* * *
Все, что сказала Ирина, Катя опять в полной мере почувствовала за столом в поведении домашней работницы Галины Семеновны, тучной женщины в очках с роговой оправой. Своей преувеличенной любезностью та показывала, что отлично понимает, какое положение собирается занять Катя в доме, где она сама прожила пятнадцать лет, выходила девочку и, слава богу, хорошо выходила. И дом держала как полагается. Но наступают другие времена. Отработала жизнь, а теперь не нужна стала.
После того что Катя сказала Ирине, после этого иносказательного, но обеим понятного объяснения, Катя чувствовала себя спокойной и уверенной. Как огонь, плавящий два куска металла, соединяет их, так и этот тяжелый разговор что-то расплавил и соединил в них. Все остальное не имеет значения. Все преодолимо. Даже неожиданное малодушие Кости, а это, быть может, самое тяжелое.
Ирина сидела вялая, немного сонливая, брюзгливым голосом рассказывала о Гаграх.
– Мне не понравилось. Много народу, шум. Дамочки, не поймешь, кто они. Жара невыносимая, а они туалеты демонстрируют. И кому нужны их туалеты?
– Подрастешь – узнаешь, кому нужны туалеты, – сказал Леднев.
– Я не говорю, что не нужны. Вопрос о том – где и когда.
– Сама-то повезла целый чемодан, – рассмеялся Леднев.
– И напрасно! И зря! Я вообще больше туда не поеду.
– Лучше всего в туристском походе, – сказала Катя.
– Хлопотливо, – лениво возразила Ирина, не глядя на Катю. – Лазить по горам. И не всякий может. Вот папа, например.
Катя засмеялась.
– Ну уж, Константин Алексеевич, ходок вы действительно слабый. Помните, я вас приглашала в Кадницы, а вы боялись, что на горку не взберетесь.
– Вы из Кадниц? – Ирина скользнула по Кате быстрым взглядом.
– Да.
Ни к кому не обращаясь, Ирина сказала:
– Бабушка все о Кадницах рассказывает. А я там ни разу не была.
– Взяли бы и съездили, – сказала Катя, – здесь недалеко.
– Да вот все прошу его и прошу, а он все не может и не может.
– Некогда, Иришка, – сказал Леднев.
– Хотите, я с вами съезжу в Кадницы? – предложила Катя. И она смотрела на Ирину, ожидая ответа, которым та могла так много поправить. Но Ирина молчала.
– А ведь верно, – оживился Леднев, – поедем в следующее воскресенье. Туда на катере, обратно на машине.
– Я с удовольствием! – Катя улыбнулась и посмотрела на Ирину.
Ирина повернула голову к отцу, но не подняла глаз.
– Только обещаешь. А потом окажется, что ты в воскресенье занят.
– А мы его заставим, – весело сказала Катя, – поедемте. Очень интересно узнавать новые места. Так же как и новых людей.
– Чем же это интересно? – усмехнулась Ирина.
– Человек часто оказывается вовсе не таким, каким показался в первый раз, а гораздо лучше.
– А иногда и хуже, – сказала Ирина.
– Бывает и так, – согласилась Катя, – но это подтверждает, что первое впечатление ошибочно.
Так они и пообедали: Ирина глядя в тарелку, Катя – тщетно пытаясь добиться ее признания, Леднев – делая вид, что все в порядке, Галина Семеновна – подчеркивая, что с сегодняшнего дня она не более как обыкновенная домработница.
В коридоре, куда все вышли провожать Катю, Ирина стояла, прислонившись к косяку двери. На лице ее была улыбка любезной хозяйки, которая рада гостям, особенно тогда, когда они уходят; Галина Семеновна, натянуто улыбаясь, говорила:
– И не посидели вовсе. Попили бы чайку.
Подавая Кате пальто, Леднев смущенно и встревожено заглянул ей в глаза.
* * *
Ирина и Леднев вернулись в комнату.
– Понравилась тебе Екатерина Ивановна?
– Ничего, симпатичная, – ответила Ирина, снова устраиваясь на диване.
Леднев прошелся по комнате, придвинул стулья к столу, одернул скатерть, переставил две книги на этажерке.
– Ты влюблен в нее? – неожиданно спросила Ирина.
"Ну вот еще, что за глупости ты выдумываешь?" – чуть было не сказал Леднев. Но понял, что если скажет так, то не скоро еще сможет рассказать дочери правду.
Переставляя книги на этажерке, он ответил:
– Немного есть.
– Все влюбленные удивительно глупеют. Прямо на глазах.
Он засмеялся.
– Я выглядел дураком? Чем же?
– Это трудно объяснить. А она не то что недобрая или злая, а как тебе сказать… Откровенная очень. Правда, красивая. Вот увидишь – она тебе еще будет нотации читать, если уже не читает.
Он протянул руку, погладил волосы дочери.
– У нее жестковатый характер, но она добрый и порядочный человек. И я бы хотел, чтобы ты с ней подружилась.
Она прижалась щекой к его руке, тихо спросила:
– Ты хочешь жениться?
Он откашлялся.
– До этого еще далеко…
Она вздохнула.
– Хочешь. Я вижу… – И, помолчав, прошептала: – Ведь нам было так хорошо вместе.
– Дурочка! Мы и будем вместе.
– Это уже не то.
– А когда ты окончишь институт, выйдешь замуж, уедешь, с кем я останусь? С Галиной Семеновной?
Он спросил шутливо, но этим вопросом подтверждал, что хочет жениться и что сегодняшний приход Екатерины Ивановны связан именно с этим, а не с чем-нибудь другим.
Леднев думал о том, что свою жизнь отдал дочери, всегда опасался, что она может лишиться всего, к чему привыкла, среди чего выросла, может остаться одна, маленькая, беспомощная.
– Да, верно, папка, – сказала Ирина. – Тебе надо жениться. Мне это не то что неприятно, а как тебе сказать… Чужая женщина будет ходить, распоряжаться, надо будет к ней привыкать…
Не оборачиваясь, она протянула свою тоненькую руку и погладила его волосы ласковым и нежным жестом, который так трогал его всегда. Вошла Галина Семеновна, начала накрывать к чаю, молча, с видом человека, которого считают в чем-то виноватым, но сам он этого не считает и готов дать отпор.
Галина Семеновна двигалась по комнате, сердито стучала дверками буфета, звенела посудой, возилась, копошилась, дожидаясь, когда с ней заговорят. Но с ней не заговаривали, и она, хлопнув дверью напоследок, ушла в кухню. Ирина сказала:
– Я только хочу, папка, чтобы она тебя любила и была преданна тебе. Так много неискренних людей.
– Тебе она кажется неискренней?
– Я не про нее говорю, а вообще. Она, наоборот, кажется мне чересчур прямолинейной. Но мне будет неприятно, если она станет тебя огорчать.
– Огорчать я себя не позволю, – засмеялся Леднев. – Ты говоришь так, будто я уже решил. Ничего я еще не решил. Она хороший человек, я хочу, чтобы ты с ней подружилась. Она будет к нам приходить в гости, и тогда мы все обдумаем.
– Нет, папка… – Ирина снова прижалась лицом к его ладони. – Ты уже все решил.
Глава двадцать вторая
Клара пришла к Ермаковым с Алешей: знала, что Ермаковы постесняются при ребенке говорить плохое о ней, а сама она сможет говорить о Сутырине что угодно.
– Отпустила бы Алешу погулять. Ни к чему ему взрослые разговоры слушать, – сказала Мария Спиридоновна.
– Ничего, – вызывающим тоном ответила Клара, с нарочитой заботливостью поправляя на Алеше воротничок, – он ужо большой, все понимает, пусть знает, какой у него отец.
Клара располнела, обрюзгла. Выражение подозрительности, которое было на ее лице и раньше, теперь дополнялось выражением обиды – точно все были виноваты в ее неудачах. Клару сняли с работы и отдали под суд. Сообщить об этом она и пришла к Ермаковым.
– Запутали меня. Женщину легко запутать. Кругом завистники одни. Вот посадят меня, что с Алешей будет? Отец бросил, любовницу завел, ему и дела нет до собственного ребенка.
– Это ты зря! – возразил Николай. – Сергей Алешу никогда не бросит.
– Бросил уже! – отрубила Клара. – Бросил! Подумаешь, отделался тремя сотнями в месяц. А ребенка одеть, обуть надо, накормить.
– Ты же сама не хотела с ним жить, – сказал Николай.
– Когда это было? Разве я от него ушла? Он сам ушел. Когда не хотят семью бросать, из дому не уходят. Мало ли что бывает между мужем и женой! Поругались – помирились. A он ведь ушел. Подумаешь, шоколадки сыну покупал! Шоколадками отделывался! Ребенку есть нечего, а он шоколадки покупал… И все этой своей… квартиру снял в Ведерникове… – Лицо Клары исказилось злобой. – Думал, наверно, я ничего не знаю. Нет, дорогой, я все знаю, все!
Алеша сидел, не поднимая глаз, Соне стало жаль мальчика.
– Знаешь что, Клара, – сказала она, – отпусти-ка Алешу во двор. Пусть поиграет.
– Сказала уж, кажется, – ответила Клара, – некуда ему ходить, пусть с матерью будет. У него теперь, кроме матери, никого нет. Да и матери, может быть, скоро лишится. – Она заплакала. Потом, перестав плакать, злобно проговорила: – Только ничего, отольются ему мои слезы!
– Вот что, Клара Петровна, – объявила Мария Спиридоновна, – или отпусти Алешу, или конец нашему разговору.
И, не дожидаясь ответа, обратилась к мальчику:
– Иди, сынок, во двор, поиграй с Васяткой.
Дело было ясное, акты ревизии неопровержимы, оправдываться не имело смысла. Но адвокат подал надежду: ей могут сделать снисхождение как матери несовершеннолетнего ребенка. Клара это истолковала по-своему – она брошенная мужем жена и мать, без средств, неопытная, потому и совершила преступление. Значит, надо очернить Сутырина как человека, толкнувшего ее на этот путь. Она рассчитывала в разговоре с Ермаковым услышать о Сутырине нечто такое, что могла бы обернуть в свою пользу. Надеялась разжалобить Ермаковых и упросить их засвидетельствовать на суде, что ее действительно бросил муж и что она честный человек.
– Все это так, – сказал Николай. – Ну, а по делу-то? Виновата?
Клара поджала губы.
– Ни в чем я не виновата. Запутали меня.
Николай видел, что она врет. Нахмурился.
– Раз не виновата, оправдают. Чего ты волнуешься? А если есть какая вина, признайся на суде.
– Только Сережу не трогай, – сказала Соня. – Разошлись вы давно, мириться ты сама не захотела. Теперь надо думать, как из беды вылезть, а не порочить человека.
– Уж это мое дело, – злобно ответила Клара. – Ничего! Я его разрисую, где надо.
– Вот беда-то, – вздохнула Соня, когда за Кларой закрылась дверь, – одно расстройство.
– По делам вору и мука, – возразила Мария Спиридоновна, – не лезь в чужой карман.
– А все-таки жалко, – опять вздохнула Соня. – Алешу жалко.
– Неприятности, конечно, большие, – мрачно произнес Николай. – А тут еще Дуська эта навязалась.
Соня всплеснула руками.
– При чем тут Дуся?!
– При том! Порочит она его, понимаешь! С семьей неладно, а тут еще связался черт знает с кем.
– Дуся здесь ни при чем, – решительно сказала Соня, – и не припутывай ее, пожалуйста! С Сережей лучше поговори – будет суд, ему же неприятность, Алеше тем более. Может, как-нибудь и сумеет уладить дело.
* * *
Сутырин пришел к Ермаковым на день рождения их детей. Разница между этими днями была всего в месяц, что и давало родителям основание их объединить.
Кроме Сутырина и Алеши, пришел Сонин отец Максим Федорович, приятели Ермаковых – Кошелевы с двумя детьми и, наконец, сестра Марии Спиридоновны – Прасковья Спиридоновна – тетя Паша, колхозница из Сергачского района, приехавшая в город к врачу. Не было Дуси, работавшей в вечернюю смену, и Кати.
Сутырин сначала посадил Алешу возле себя, но затем мальчик перебрался на другой конец стола, где сидели дети. Посматривая на пего, Сутырин думал, что Алеша выглядит много старше Васи.
Чуть сгорбившись и морща лоб, Алеша прислушивался к разговорам взрослых.
Знает ли он о том, что случилось с матерью? На лице мальчика ничего нельзя было прочесть – он был такой же тихий и стеснительный, как всегда.
Кошелева рассказывала о том, как Соня еще в девушках была влюблена в Николая.
– Нет, ей тогда другой нравился, глаз с него не сводила, – заметил Николай.
– Было дело, – кокетливо улыбнулась Соня. – Ну, – сказала она, поднимая рюмку, – под столом встретимся!
Но, убедившись, что все выпили, поставила рюмку на стол и, наклонившись к Сутырину, прошептала:
– Сроду ее не пила.
Сутырин хмыкнул в ответ.
– Скучаешь, Сережа?
– По ком это?
– Известно, по ком, – многозначительно произнесла Соня и, откинув назад голову, высоким голосом запела:
Волга-матушка глубока,
Всю пройду – промеряю.
Недалеко моя милка -
Вечерком я сбегаю.
И Кошелева, полная, грудастая женщина с круглым добрым лицом, тоже поглядывая на Сутырина, подхватила:
На дорожке стоит столбик -
Верстовой, нельзя рубить.
На примете есть мальчишка
Занятой, нельзя любить.
– Заголосили девки, – недовольно проговорила Мария Спиридоновна. – Дайте послушать, чего люди говорят.
Тетя Паша, Максим Федорович – отец Сони, и Кошелев разговаривали о колхозных делах.
– В председателе все дело, – рассуждала тетя Паша, – у нас их после войны четверо сменилось.
У Максима Федоровича голова и брови стали совсем седыми, но голубые глаза в сетке морщинок были все такие же большие и светлые. Если бы не сквозило в них лукавство нижегородского грузчика, был бы похож на иконописного святого мужичка-странника.
– Рядом колхоз "Заря революции", – продолжала тетя Паша, – сто пятьдесят коров на ферме. Председатель с головой, он и государству, он и колхозникам – всех ублаготворил… А наш чурка – чурка и есть.
– Главное – контроль. Потому… – начал Максим Федорович.
– Прошу прощения, Максим Федорович, – перебил его Кошелев, худой человек в форме работника связи, – на одном контроле далеко не уедешь. Если человек на своем месте по совести работает, никто за ним не усмотрит.
– Сознательность нужна, – поддакнул Максим Федорович.
– Именно что сознательность, – продолжал Кошелев. – Вот, к примеру, наша специальность, связистов. Участок мой – двадцать километров. Это, если посчитать, несколько сот столбов. А ведь на каждый надо влезть: изолятор ли плохо посажен или крюк погнулся – с земли-то не заметишь. Соскочил изолятор – короткое замыкание. В сырую погоду или зимой ветки свесились на провод – утечка тока, слышимость страдает. Надо ветки подрезать. Появилась на изоляторе ржавчина – опять же утечка тока. Значит, каждый осмотри! За прошлый год сменил я тыщу двести проволочных вязок, изоляторов пересадил, крючьев выправил – не сочтешь. Вот какая наша работа. Попробуй начальство уследи за ней! Если у монтера совести нет, то никакая формальность не поможет.
– Вот я и говорю: по совести надо работать, по совести жить, – сказал Максим Федорович.
– Все это, папаша, известно, – перебил его Николай нетерпеливо, – не об этом речь.
– А об чем, милый-дорогой, об чем? – кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.
– Совести и сознательности у нас хватает, а вот порядку надо побольше.
– Так ведь об том и говорим. Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать.
– Вы вот чего, Максим Федорович, – Сутырин налил себе и старику водки, – давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.
– И то верно, – согласился Максим Федорович, – и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!
Эх, гулянье мое, гульянице мое,
До чего меня гулянье довело! -
начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:
Со полуночи до белой до зари
Нападают все богаты мужики,
Все богаты мужики, расстарые старики…
Их голоса сливались в один.
Запрягают тройку вороных коней,
Подкатили ко широкому двору… -
снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:
Подхватили меня, молодца, с собой,
Повезли меня в Нижний городок,
Завезли меня в соседний кабачок…
И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге. И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней.
– Коля, Сережа, – просила Соня, – ну спойте еще что-нибудь, спойте.
Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:
– Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть.
– Насчет Клары слыхал, нет? – Николай плотно закрыл за собой дверь.
– Слыхал, – нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.
– Ну и что?
– Сколько веревочке ни виться…
– Может, разговоры, не знаю, – нетерпеливо перебил его Николай. – Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.
– Вполне свободно.
– Так ведь и тебе позор и сыну.
– Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.
– Она тебе законная жена.
– Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.
– Ушел, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей – значит, и за нее и за семью отвечаешь.
– Отвечать будет тот, кто делал дела, – возразил Сутырин. – К чему ты разговор затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить – пусть живет.
– Разводиться надо было, – жестко произнес Николай, – а не в кусты прятаться. Не развелся вовремя – поправляй теперь, иначе позор тебе на всю жизнь: жена судимая. И Алеше тоже.
– Что я могу сделать? – пожал плечами Сутырин.
– Может быть, деньги надо внести, может, еще что.
– Откуда у меня такие деньги?
– Не знаю… не знаю… Поговорить надо с ней, совет подать, пока не посадили еще.
– Не пойду я к ней, – мрачно произнес Сутырин, – не о чем нам говорить.
– Дело твое, – холодно сказал Николай, – только я тебе вот что скажу: из одного капкана ты не выбрался, а в другой попадаешь.
– В какой такой капкан? – усмехаясь, спросил Сергей, отлично понимая, о чем говорит Ермаков.
– Сам знаешь.
– А все-таки?
– Я про Дусю твою распрекрасную говорю.
– А что Дуся? – с вызовом спросил Сутырин.
У него сжалось сердце в предчувствии того, что скажет сейчас Николай. Он хотел и в то же время боялся услышать это.
– А то, я тебе по дружбе говорю, Серега: брось! Не пара она тебе. По себе дерево руби.
– Слыхали.
– Для тебя она человек новый, – безжалостно продолжая Николай, – а мы ее в порту давно знаем, знаем, кто она есть.
– А я и знать не хочу, – произнес Сергей, чувствуя, что Николай скажет сейчас что-то ужасное и отвратительное, и по-прежнему желая и боясь это услышать.
– Не хочешь – как хочешь. Только уж потом на меня не пеняй. Хотел предупредить – сам не позволил. Будешь локти кусать, как из одной истории в другую попадешь.
– Ну говори, чего знаешь, – улыбнулся Сутырин.
Его тон, беззаботный и иронический, оскорбил Николая. С холодной жестокостью, которая пробуждалась в нем в такие минуты, он сказал:
– Ты у нее спроси, сколько она мужиков до тебя сменила, здесь, на участке. И про Ляпунова, бригадира, и про других.