- Ну, - объявила она, - кажется, все будет хорошо, вообще не о чем беспокоиться.
- Это все, - спросил Эдвин, - что он хотел сказать тебе?
- Ну да, почти. Говорит, абсолютно все будет в порядке. Вот что он сказал.
- Точно то же самое я ему говорю, - вставил Чарли. - А ведь я не доктор.
Сестра-нигерийка с искусно вырезанной из черного дерева головой вошла с колокольчиком и объявила:
- Все визитеры на выход, если не возражаете.
По палате прокатилась волна облегчения. Эдвин с грустью увидел, как жена с излишней готовностью поцеловала его, пообещала прийти завтра, быстро взмахнула помадой ради здорового внешнего мира. Чарли наказал:
- Читай книжки, что я тебе купил. Держись веселей. Бросай мрачные мысли о всяких вещах.
С уходом посетителей в палате как бы прозвучал тихий удовлетворенный выдох: наконец колокольчик выгнал чужаков. С бодрыми голосами, аккуратно одетые, они принадлежали фривольному миру. Не каждый способен вернуться к серьезному делу болезни - в конечном счете к истинному человеческому состоянию. Виноград и журналы из чужого мира лежали нетронутыми какое-то время - время, необходимое на их акклиматизацию, ассимиляцию. Ближайший сосед Эдвина, к которому никто не пришел, без движения сидевший на койке, задумчиво куря, теперь с ним впервые заговорил. Неподвижно скривившимся ртом он сказал, усмехаясь:
- Жена ваша - прямо отпад. Люблю таких. И к тому же брюнетка. - И молча продолжал усмехаться.
Глава 2
Эдвин вытащил термометр из теплой подмышки, где тот стоял, посмотрел и протянул сестре.
- Девяносто восемь и четыре, - сказал он.
- Вам не положено знать свою температуру, - упрекнула сестра, угрюмая славянка с болезненной желтизной и большими ступнями. - Вам даже не положено понимать показания термометра. - Насупилась над пульсом, оттолкнула запястье Эдвина, записала вечерние показатели. - Кишечник освобождался? - спросила она.
- Да, - соврал Эдвин. Иначе каких она только не выдумает слабительных кошмаров? - В высшей степени.
- Это не обязательно говорить. Вполне достаточно сказать да.
- Простите, - извинился Эдвин. А потом, когда она двинулась прочь, добавил: - Spasibo, tovarisch.
- Благодарить меня не за что. Это моя обязанность. К тому же я не русская.
Эдвин лежал на спине, лампа у койки заливала лицо теплым светом. Он пролистал один из даров Чарли; голые, страница за страницей. Голые, нагие. Эти голые, не нагие. Он встревожился, что его больше волнуют коннотационные различия между двумя словами, чем сама голая или обнаженная плоть, реальная или изображенная. Доктор Мустафа, пухлый смуглый следователь из клиники тропических болезней, куда сначала направили Эдвина, тоже тревожился по этому поводу. "Бывает, что вы не испытываете желания к своей жене? К чьей-нибудь чужой жене? Вообще к любой женщине? Вообще ни к кому?" Потом в спокойном возбуждении подался вперед. "К мальчикам? К козам?" Истинно научный подход. "А как насчет фетишей? - спрашивал доктор Мустафа. - Туфли? Нижнее белье? Очки? - Доктор Мустафа испустил глубокий, глубокий, глубокий сочувственный вздох. - Что-то неладное с вашим либидо. Очень прискорбно".
Действительно, очень прискорбно. Впрочем, подменно прискорбно. Поборовшего привычку к табаку мужчину поздравляет весь белый свет. Но не утрата ли это, пусть даже непроизвольная, аппетита совсем иного порядка? Да, ибо, несмотря на все выверты Барри, никотин не дама. А дама не никотин. Чья-то жена не пачка "Сениор Сервис". Поэтому все это подменно прискорбно.
Эдвин уставился, теперь, впрочем, невидящим взглядом, на голую по имени "Вера" (зачем кавычки? - недоумевал он). Но думал не о вере, а о верности. Они с Шейлой давно согласились, что сексуальная измена на самом деле вообще не измена. Выпивку, сигарету можно ведь от любого принять, почему точно так же не провести час-другой в постели? Того же типа вещь. Даже когда она не могла по каким-то темным прихотливым причинам делить плотскую страсть друга или незнакомца, всегда была готова спокойно лежать, как пассивная пища, утоляющая тот самый аппетит. "Ça vous donne tant de plaisir et moi si peu de peine". Ее любимый девиз. Настоящая измена, по ее мнению, должна влечь за собой полное и окончательное проклятие; она непростительна, это грех против Духа Святого. Предпочесть просто быть с другим, связать духовной близостью свою свободную волю с другой - вот истинный адюльтер.
Умом довольно легко понять этот нравственный взгляд, думал Эдвин. Проблемы начинаются с переходом промискуитета из концепции в сферу перцепции. Любопытна способность столь иррациональных женщин к возвышенным рассуждениям, к искреннему изумлению тем фактом, что даже доктору философии захочется выхватить нож, реально увидев, реально услышав. Эдвин фактически видел, фактически слышал лишь раз, сравнительно недавно, в одном отеле в Моламьяйне. Шейла любезно простила ему его ярость; в конце концов, несостоятельность его либидо уже имела место; он был не вполне нормальным.
Чего Эдвин боялся сейчас, так это полного краха своей супружеской жизни, ибо Шейла лишилась выбора, права выбора между его постелью и всеми прочими на свете. Она нуждалась в базовом лагере для ведения мародерских набегов; теперь могла найти новый, не пускаясь в целенаправленный поиск. Эдвин не верил, будто кто-либо в больнице, невролог или психиатр, мог хоть что-нибудь кардинально исправить. Либидо навсегда исчезло; любая данная фаза личности всегда может оказаться конечной; он хотел гарантировать, что никогда больше снова внезапно не рухнет на лекции по народной этимологии, по, если для него гвоздика пахнет перечной мятой, кто вправе указать ему на ошибку? Но хотя его подменно тревожило окончание сексуальной жизни, безусловно, на этом предмете можно проверить их брак на прочность. В один прекрасный день все браки станут бесполыми, однако позади при этом, как правило, больше пятнадцати лет. Тридцать восемь (Чарли не ошибся в оценке) слишком мало, чтобы навсегда упаковывать инструменты.
Насмешник рядом с Эдвином уже спал, тяжко трудясь во сне. В перерывах он объявлял результаты футбола с фантастическим счетом.
Эдвин решил, что действительно предпочитает тревогу из-за утраты сексуального влечения излечению от этой утраты людьми вроде доктора Рейлтона. Он сознавал свою неразумность и неблагодарность, но чувствовал, что это чувство лишает его права выбора. Потом вспомнил, что этого самого права на выбор лишилась Шейла. Он совсем запутался. Потом в затемненную палату с немногими горевшими у коек лампами вошел на цыпочках доктор Рейлтон, как бы с целью прийти, все распутать. Доктор Рейлтон с улыбкой сказал:
- Рад, что вы еще не спите, мистер Прибой. Есть просто парочка мелочей…
- Лучше сразу проясним вопрос, - предложил Эдвин. - Вопрос чинопочитания. Доктор Прибой.
- Доктор? - Доктор Рейлтон насторожился: бред мании величия?
- Да. Университет Пасадины удостоил меня степени доктора философии. За диссертацию о семантическом смысле группы согласных "шм" в разговорной американской речи.
- О семантическом, - повторил доктор Рейлтон. - Вы ведь не очень-то хорошо справились с той самой "спиралью", правда?
- Я и не собирался очень хорошо справляться, - заявил Эдвин.
- А теперь, - сказал доктор Рейлтон, присев на койку, ведя речи тихо, - я вам расскажу небольшую историю. А потом я хочу, чтоб вы мне ее пересказали своими собственными словами. Хорошо?
- Хорошо.
- Было это или не было, - начал доктор Рейлтон, - в городе Ноттингеме полисмен шел к дверям дома одного джентльмена по имени мистер Хардкасл на Рук-стрит. Все на улице говорили: "Ах, наконец-то идут его арестовывать, так мы и знали, рано или поздно его заберут". Однако на самом деле полисмен шел всего лишь продать мистеру Хардкаслу билет на ежегодный полицейский бал. Мистер Хардкасл отправился на полицейский бал, напился, врезался в автомобиле в фонарный столб, был фактически арестован, так что его соседи были неким пророческим образом правы. Теперь перескажите своими словами.
- Зачем? - спросил Эдвин. - К чему вы клоните? Что стараетесь доказать?
- Я свое дело знаю, - сказал доктор Рейлтон. - Перескажите все это своими словами.
- В Ноттингеме есть замок, отсюда фамилия джентльмена, - пояснил Эдвин. - Замок - шахматная ладья, отсюда название улицы.
- А теперь, пожалуйста, - попросил доктор Рейлтон, - перескажите историю.
- Я позабыл историю. История, в любом случае, глупая.
Доктор Рейлтон быстро чиркал заметки.
- Хорошо, - сдался он. - "Веселый" и "меланхолик", в чем разница?
- Есть разные разницы, - сказал Эдвин. - Одно слово трехсложное, другое четырехсложное. Одно французского происхождения, другое греческого. Одно прилагательное, другое существительное.
- Да вы одержимый, - заключил доктор Рейлтон. - Я имею в виду, словами.
- Это не одержимость, это занятие. Моя работа.
- Попробуем цифры, - опечаленно, терпеливо продолжал доктор Рейлтон. - От 100 отнимите 7, а потом продолжайте отнимать семь от остатка.
- 93, - уверенно сказал Эдвин, потом не столь уверенно, - 86… 79… 72… - С затемненной постели раздался голос:
- Семечки, когда в дартс играешь, да? Без конца отнимаешь, нет? - И пулеметом протараторил: - 65, 58, 51, 44, 37, 30, 23, 16, 9, 2. Ерунда, если в дартс играешь, да?
- Спасибо, мистер Дикки, - саркастически поблагодарил доктор Рейлтон. - Вы нам очень помогли.
- Надо было пособить, нет? Покончено с цифрами, да? - Тут спящий насмешник рядом с Эдвином принялся речитативом напевать свежие результаты:
"Блэкберн" - "Манчестер Юнайтед", 10:5.
"Ноттингем Форест" - "Челси", 27:2.
"Фулэм" - "Вест-Хэм", 19:3.
- Думаю, - вздохнул доктор Рейлтон, - на один день в самом деле достаточно.
- У него ставки, что ль, на уме, да? - уточнил Р. Дикки. - Они самые у него на уме, нет? Ставки.
- Хотите снотворную таблетку? - спросил доктор Рейлтон. - Чтоб заснуть, - пояснил он. Эдвин отрицательно покачал головой. - Ну, тогда хорошо. Спокойной ночи, доктор Прибой. - И ушел.
- Прямо сплошной сарказм, да? - сказал Р. Дикки. - Прям сплошная насмешка. Вроде торчал бы ты тут, если б на самом деле был доктор.
Эдвин выключил свою лампу у койки, последнюю. Теперь в палате было темно, кроме слабого ночника над головой и столь же слабой лампы на столике ночной сиделки, на столике, уютно укрывшемся в импровизированном шалаше за ширмами. Ночная сиделка где-то ужинала.
- Рассказывает тут истории про Ноттингем, - не унимался Р. Дикки. - Спорю, он никогда в жизни не бывал в Ноттингеме. У меня сестра туда вышла замуж. Я то и дело ездил повидаться, да. Милый городок, Ноттингем. Потрясающе, как они рассуждают про то, про что ни черта не знают, нет?
Глава 3
Эдвин сидел на краю своей койки с колотившимся сердцем, сильно затягиваясь сигаретой, гадая, почему она не пришла. Воскресное утро отзвенело, отзвонило по себе похоронным звоном, шелестя "Всемирными новостями"; впереди зиял день без докторов, без причиненной боли, расколотый двумя периодами для посещений, лишней закуской, воскресным угощением. Но похоже, не для Эдвина. Два удара на башне через площадь, половина времени для посещений прошла, а она не явилась. Р. Дикки говорил: "Точно так, да, вполне точно", - разговорчивой женщине лет восьмидесяти, наверно своей матери; с насмешником был маленький, хитрый с виду священнослужитель, один подвывал, а другой усмехался, рассуждая о любви Иисуса; дальше в палате в койке сидел молодой человек, горбатый, как Панч, с бородой как у Панча, в шапочке типа лыжной, обсуждая с кивавшим, жевавшим губу родичем автомобильные двигатели. Два куска воскресного ростбифа вдохнули в пациентов новую жизнь. Возбудившийся Эдвин почуял желание своего кишечника опорожниться. Поделом будет ей, скулил он, пусть придет, а его не увидит; пусть подумает, увезли его мертвого на каталке, так ей и надо.
Он присел в уборной, стараясь вспомнить, в какой отель она переехала, где-то возле больницы. Можно, наверно, позвонить в пивную, куда она, видно, теперь зачастила, в тот самый паб, где она клеит мойщиков окон. Но уже больше двух, а в два все закрывается. Потом, с облегчением кишечника, дерзкая мысль ударила ему в голову. Одеться, выйти из больницы, поискать ее. "Якорь", вот как называется паб, где-то неподалеку. Ресторан, может быть.
Это было довольно легко. Запертые шкафчики напротив умывалки. Под музыку спущенной в унитазе воды он открыл свой; трепеща, вынул мятые брюки, спортивную куртку, галстук и рубашку. Конечно, просить разрешения не к добру. Но никто не узнает. Вошел в одну из двух ванных и стал одеваться. В зеркале видел вполне нормальное лицо, вполне молодое, вполне здоровое, массу темных волос, лишь чуть тронутых сединой. Облачаясь в одежду, Эдвин дополнительно облекался здоровьем и здравомыслием, гладко причесал волосы, закурил сигарету. Но еще себя чувствовал недостаточно вооруженным. Деньги, конечно, - нет денег. Все двухмесячное жалованье, выплаченное в Моламьяйне авансом, конвертированное теперь в пятифунтовые банкноты, отдано жене. Бумажник тощ, карманы пусты, кроме нескольких шиллингов.
Никто не сделал замечаний, никто, кажется, не обратил внимания на него, проходившего мимо стеклянной коробки служебного отделения при палате. Сестры хихикали там над чем-то, принадлежавшим к их миру без униформы, к миру нарядных платьев и танцев. Может быть, краем глаза видели одежду визитера. Эдвин закрыл за собой тяжелую наружную дверь палаты, побежал вниз по лестнице. В коридоре к вестибюлю высоко в нишах стояли бюсты бородатых медицинских гигантов; читать мемориальную доску Эдвин не собирался. Времени нет - позади слышался негритянский певучий голос, голос того самого серьезного мороженщика.
Прозвенели звонки на уход посетителей. Все было невероятно легко. Он беспечно миновал конторку привратника, размахивая левой рукой. Выйдя за парадную дверь, получил полновесный удар осени в грудь. Ветер псом наскочил на него, покусал; листья неслись, шебаршили по тротуару, исцарапанному металлическими наконечниками тростей; пятисложная меланхолия восседала на постаменте посреди площади. Английская осень; вокруг военного мемориала со свистом проносятся крошечные мертвые души. Эдвин, ежась, пересек площадь, прошагал вниз по переулку, - многоквартирные жилые дома с одной стороны, хиромант по сниженным ценам с другой, - перешел улицу с осенними воскресными пешеходами, свернул за угол, направился прямо к ободряющему фасаду станции подземки. Подземка означает одновременно нормальность и выход. Взглянув вниз себе на ноги, он увидел, что они по-прежнему в больничных шлепанцах. Задумался, не поплакаться ли самому себе, но тут заметил на углу через дорогу паб под названием "Якорь" и неуверенно пошел на ту сторону. Рядом с пабом шел узенький переулок, куда тщетно пытался въехать грузовик. Грузовик ревел, совался вперед и назад, обдирая две стены, громыхая крылом об уличный столб. Эдвин, обойдя грузовик, обнаружил в конце переулка захудалый ресторан. Оттуда доносился тот самый перестук ножей и вилок, какой он вчера вечером слышал из-за ширм вокруг коек, только этот был погрубее. В двух грязных витринных окнах виднелись едоки. Одним из них был Чарли, неумело евший спагетти; накручивал залитые соусом комья на вилку и терпеливо глядел, как они снова шлепаются в тарелку. С ним сидел пучеглазый мужчина в берете, закусывавший бобами. Чарли открыл рот для новой попытки, обернулся к окну, увидел Эдвина. Рот остался открытым, но теперь Чарли не обращал внимания на вилку с грузом. "Заходи", - проговорил губами в окно, маня Эдвина внутрь кивком головы и свободным большим пальцем. Эдвин с сожалением указал жестом вниз на шлепанцы.
- Вряд ли вправе. Сочтут эксцентричным.
Чарли, по-прежнему с открытым ртом, прижал к окну лоб, стараясь глянуть вниз. Собаки не видно. Поколебался, то ли отправить в рот вилку, то ли выйти к Эдвину. Желваки вздулись на скулах. Триумфально кивнул пучеглазому, Эдвину, прожевал, проглотил; соломенные концы спагетти как бы в восторге ринулись в рот. Чарли, жуя, вышел к Эдвину.
- Нельзя тебе сюда. Надо обратно. Кто тебе разрешил выходить? - наступал он. - Ты ж болен.
- Дело в моей жене, Шейле. Она не пришла.
- Гони ее взашей, - посоветовал Чарли. - Я во всем этом деле руки умыл. Если свалишься сейчас на улице, ни за что не отвечаю.
- Где она? - спросил Эдвин.
- Где? Откуда мне знать, где она? Зашел сюда с приятелем перекусить. Спагетти, видал? Ни за что не отвечаю. А теперь вдвое быстрей возвращайся в больницу.
- Сначала я должен увидеть ее. - Ноги в больничных шлепанцах мерзли. Его охватила извращенная тоска по болезненной, только что покинутой теплоте.
- Прямо вон там можешь попробовать, - сказал Чарли, указывая в конец серой улицы. - Туда куча народу тащится, когда отовсюду выкидывают. Клуб, так сказать. Членов нету, одни посетители. Скоро закон до него доберется. Если пойдешь, долго там не торчи. Правда, красиво, если тебя, больного, закон за незаконную выпивку заметет. Да еще в войлочных шлепанцах.
- Попробую.
- Ладно, только посматривай по сторонам. Ну а я вернусь к этим спагетти. Жутко неудобно. Итальянская пакость. - Чарли, косясь, вернулся в ресторан. Эдвин пошел вниз по улице, мимо сумеречного индийского ресторана, откуда, как ему было известно, должно было пахнуть куркумой, но вместо этого казалось, что клеем. Вышел на угол к безымянному заведению с единственным окном-витриной, закрашенным синей краской, с такой же голубой распахнутой дверью, с панелями цвета хаки. Осторожно входя, видел пол в проходе, усеянный обрывками старых изданий для любителей скачек, окурки, грязь, кукольный торс, спущенный мяч. На двух дверях в левой стене висели замки. Другая вела в кипучий шум, музыку. Он неуверенно к ней подошел и открыл. Шум жарким ударом взлетел по подвальной лестнице, согревая холодный сырой подвальный запах - для Эдвина любопытно цветочный. Ненадежная крутая лестница вела к последней двери. Постучать? Нет, сказала дверь, яростно распахнувшись. С гамом и протестами в нее был вытолкнут слюнявый уличный мальчишка в бирюзовом свитере с вышитым желтыми нитками на груди именем ДЖАД. Эдвин прижался к стене.