было лето - грозовое: небо часто сверкало молниями, синоптики постоянно сулили грозы с осадками, но с весны не было ни одного дождя.
Господь дал наказание, чтобы явить свою милость. И везде, где на полях служили молебны о ниспослании дождя, Господь давал даже не дождь, а ливень. В поселке Стекольный Завод вскоре после начала молебна хлынул такой дождь, что все вымокли до нитки, пока бежали в укрытие. А в Шамордино и на оптинских полях в Руднево вода после молебна долго стояла в борозде, и картошка там уродилась особо крупная. Все было наглядно, как в букваре: вот зеленая сочная ботва на полях, где шли молебны, а вот бок о бок, как ножом по меже отрезано, выжженные от засухи поля.
Кстати, одно оптинское поле-огород дождь обогнул стороной, и инок Трофим обошел его по меже с молитвой, сказав: "Вот наши грехи". Многие местные жители ходили в тот год по меже, удивляясь или негодуя: как так - одна земля и одно небо, но на монастырских полях все зеленеет после дождя, а рядом жухнет, погибая, сухая картофельная ботва. "Это золотые купола от нас тучи отталкивают!" - кричала, негодуя, учительница-пенсионерка. - "Жили мы до монахов и были с картошкой, - вторил крепкий хозяин, ее муж. - А теперь свиней чем кормить?"
В то засушливое лето даже из дальних селений присылали в Оптину машины за батюшками, чтобы отслужить на полях молебен, убедившись, как дивно помогает Господь. А вот козельчан собрать на молебен не получалось. Вроде, люди были не против, но отговаривались - некогда. И православные козельчане, страдающие со всеми от засухи, сговорились в итоге так - обошли соседей и знакомых, предупредив о часе молебна в храме и попросив людей помолиться в час общей молитвы хотя бы дома. И вот настал час молебна. Древние бабули, не способные по немощи добраться до храма, пали по избам ниц пред иконами, слезно вымаливая дождь у Ильи-пророка. А мужики с любопытством высыпали на улицу, поглядывая на небо и обсуждая, а будет ли от "богомолов" толк?
"Господь помогает быстрее скорости света", - любил говорить инок Трофим. И сразу после начала молебна на Козельск, как самолеты на посадку, пошли, снижаясь, черные грозовые тучи. Несколько женщин выскочили на огороды с иконами, уже в голос молясь о дожде. И зашлепал небывало крупный дождь. "Дождь, дождь!" - закричали женщины и дети. А мужики, радостно поблескивая глазами, все же противились чуду, рассуждая: а вдруг случайность? "Конечно, случайность, - громко сказал крепкий хозяин, муж учительницы, кричавшей про золотые купола. - Синоптики же обещали грозу с осадками. Вот попы и устроили фокус, разузнав про прогноз".
На этих словах дождь перестал, а тучи, будто гонимые бурей, стали стремительно уходить от Козельска. Это было так неожиданно, что мужики закричали. А крепкий хозяин запустил в небо такое адское богохульство, что засверкали молнии, громыхнул гром, и с неба дохнуло таким зноем, что высохла вмиг сырая земля.
Картошка в тот год не уродилась, и со свинками было неважно. Но крепкого хозяина это уже не интересовало - он истаял на глазах от скоротечного рака. Перед смертью он попросил позвать батюшку, чтобы исповедаться и причаститься, но смерть опередила священника. Потом его отпели, а вдова еще долго ходила в церковь ставить свечи за упокой.
В здешних краях редко встретишь избу или квартиру без иконы. К Богу трогательно прибегают в скорби по умершим, веруя, что есть загробный мир. Но на земле человек чувствует себя кузнецом своего счастья и хозяином земной жизни, горделиво полагаясь на свою силу и смекалку. И это явление повсеместное.
Из рассказа белорусской паломницы Галины С.: "У меня дядя-пасечник был верующий. А когда наводнением его ульи или улики, как он говорил, смыло в реку, он схватил топор и стал иконы рубить. "Дядя, - кричат ему, - не смей! Ты же сам нас учил, что Бог есть". А он отвечает: "Бог есть, да моих уликов нет"".
Из дневника о. Василия:"Мир, похищая у Бога чин подателя земных благ, присваивает его горделиво себе и, наделяя нас ими как бы милостиво, присовокупляет и возлагает на нас заботу об их хранении и страх потери их.
Когда же дает Бог, то Он заботится о даре своем и потеря его не волнует сердец наших".
Когда мать о. Василия приехала в Оптину к гробу сына, она не плакала, но тихо спрашивала всех, заглядывая в глаза: "За что убили моего сыночка? Разве он обидел кого-то? Разве он мог обидеть кого?"
"Не за личные грехи ненавидят пастырей, - писал в 1925 году протоиерей Валентин (Свенцицкий), - а за тот дух Христов, который живет в Церкви". Время дало свои ответы на вопросы о причинах гонений. Но нет на земле ответа, способного унять боль матери, спрашивающей у гроба сына: "За что?"
Вернемся здесь снова в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Вот дневник тех дней, что вместили в себя убийство, отпевание и погребение. Это 18–20 апреля 1993 года.
Немые колокола
Пасху 1993 года мать о. Василия Анна Михайловна Рослякова встретила радостно - была в церкви, а потом разговлялась дома с ближними. Праздничный стол еще был накрыт, когда в дверь позвонили. Увидев стоящих в молчании у порога оптинских иеромонахов, мать все поняла и ничему не поверила. Это был ей первый посмертный дар от сына - явственное чувство, что сын живой.
Мать не отходила от гроба, а потом от могилки. "Анна Михайловна, пойдем чай пить", - уговаривали ее. Но, отойдя от могилки, она начинала тосковать и говорила: "Пойду к сыночку. С ним веселей". Так и провела она долгие дни и месяцы сперва у гроба, а потом у могилы сына, обретая лишь здесь покой.
- Анна Михайловна, веруешь ли, что о. Василий живой? - спросил ее отец наместник.
- А то как же? Живой.
- А в загробную жизнь веруешь?
- Нет.
- Как же так? Выходит, о. Василий живой, а загробной жизни нет?
- Да откуда мне, батюшка, знать про загробную жизнь? А что о. Василий живой, знаю.
Так начался ее путь к истинной вере, и мать все сидела у могилы сына, разговаривая с ним, как с живым.
Иконописец Павел Бусалаев вспоминает:"На Пасху 1993 года я был в Москве, а вечером, позвонили: "Отец Василий убит". - "Слава Богу!" - воскликнул я в потрясении и думая вот о чем: больше всего в жизни о. Василий хотел быть с Богом, и он дошел до Него, соединившись с Ним.
Мы познакомились с ним еще в Москве и обрадовались, встретившись в Оптиной. Отец Василий по послушанию расселял тогда паломников и заведовал раскладушечной. Я пожаловался ему, что из-за многолюдства в гостинице не могу работать. И он отвел мне укромный уголок в раскладушечной, сказав: "Вне уединения нет покаяния". А по утрам он будил меня на полунощницу: "Вставайте, сэр. Вас ждут великие дела".
Я не могу назвать себя другом о. Василия, хотя он всегда приглашал заходить к нему в келью. Но я старался ему не мешать, понимая разницу между нами. Я весь на поверхности, а он уходил вглубь - что я мог бы ему сказать? Он был на несколько порядков выше меня. А его жизнь была столь стремительным восхождением к Богу, что рядом жил в душе холодок: а вдруг сорвется на крутизне? К сожалению, многие на моих глазах хорошо начинали, а потом, сорвавшись, падали вниз. И тут было пережито столько личных трагедий, что я боялся за о. Василия. Когда я узнал об убийстве о. Василия, то в потрясении ходил по комнате, мысленно разговаривая с ним: "Отец, ты дошел. Ты победил, отец!"
Помню, о. Василий обратился ко мне с просьбой: "Напиши мне икону моих святых. У меня их трое - благоверный князь Игорь Черниговский, святитель Василий Великий и Василий Блаженный. Я чувствую, как все трое мне помогают, и чувствую связь с ними".
Не мне судить о качестве этой работы, но тут был тот редкий случай, когда я знал откуда-то, что пишу икону святому. "Да, отец, - говорил я ему мысленно, - в тебе есть благородство и мужество князя. Тебе, как Василию Великому, дан дар слова. И тебе дана мудрость блаженного, чтоб скрыть все эти дары".
За десять дней до Пасхи у меня родилась дочь. Мы с женой перебрали все святцы, но ни одно имя не ложилось на сердце. "Подождем, - сказал я жене. - У меня такое чувство, что на Пасху Господь даст ей имя". И когда позвонили, что убит о. Василий, я сказал жене: "Вот и дал Господь имя дочке. Мы назовем ее в честь о. Василия". В греческих святцах есть женское имя Василия, а у нас его нет. Мы окрестили дочку Василиссой, свято веруя, что Небесный Покровитель нашей дочери новомученик Василий Оптинский поможет ей в жизни и не оставит своим заступлением".
Канонизации святых всегда предшествует вера в их помощь и заступление. Рядом с девочкой Василиссой в оптинском храме нередко стоят двое белоголовых близнецов Лев и Макарий Шиповские, названные так при рождении в честь еще не канонизированных тогда преподобных Оптинских старцев Льва и Макария. В год канонизации старцев им было уже по шесть лет.
Были люди, сразу ощутившие, что от новомучеников исходит благодать. Но таких сперва было немного. Оптина в те дни застыла от горя, и молчали на Пасху немые колокола.
Сразу после убийства, узнав, что преступник уходит от Оптиной лесами, паломники, не сговариваясь, бросились в лес. Впереди всех бежал окормлявшийся у о. Василия двухметровый гигант Виктор. Исхлестанный ветвями и черный от горя, он был страшен. И когда наперерез ему из леса выскочил паломник в черной шинели, каждый в ослеплении горя подумал, что настиг убийцу. Они бросились друг к другу, чтобы схватиться в смертельной схватке, и лишь в последний момент опустили руки, заплакав.
На Пасху был по-весеннему солнечный день, а после убийства будто вернулась зима. Дохнул холодный ветер, пошел дождь, а потом снег. Бил озноб, а люди стояли, не расходясь, у залитой кровью звонницы и там, где алела от крови о. Василия первая молодая трава. Кто молился, кто крепился, а кто не мог унять слез. И резал по сердцу лязг экскаватора, копающего могилы для братьев.
Инок Макарий (Павлов), скульптор по образованию, вспомнил, как Великим постом приходил к нему инок Ферапонт. В ожидании монашеского пострига он начал вырезать для себя постригальный крест, но почему-то не получалось. "Странно, - сказал он, - всему монастырю постригальные кресты резал, а себе не получается. Вырежи мне крест". И теперь инок Макарий резал ему крест на могилу. Позже он разыскал в келье инока Ферапонта этот незавершенный постригальный крест, обнаружив, почему не получалось: дерево переспело изнутри. Настал срок даже дереву.
Но как же изнемогала тогда от боли душа! И люди мокли под дождем, застыв от горя и пронзительного чувства одиночества. Почему молчит страна? Телеграмму соболезнования прислал только Святейший Патриарх Алексий. Ни слова сострадания в прессе - напротив!.. Богоборческий дух массовой прессы, разумеется, не был новостью. И все же казалось - мы люди, мы соотечественники, а в России не пляшут на гробах. Теперь кощунствовали, кто как умеет, не стесняясь разверстых гробов.
"О Россия, Россия! - сказал после революции духовник Царской семьи архиепископ Феофан Полтавский. - Как страшно она погрешила перед благостью Господней. Господь Бог благоволил дать России то, чего ни одному народу на земле не давал. И этот народ оказался таким неблагодарным.
Оставил Его, отрекся от Него, и потому Господь предал его бесам на мучение. Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым. И все то, что мы слышим ужасного о том, что творилось и творится в России: о всех кощунствах, о воинственном безбожии и богоборстве, - все это происходит от одержимости бесами. Но одержимость эта пройдет по неизреченной милости Божией, народ исцелится. Народ обратится к покаянию, к вере. Произойдет то, чего никто не ожидает. Россия воскреснет из мертвых, и весь мир удивится. Православие в ней возродится и восторжествует. Но того Православия, что было прежде, уже не будет".
Тяжко было в те дни. И лишь позже открылось, что в этих тяжких родовых муках рождалась новая, иная Оптина.
Вот два характерных эпизода тех дней. На второй день после убийства из Оптиной спешно уезжал паломник, собиравшийся прежде поступать в монастырь. "Боюсь, что меня тоже убьют", - сказал он провожавшему его брату. "Не бойся, - ответил тот. - Богу нужна жертва чистая, а мы с тобой больше фингала пока не заработали". Он уехал, а в Оптину приехал баптист, попросивший окрестить его: "Я долго искал истинную веру, - сказал он. - А когда услышал по радио про убийство, то понял: здесь Голгофа, а значит, здесь Христос". Его крестили.
На Пасху трое новомучеников были причастниками, и их кровь соединилась с кровью Христовой. Игумен Н. с братией осторожно стесывали с пола звонницы эту намокшую от крови щепу, настилая новый пол. И как когда-то в римском Колизее христиане бережно собирали песок с кровью мучеников, так и ныне люди благоговейно разбирали по щепотке землю, напитанную кровью о. Василия, и окровавленную щепу со звонницы. И дано было этим святыням разойтись потом по всей России в ладанках и мощевиках.
Из дневниковых записей иконописца Тамары Мушкетовой:"Это случилось на Пасху в 6.15 утра. Мы разговлялись за чаем в иконописной мастерской, когда благовест колоколов вдруг оборвался и раздался тревожный звон. "Какой странный звук, - сказал Андрей, разливая чай. - Скорее набат". А я еще подумала с досадой: "Вечно Андрей со своими шуточками - ну, какой же набат? Пасха ведь!"
Господи, помилуй! То, что нам сказали, дошло не сразу. Яркая, вечная, радостная Пасха - и вдруг смерть… Раны у всех троих были страшные - в почки, а у о. Василия снизу вверх через почки под сердце, так, что перерезало все вены. Он был еще жив, но умер по дороге в больницу.
Многие плакали, а я нет. Ольга Колотаева, окормлявшаяся два года у о. Василия, все ходила кругами вокруг могилки старца Варсонофия и каким-то не своим голосом сипло охала и стонала. В тишине это было слышно.
Произошло что-то огромное, что не вмещалось в меня. Умереть на Пасху, через полтора часа после причастия, и умереть на послушании в родном монастыре мучениками за Христа - о такой смерти можно только мечтать. Это было настолько выше обычной смерти, что из меня сами собой полились слезы. Было чувство, что Господь очень близко, а Его любовь излилась на нас так Щедро, что это трудно вместить. И как душа грешника слепнет от Божиего света, так и моя грешная душа слепла и изнемогала от преизбытка Божией любви. Все давно уже перестали плакать, а из меня все лились слезы. Надя пела панихиды в храме и то уходила из кельи, то возвращалась, спросив меня, наконец: "Что ты все плачешь?" А я могла лишь сказать: "Господь так любит нас!" И Надя заплакала, повторяя: "Да, да, да".
Времена первых христиан стали вдруг явью. Я всегда боялась смерти, а тут впервые поняла то, чего не понимала прежде в житиях святых, - какая же у них была вера, если они не страшились мучений, но с радостью шли на смерть за Христа! Слава Тебе, Господи, творяй чудеса! Не я одна, но многие в Оптиной, знаю, пережили это чувство. Все земное потеряло значимость. Приблизилось Царство Небесное и стало столь желанным, что хотелось смиряться перед всеми, жить только для Господа и даже пострадать за Христа.
Совсем как во времена первомучеников, многие брали песок с кровью о. Василия и частицы дерева, напитанные кровью о. Трофима и о. Ферапонта. Но у меня почему-то никогда не было веры в земельку со святых могил, а крови я просто боюсь. И вдруг мне тоже захотелось иметь такую святыню - кровь мученическую. Но было уже поздно, и мне ничего не досталось.
Когда гробы с телами убиенных установили в храме, на меня напала тоска. Я не могла смириться, что нет больше в живых нашего любимого батюшки Василия, и не представляла себе Оптиной без инока Трофима, рядом с которым у каждого возникало чувство радости. А инока Ферапонта я совсем не знала. Он был настолько молчалив и не от мира сего, что, когда он приходил к нам в иконописную мастерскую за книгами по древнерусскому искусству и молча просматривал их у полок, то даже мысли не возникало заговорить с ним.
Я разгореваласъ уже до тоски, когда мне передали в конверте кусочек дерева с кровью о. Ферапонта. И такая радость вдруг хлынула в сердце, что я прижимала этот конверт к себе и не могла разжать рук.
Когда после погребения мы ходили молиться на могилки новомучеников и прикладывались к их крестам, то один о. Ферапонт отвечал мне на молитву радостным стуком в сердце. Сперва я подумала - это случайность, но все повторялось каждый раз. Почему так бывает, не знаю, но сердце знает и согревается".
Из воспоминаний паломника-трудника Александра Герасименко:"В день убийства москвич Николай Емельянов смочил полоски бумаги в крови звонарей Трофима и Ферапонта, а потом в пузырьке поставил их у себя дома в святом углу. Когда мы встретились через несколько лет, Николай рассказал мне о чуде - кровь мучеников источает дивное благоухание. О том же самом мне рассказывал брат Евгений, причем я даже не спрашивал его об этом, но он сам подошел и заговорил о том чуде, когда благоухает мученическая кровь".
В понедельник, ближе к вечеру, на звоннице были настланы новые полы. Но убили звонарей, и молчали колокола.
Колокола в Оптиной старинные и с особой мученической судьбой - они достались обители в наследие от монастырей и храмов, разрушенных революцией 1917 года. Вот старинный колокол из Страстного монастыря, находившегося прежде в центре Москвы. Камня на камне от монастыря не осталось - теперь здесь Пушкинская площадь и редакция газеты "Известия", написавшая о трагедии в Оптикой столь глумливо, будто все еще витает на этом месте дух губителей Страстного монастыря. А вот колокола из разрушенных храмов Костромы, Ярославля, еще откуда-то, являющие собою немую повесть о гонении на христиан. Сколько крови пролилось уже под этими колоколами! И опять кровь…
Моросил стылый дождик вперемешку со снегом, а люди молча стояли у немых колоколов. И все длилась эта немая Пасха с криком боли в душе: почему безучастно молчит Россия, когда льется невинно православная кровь? Неужели мы опять забыли, что молчанием предается Бог?!
Так и стояли два дня, не замечая в скорби, как монастырь заполняется людьми. А люди все прибывали и прибывали, окружив звонницу плотным безмолвным кольцом.
Сейчас уже забылось, кто первым ударил в колокол, но многим запомнился юный инок в выношенной порыжевшей рясе. Он был откуда-то издалека, и никто его в Оптиной не знал. Но он был светловолос и голубоглаз, как Трофим, и шел от ворот монастыря таким знакомым летящим Трофимовым шагом, что толпа, вздрогнув, расступилась передним. "Звонари требуются?" - спросил инок, вступив на звонницу. Все молчали. А инок уже вскинул руки к колоколам. И тут на звонницу хлынули толпой лучшие звонари России, оказывается, съехавшиеся сюда! Звонили в очередь - неостановимо. И звонили в эти дни все - дети, женщины и даже немощные Трофимовы бабушки, приковылявшие сюда с клюшками, чтобы ударить в колокол: "Раз убивают - будем звонить!"
Сорок дней и ночей, не смолкая, гудели колокола Оптиной, будто силясь разбудить русский народ. Но знак беды не был услышан, а уже через полгода шли танки на Белый дом. И было много крови в тот год.