Самая молодая из этих обманутых женщин, двадцати пяти лет от роду, смертельно заболев, исповедалась у другого священника - отца Джулиано Ванетти. С разрешения больной и по её желанию Ванетти и писал Святой Инквизиции о происшедшем. Упомянул он и об опасениях умершей, что всё, случившееся с ней, судя по её наблюдениям, произошло и с другими монахинями. Покойная в течение трех лет имела преступную связь с духовником, будучи уверена, что оскорбляет Бога, но делала вид, будто верит тому, что он говорил, и, не краснея, предавалась необузданным страстям под личиной добродетели. Она прибавила, что совесть не позволила ей скрывать правду, когда она почувствовала близость смерти.
Вианданте перекосило. Он не решился консультироваться с Аллоро. Не хватало девственнику подобных искушений. Осведомлённый о деле прокурор-фискал, прочитав донос, от изумления присвистнул. Дело было столь невероятно и омерзительно, что инквизитор, по совету Леваро, счёл нужным поговорить с князем-епископом Клезио, к которому оба немедля и отправились. Кардинал, едва дочитав донос, выронил бумагу из трясущихся рук. Бог мой!
- Можно ли доверять словам Джулиано Ванетти? Кто он?
Клезио вздохнул. "Ванетти - старик, человек большой веры. Но почему он не сказал мне?"
- А что бы сделал глубокоуважаемый князь-епископ? Покрыл бы грех собрата? - невинно поинтересовался Вианданте.
Клезио встал. Руки, опершись на посох, перестали трястись.
- Узнай я об этом от Ванетти, я вызвал бы вас, Империали, но посоветовал бы действовать осмотрительно. Преступления такого рода - мерзость сугубая. - Кардинал тяжело дышал и говорил с трудом. - Святой Бернард Клервоский, ведя речь о духовных лицах, говорит: "Если явный еретик восстает, то он выталкивается и погибает. Но когда на добрых нападают духовные лица, как их изгнать?" Григорий Великий в своем "Пастыре" утверждает: "Никто в церкви не вредит так много, как тот, кто, имея священный сан, поступает неправедно". Но - ab abusu ad usum non valet consequentia. Злоупотребление при пользовании - не довод против самого пользования. Нет ни одного учреждённого Богом ведомства, не имеющего в числе своих членов ренегатов и выродков. Такие люди марают одежды Христовы и - при подтверждении обвинений - извергаются вон. Да, необходимо установить истину, но дело надлежит расследовать тайно, не роняя достоинства Церкви. Толпа глупа, и в провинности немногих склонна видеть грех всеобщий. Вы меня поняли?
Империали подошёл к князю-епископу и, опустившись на колени, поцеловал полу его парчового плувиала.
Инквизиция проверила и установила, что преступная связь действительно имела место с тринадцатью монахинями, - для этого она пошла путем сбора сведений - способ, которым всегда умела владеть более искусно, чем кто-либо. Двенадцать женщин не обнаружили искренности, как умершая, - сначала отрицали факт, затем сознались, но пытались оправдаться, говоря, что поверили в откровение священника. Что касается духовника, ему дали три обычных аудиенции увещания. Он ответил, что совесть не упрекает его ни в каком преступлении касательно инквизиции и что он с изумлением видит себя арестованным. Прокурор обвинил его по уликам процесса. Они ожидали, что обвиняемый ответит, что факты были действительны, а откровение ложно и выдумано для достижения цели. Монах признал улики, но прибавил: если женщины говорили правду, то и он тоже говорит правду, потому что откровение было достоверно.
Ему дали понять: невероятно, чтобы Христос явился ему в освящённой гостии для того, чтобы освободить монаха от одной из главных отрицательных заповедей Десятословия, которое обязывает всех монашествующих и навсегда. Он ответил, что также такова заповедь "Не убий", а Бог между тем освободил от неё патриарха Авраама, когда ангел повелел ему лишить жизни своего сына; то же нужно сказать о заповеди "не укради", между тем как евреям было разрешено присвоить вещи египтян. Его внимание обратили, что в обоих этих случаях дело шло о тайнах, благоприятных для религии. Он возразил, что в произошедшем между ним и его исповедницами Бог имел то же намерение, то есть хотел успокоить совесть тринадцати добродетельных душ и повести их к полному единению со Своей божественной сущностью.
Прокурор заметил монаху, что весьма странен факт, что столь большая добродетель оказалась в тринадцати женщинах, молодых и красивых, но отнюдь не в трёх старых и в одной, которая была дурна собой. Обвиняемый, злоупотребляя Священным Писанием, с упорством основывал свою невиновность на мнимом разрешении во время откровения, и не смущаясь, ответил: "Святой Дух дышит, где хочет".
Настал решительный момент. Его спросили, не имеет ли он что-либо ещё сказать, потому что его предупреждают во имя Бога и Святой Девы Марии сказать правду для успокоения совести. Если он это сделает, Святая Инквизиция с присущими ей состраданием и снисходительностью воспользуется этим по отношению к обвиняемому, который искренне признается в своих проступках; в противном случае с ним поступят согласно с тем, что предписано справедливостью и сообразно с инструкциями и основным законом, так как всё уже готово для окончательного приговора. Обвиняемый ответил, что ему нечего прибавить, потому что он всегда говорил правду и признавал её.
Империали сидел молча, предоставив вести процесс прокурору. До этого лично спустился в каземат и проверил, достаточно ли просторна камера заключенного, поинтересовался у Подснежника, не подвергается ли обвиняемый, упаси Господь, каким-либо притеснениям? При знакомстве с людьми Трибунала Вианданте полагал, что прозвище Подснежник палач мог получить только в насмешку, и ожидал увидеть человека, похожего на встретившегося ему в гостиной Вено Томазо Таволу. Однако Буканеве оказался стройным и щуплым перуджийцем, блондином, отличавшимся весьма смазливой мордашкой, характером незлобивым и добродушным, он был любимцем Гоццано да и вообще всего Трибунала. Леваро, на вопрос инквизитора, справляется ли Буканеве со своими обязанностями, удивлённо пожал плечами. Почему нет? Сейчас Подснежник, которого вообще-то звали Энрико Адальфи, поинтересовался, будет ли применена к еретику пытка? Инквизитор отрицательно покачал головой. Негодяй не извергнут из сана, он - духовное лицо. Да и не запрети этого закон - пытку он не применил бы, ибо Империали… весьма радовали запирательство и горделивая глупость капуцина.
Хвати у дурака ума сказать, что совесть побудила-де его, заглянув в себя с большим старанием, признать, что впал в ошибку, настаивая на своей невиновности, признай глупец свою вину и попроси прощения и епитимьи, заяви, что был ослеплён, считая достоверным явление Христа, ибо должен был признать себя недостойным столь великого благоволения, - идиот уже сошёл с одной ступени эшафота.
Признайся мерзавец, что всё - ложь, и на самом деле он придумал всё это как средство, показавшееся самым удобным для удовлетворения похоти, - и в деле не оказалось бы еретика, а налицо был бы просто лгун, лицемер и соблазнитель, из высокомерия являющийся к тому же гордецом и клятвопреступником, но за это Стивалоне был бы приговорен к заключению на пять лет в монастырь своего ордена, к лишению навсегда полномочий духовника и проповедника, к отбыванию нескольких епитимий со строгим воздержанием от пищи, к занятию последнего места в братстве, где не мог, подобно другим монахам, пользоваться правом голосования по делам общины; кроме этого, он должен был выдержать в монастыре наказание кнутом от руки всех монахов и бельцов, и каждого из них отдельно. Наказание должно было быть исполнено в присутствии секретаря инквизиции после того, как будет прочтен приговор; оно должно быть повторено в монастыре, куда его приведут, при тех же обстоятельствах. И всё.
Правда, если процесс и повернулся бы таким неблагоприятным образом, долго распутнику всё равно было бы не прожить. Джеронимо было известно, какому обхождению среди монахов подвергаются совершившие такое преступление. Многие из тех, кого приговаривали к подобному, ползая на коленях, умоляли о разрешении провести пять лет своего заточения в тюрьмах святой инквизиции вместо отправки в их монастырь. Но теперь он спокойно зачитал приговор нераскаянному еретику, и - secundum normam legis - брезгливо послал развратного подлеца на эшафот, не удостоив аутодафе в каземате своим присутствием.
Блудных духовных дочерей капуцина разослали в двенадцать разных женских монастырей.
Леваро оказался прав в своём циничном пророчестве о сложностях, ожидавших Джеронимо после представления горожанам, вернее, горожанкам. Оглашённый указ дал возможность десяткам похотливых жён, вырядившимся как на бракосочетание, посещать Трибунал и требовать встречи с инквизитором под предлогом денунциации.
Вся эта канитель утомляла Джеронимо, как галеры каторжника. По современной моде вырезы дамских платьев оставляли почти открытыми грудь и плечи, но некоторые жалобщицы были готовы и на большее. Вианданте в конце первого дня приема высказывался резко, но не грубо, но постепенно в его комментариях стали проскакивать и те выражения, которые, по его мнению, высказанному несколькими днями раньше, были недопустимы в речи монаха и патриция. Позволял он себе их, правда, изредка, и только в отсутствие Аллоро, но, когда с целью пожаловаться на сердечные боли, вызванные, вероятно, сглазом завистниц, к нему явилась в сиянии женских прелестей толстая донна Теофрания Рано и, схватив его за руку, приложила её к тому месту, которое, по её мнению, подверглось злодейскому сглазу, а другой рукой попыталась дотянуться до его мужского достоинства, Вианданте, сжав зубы и с трудом выпроводив её за дверь, пренебрегая присутствием друга, выругался так, что Гильельмо от неожиданности и испуга выронил из рук огромный том Аквината и зашиб им себе ногу.
- Che cazzo vuòi? С"è da impazzire!!!
Инквизитор послал слугу за водой и долго, злобно морщась, мыл ладонь, сохранявшую запах пота и резеды, ненавидимый им с детства. Приказал проветрить комнату, в которой от обильного смешения ароматов, выливаемых на себя прелестными жалобщицами, действительно, невозможно было дышать. Ещё больше разнервничался, услышав за спиной странный звук, похожий на сдавленный хохот и хотя, обернувшись, увидел на лице прокурора-фискала отрешённое от мирской суеты выражение глубокой задумчивости, вызванной, видимо, благочестивыми размышлениями над томом "Malleus Maleficarum", не обманулся в происхождении звука. Сукин хвост ещё и насмехается?
- С завтрашнего дня, Леваро, вы будете сидеть там вместо меня!
Леваро отрицательно покачал головой. Как бы ни так! У него есть свои обязанности по ведению следствия. Он на службе, а не в услужении, и в его задачу не входит защита инквизитора от блудных искушений.
Вианданте закатил глаза к небу. О, Боже!
- Джельмино, мальчик мой, иди, распорядись об обеде, - попросил он.
Как только за Аллоро закрылась дверь, Вианданте веско заявил синьору Леваро, что тот весьма мало понимает в том, что является искушением для монаха. Может быть, согласился Леваро, он ведь не монах. Откуда ему знать? Но долг предписывает именно ему, инквизитору, принимать доносы и жалобы горожан. "Уж не собирается ли он манкировать своими обязанностями?"
Джеронимо обжёг наглого шельмеца взглядом, но промолчал. После памятного им обоим объяснения в доме лесничего инквизитор не позволял себе критических выпадов в адрес подчинённого. Справедливости ради следовало заметить, что Леваро блестяще справлялся со своими обязанностями, ремесло своё любил и вкладывал в него всю душу. При этом полученный от мессира Империали урок имел последствием жесткий вывод, сделанный Леваро: если не хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги - нечего и стелиться ковром. Его шутовство не исчезло, ибо было свойственно ему от природы, но если раньше он был в отношении к вышестоящим шутом заискивающим, теперь шутовство проступало дерзостью. Леваро не только отваживался высказывать своё мнение, но и имел наглость нахально отстаивать его. Но обретённое, а, точнее, мучительно обретаемое им чувство собственного достоинства, к его изумлению, не раздражало инквизитора, но поощрялось Вианданте, который относился к Элиа с неизменной мягкостью.
Впрочем, как с удивлением отметил Леваро, присмотревшись к инквизитору, тот вообще редко раздражался, был постоянно кроток и ровен в общении, нрав имел гармоничный и незлобивый, в отношении же к собрату Гильельмо, малышу Джельмино, порой проступала даже ласковая нежность. Экспансивные всплески, вроде описанного выше, происходили нечасто, и, как заметил прокурор, всегда были связаны с дурными искушениями, коих инквизитор не мог избежать, ибо они были, увы, неотъемлемой частью его должностных обязанностей.
Сейчас Леваро закрыл окно и заметил, что, хоть он не может постоянно торчать в Трибунале, но завтра, так и быть, готов сделать одолжение его милости и помешать городским красоткам стащить с него мантию и разорвать штаны в клочья. Вианданте откинулся в кресле и застонал. "Господи, что же это?"
Вопреки пониманию суетного мира сего, искушение монаха инаково соблазну мирскому. Джеронимо были тоскливо неприятны ухищрения женской похоти, в своей отстранённости он отчетливо видел их и раздражался. Он, поставленный перед неизбежным и страшным выбором людей Духа - выбором между Наслаждением и Свободой, и - принужденный выбирать между ними, выбрал Свободу.
Да, именно отказ от внутренней Свободы - и есть подлинная цена Наслаждения. Он не хотел платить эту цену. Но заключенная в отказе от Наслаждения истинная стоимость Свободы Духа тоже по карману немногим. Вианданте постиг наслаждение, краткость, обманчивость, беспорядочность и низость его утех. Его выбор был рассудочен и доброволен. Видя раздираемых похотью людей, Джеронимо искренне недоумевал, жалел их, и ему казалось, что сама зависимость от движений плоти уподобляет их животным. В самом же себе он ненавидел подобные помыслы, как ненавидит человек грязевые пятна, заляпавшие одежду. Поддаваясь им даже ненадолго, Вианданте слабел, исполнялся презрением к себе и тёмной тоской.
…Леваро сдержал своё обещание, и на следующий день, к вящему неудовольствию доносчиц, присутствовал в зале приёма. При этом фискал, некоторое время насмешливо наблюдая за женскими ухищрениями, с легким раздражением заметил, что присутствие Империали полностью упраздняет его мужественность. Леваро не был красив, но обычно выразительные черты его живого и подвижного, хорошо вылепленного лица, внимательные карие глаза и длинный, чуть искаженный горбинкой нос, типичный для уроженца Вероны, хороший рост и мужское обаяние обеспечивали ему изобилие женского внимания. Теперь же, за первый час приёма, он не заметил ни одного заинтересованного женского взгляда в свою сторону, и когда очередная жалобщица покинула залу, пожаловался на это Вианданте.
Империали тоном, лишённым даже тени сострадания, выразил ему своё сочувствие. От запаха восточных ароматических масел инквизитора слегка тошнило. Обиднее же всего было то, что за неделю, последовавшую за его представлением, никто ничего не рассказал о Ликантропе и не донёс на сообщниц Белетты. Сама же она, понимая, что костра ей всё равно не миновать, молчала, как рыба, и под пыткой, перенося её, как заметил Леваро, с терпением, несвойственным не только женщине, а вообще - невообразимым. Впрочем, это никого в Трибунале не удивляло - ведьмы и колдуны, годами втиравшие в кожу дьявольские смеси дурмана и белены, опиумного мака и болиголова, полностью утрачивали обычную чувствительность.
Ничего нового не было и по прочим делам. Более, нежели всегда, бледная и возбуждённая донна Бьянка Гвичелли, явившись, поделилась с мессиром Империали соображениями об окопавшихся в городе пособниках злодея Лютера, но сообщенные ею шёпотом аргументы, подтверждающие её мнение, заставили того сначала усомниться даже в её способности достать пальцем до носа, а потом, когда сквозь поверхностную идиотичность суждений проступил потаённый смысл, инквизитор, как заметил Леваро, впервые покраснел до корней волос и закусил губу. На вопрос Элиа, заданный после того, как синьора покинула Трибунал, что такого сообщила донна Бьянка, Империали снова порозовел и попросил никогда больше об этом прискорбном случае не заговаривать.
Леваро был заинтригован. Всё это время он внимательно приглядывался к отношению нового начальника к женщинам и изумлялся - их чары совершенно не действовали на него. Леваро понимал в любви. Глаза мессира Империали всегда оставались ледяными, дыхание размеренным, лик бесстрастным. Опасения прокурора в храме Сан-Виджилио не оправдались. Леваро недоумевал, но в этом недоумении сквозило нечто восхищавшее его. Это была подлинная свобода духа, коей он сам был лишен, независимость от суетности, небесная неотмирность…
Сам того не замечая, Леваро втайне любовался главой Трибунала.
Общий же улов "дней милосердия" был незначителен. Несколько вздорных жалоб на сглаз, несколько бездоказательных и не подтвердившихся доносов на вроде бы приверженцев окопавшейся в городе еретической секты лютеран, несколько пустых денунциаций о дурной славе. Пустяки…
…В эти дни, вечерами, на досуге инквизитором был разобраны некоторые дела Трибунала, оставшиеся от Гоццано. Он прошёл в ордене, в школе высшей ступени, теоретическую подготовку по римскому, уголовному и церковному праву, но теперь, начав знакомиться с делами на практике, многое стал понимать иначе.
Все дела, проводимые Трибуналом по вопросам ереси, были сравнительно однообразны, и те, кто следовали за Лютером, вызывали только омерзение Империали. Он был монахом, отрёкшимся от мира, и в тех, кто изменил обетам Христу, данным без принуждения, видел нравственное ничтожество. Он был монахом, давшим обет нищеты, но он отличал дорогие вещи от дешёвых. Он был монахом, отказавшимся от женщин, но он различал женщин порядочных и доступных. Ничтожный Лютер, изменивший монашеским обетам, выступавший за дешёвую и доступную церковь, за удешевление и проституирование святыни, казался ему просто животным.
Но главной причиной отторжения для Империали было тяжёлое недоумение интеллекта. Боже мой! Дивному Аквинату, фанатичному приверженцу абсолютизма истины, с его несгибаемой волей, разумом тончайшим, аристократически-благородным и смиренным, мудрецу с безупречной чистотой души и совершенству логической гармонии его учения - они предпочли Лютера с его нечеловеческой ненавистью к разуму? Воистину, абсурд…
Империали не понимал лютеран. Чего ищут все эти ничтожества, якобы озабоченные возможностью "святой жизни"? Церковь, по слову апостольскому: "извергните развращённого из среды вас", - отлучала от себя содомита, идолослужителя, злоречивого и хулящего глупым своим умствованием Святое Имя Его. Но когда и где преследовались святые? Гнала ли Церковь кроткого и милосердного, смиренного и целомудренного? Никогда. Что же мешает им быть святыми в Церкви? Но нет, они жаждут какой-то своей, особой святости! Им, видите ли, мозолят глаза подлинные и мнимые грехи священства и клира, прелатов высшего духовенства! Но кто поставил их, якобы алчущих святости, судить? Собственная зависть, алчность да злоба. Не святостью они озабочены, ибо святость не озабочена чужими грехами!
Сам Вианданте всегда досадливо морщился, когда слышал разговоры о греховных деяниях столичных прелатов и ватиканской папской курии, которые, особенно в последние годы, стали как-то сугубо разнузданны. Но никогда не высказывался об услышанном, справедливо полагая, что каждому суждено ответить за своё, и с него, Джеронимо Империали, за грехи кардинала Алессандро Фарнезе никто не спросит. Ни в этом веке, ни в будущем.