– Нет случайностей, – услышал я голос моего друга. – Всё, с чем мы сталкиваемся, подчинено закону причинности, и нет в жизни следствий без причины. Чем свободнее от предрассудков человек, тем больше он может знать. И Хава права, когда пишет, что знание рассеивает предрассудки и суеверия. Но мы ещё будем иметь время, чтобы поговорить об этом. Сейчас хочу тебе сказать, что преследовавшие нас сарты погибли на старом греческом судне, куда их привела ненависть, хотя они знали о предстоящей буре. Теперь до самого Константинополя за нами не будет погони. А там узнаем, как быть дальше. Не хочешь ли посмотреть на заветный подарок Хавы? Качка усиливается, нам следует снова обойти весь пароход. После перенесённой бури люди гораздо чувствительнее к качке. Жанну надо навестить первой, потом итальянок и т. д.
Я развернул небольшой пакет и достал из кожаного футляра квадратную шкатулку тёмно-синей эмали, на крышке которой был изображён овальный эмалевый портрет сэра Уоми. Портрет был окружён рядом небольших, но чудно сверкавших бриллиантов, а замком служил крупный, выпуклый тёмный сапфир.
– За всю свою жизнь я даже и не видел столько драгоценных вещей, сколько мне пришлось держать в руках за эти недели, – сказал я.
– Да, – ответил И. – Какое множество людей хотело бы хоть подержать в руках портрет сэра Уоми, не только что получить его в подарок. Но спрячь всё в саквояж, нам пора двинуться в обход.
Я спрятал все свои вещи и книги в саквояж. И. достал наши аптечки, и не успели мы их надеть, как в дверях появился посыльный от капитана с просьбой поспешить в каюту 1 А, там худо и матери, и детям.
Мы помчались ближайшими переходами к Жанне, причём верзила снова спас мой нос и рёбра, так как я не умел удерживать равновесие. На мой вопрос, уж не буря ли будет снова, И. ответил, что это невозможно, природа не в состоянии так разъяриться два раза подряд. А верзила, смеясь, уверял, что это всего только зыбь. Быть может, это и была зыбь, но – надо отдать ей справедливость – зыбь препротивная.
Мы вошли к Жанне и снова застали картину почти того же отчаяния, что и в первый раз. Она сидела, забившись в угол дивана, с детьми на коленях.
Лицо её выражало полную растерянность, и когда И. наклонился к девочке, чтобы взять её и положить на детскую койку, она вцепилась в него, крича, что девочка умирает, и она не хочет, чтобы та умирала на холодной койке, пусть лучше у сердца матери. От резкого движения и малыш скатился бы на пол, если бы я не бросился к нему.
Взяв ребёнка на руки, я готов был разразиться упрёками, но .. образ сэра Уоми, прочно поселившийся в моём сердце, помог сдержаться и мягко сказать ей:
– Так-то вы держите обещание ухаживать за детьми? Разве им не удобнее в своих постельках?
Жанна плакала, говоря, что, не видя меня так долго, не сумела сохранить самообладание, а болезнь детей просто разрывает ей сердце. Я же совсем позабыл о ней. Я возражал, что её навещали, а моё присутствие или отсутствие не может влиять на здоровье детей.
– Я сам ещё так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в наставнике, – продолжал я. – Если бы не мой брат И., я бы десять раз погиб. Перестаньте думать, что вы одиноки и несчастны, лучше помогите доктору дать детям лекарство.
Сам не знаю, что я ещё наговорил бы бедной женщине, но нежный тон моего голоса, должно быть, передал моё сострадание. Мигом она отёрла слезы, – и лучшей сестры милосердия нечего было искать.
И. долго возился с девочкой, которая была ужасно слаба.
– Сегодня это состояние продлится ещё несколько часов. Но зато завтра пойдёт на улучшение, – сказал И. Жанне. – Держите её непременно в постели весь день. Если не будет качки, – вынесите её на палубу. Ну а малыш через час попросит есть.
Мы уже собрались уходить, когда Жанна обратилась к И. с мольбою:
– Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то; мне всё мерещится какое-то новое горе, всё кажется, что дети мои тоже умрут.
И. кивнул головой, сказав, чтобы я оставался здесь до тех пор, пока за мной не придёт верзила, но если откуда-нибудь будут звать доктора, я должен ответить, что без И. я помочь не смогу.
Он ушёл. Мы остались с Жанной подле детей. Девочка понемногу успокаивалась; дыхание становилось ровнее, хрипы в груди утихли. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь довела её до нового взрыва отчаяния.
– Что случилось? – спросил я. – Почему вы опять в таком состоянии?
– Я и сама не знаю, отчего на меня нахлынули ужасные воспоминания о смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь и мне придётся расстаться с вами. Я умру от одиночества и голода.
– Вы умрёте от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет для них работать? Кто у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и навредили девочке, не держа её в постели, вы не думаете? Я прежде, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что будет, или о том, что было. Мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник И. своим примером показали мне, что нужно жить только тем, что совершается сейчас. И что это "сейчас" и есть самое главное. Попробуйте не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слезы мешают им мирно спать, и они так дольше проболеют. Улыбайтесь им – их здоровье восстановится гораздо быстрее. Что же касается Константинополя, то ведь И. сказал вам, что вас там устроит, а слово его никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать о том, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как всё непрочно в жизни. Просите И. научить вас, как воспитывать детей. Я же ничего не могу для вас сделать; у меня пет ни семьи, ни дома, я ещё не способен заработать свой кусок хлеба, так как мало знаю и ничего не умею делать. Но И., я уверен, поможет вам.
– Я его очень боюсь и стесняюсь, – сказала бедняжка. – А вас не боюсь и очень радуюсь, когда вы подле.
– Всё дело в том, что я такой же неопытный ребёнок в жизни, как и вы. Но если присмотритесь внимательнее к И., то будете счастливы каждую минуту, проведённую рядом с ним.
– Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы И. научил меня, как воспитывать детей; он такой строгий, никогда не улыбается. При нём я чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.
– Вам легко со мною, – ответил я, – только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Если бы вы по-настоящему любили своих детей! Не слезы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы всё плачете только о себе.
– Я не в силах ещё понять вас, – очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. – Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь проникнуться вашими словами, может быть это поможет мне начать жить иначе.
Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы, не впадая при этом в назидательный тон. Жанна на моих глазах как-то странно менялась. На её молоденьком личике перестала играть та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, но и отчаяние тоже ушло. Печаль, суровая решимость – точно она внезапно стала старше меня – отделили её от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.
Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какою сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы её помощь этой хрупкой и тоненькой матери.
– Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, – внезапно вырвал меня из мира грёз дрожащий голосок. – Нет, о нет, я не боюсь. Я просто слишком любила своего мужа. Но я начинаю понимать, что страх лишает меня сил, погружает в отчаяние, и этим я только приношу вред моим детям. Мне становится ясно теперь, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей, быть им защитой, а стану оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.
В дверь постучали, вошёл сияющий верзила и доложил, что И. просит меня пройти в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной, почувствовав, что принёс ей какое-то разочарование. И её пожатие было менее пылким, а лицо осталось таким же суровым.
Быстро поднялись мы с верзилой в первый класс, где царила паника; очевидно, сильное волнение на море будило жестокие воспоминания о минувшей буре и страх.
Я застал И. в каюте синьор Гальдони, где старшая заливалась слезами, а младшая снова лежала бездыханно.
– Это и есть тот тяжёлый случай, Лёвушка, о чём я тебе сказал сразу же. При каждом сильном потрясении будет наступать подобное обмирание, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, – обратился ко мне И.
– Нет, нет, я ничего особенного ей не сказала, – раздражённо и громко заявила синьора Джиованна. – Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя.
– Зачем вы привлекаете внимание соседей? – тихо сказал ей И. – Ведь сейчас надо" помочь вашей дочери прийти в себя. Это не так легко; и если вы будете кричать, – мои усилия могут ни к чему не привести. Если не можете найти в своём сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери, и все свои силы устремить на помощь ей, – уйдите из каюты. Всякие эгоистические мысли и раздражение мешают в моменты опасности.
– Простите мне моё безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, – стараясь сдержать слезы, сказала мать.
– Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, – ответил И.
Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить лекарство, ловко разжав ей зубы. Затем он сделал ей укол и искусственное дыхание с моей помощью.
Но все усилия остались тщетными. Тогда он свернул трубочку из бумаги, заполнил её остро пахнущим порошком, поджёг и поднёс к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.
Тогда И. брызнул ей в лицо водой, к шее приложил горячую грелку и снова зажёг траву. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. И., с моей помощью, посадил её и сказал:
– Дышите ртом и как можно глубже.
Я держал девушку за плечи и чувствовал, как тело её содрогается при каждом вдохе.
Долго ещё мы не отходили от неё, пока она не пришла в себя. И. велел напоить её подогретым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл тёплым одеялом. Матери он сказал, что бури не будет, напротив, через час-два море совсем успокоится.
Мы вышли на палубу, где нас поджидала кучка людей, во главе с несчастным мужем злющей княгини. Молодой человек имел весьма плачевный вид. На левой щеке его красовался тёмно-синий кровоподтёк, правый глаз заплыл, точно его хорошенько поколотили в драке.
Вид его был столь жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой разноцветной физиономией не вызывал смеха. А его единственный, молящий глаз говорил о громадной трагедии, переживаемой этим человеком.
– Доктор, – сказал он дрожащим, слабым голосом. – Будьте милосердны. Я, право, не виноват в выходке моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, говорит, что у него масса больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, наполовину больна от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел её в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться... Она очень, очень стара. Будьте милосердны, – лепетал он. – Для меня и многих других будет страшная драма, если я не довезу её до Константинополя...
И. молча смотрел на этого несчастного человека, а передо мной – в один миг – мелькнула загубленная жизнь, проданная за деньги отвратительной старухе. Не знаю, как поступил бы я на месте И., он же тихо сказал: "Ведите".
– О, благодарю вас, – пробормотал муж княгини, и мы двинулись за ним в каюту 25.
– Я скоро вернусь, – сказал И. обступившим его пассажирам. – Обойду всех, кто будет нуждаться в моей помощи. Не ходите за мною, ждите.
Ужасное зрелище представилось нам, когда мы вошли в каюту. Среди отчаянного беспорядка мы увидели нечто уродливое, седое, бездыханное, лежавшее на койке с отвисшей беззубой челюстью.
И. подошёл к постели, потрогал руку, лоб и шею княгини и перевёл взгляд на мужа, единственный глаз которого выражал страх и ожидание приговора.
– Ваша жена жива, – сказал ему И. – Но ждать, что она будет вполне здорова, напрасно. Её разбил паралич, и двигаться она не сможет. Восстановятся ли речь и руки, можно будет сказать только тогда, когда я приведу её в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я назначу.
– Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы живой доставить её в Константинополь. Она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, а там уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня в том, что я её в дороге уморил, – сказал муж.
С этими словами он опустил голову на руки и заплакал, как ребёнок.
Не могу сказать, что говорило во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, которому непонятна ценность независимой трудовой жизни.
Не проведи я столько времени среди таких высоконравственных людей, какими были Флорентиец и И., я бы грубо отвернулся от внушавшего отвращение, князя. Но сейчас в моём сердце не было места осуждению, я только почувствовал, что бессилен помочь ему.
– Мужайтесь, друг, – услышал я голос И. Князь поднял своё залитое слезами лицо и сказал твёрдым голосом, какого я от него не ожидал:
– О доктор, доктор! Сколько ужаса я вынес за эти три года! Сколько мук стыда и унижения я вытерпел за свою безумную ошибку. Эта бездельная жизнь измучила меня хуже всякой пытки. Только спасите ей жизнь. Я сдам её на руки сыну и начну трудиться. Новой жизнью я постараюсь вернуть себе уважение честных людей, хотя бы мне для этого пришлось стать нищим.
И он снова опустил своё изуродованное лицо.
– Мужайтесь, – ещё раз сказал И. – Начать жить по-новому, зарабатывать себе на хлеб никогда не поздно. Зачем же нищенствовать, мы поможем вам найти дело, если вы этого действительно хотите. Но я думаю, что вам пока нужно остаться при вашей жене. Ей ведь известна ваша честность, и никому, кроме вас, она не доверяет. Но даже вам она не сказала, как чудовищно богата. Теперь же, совершенно беспомощная, – она не согласится ни минуты быть без вас. Исполните сначала ваш долг мужа и душеприказчика, а тогда уж начинайте новую жизнь. И если захотите трудиться, я скажу вам, как и где меня найти.
И. вынул иглу, долго и кропотливо набирал лекарства из нескольких пузырьков и сделал старухе четыре укола, в ноги и руки. Кроме того, он велел мне приподнять её противную и страшную голову и влил в каждую ноздрю по нескольку капель едко пахнущей, бесцветной жидкости.
Сначала действия лекарств не было заметно. Но через десять минут из открытого рта вырвался глухой стон. Тогда мы с И. стали делать ей искусственное дыхание.
Мы мучились долго. Пот лил с меня ручьём. Несчастный князь был не в силах наблюдать эту ужасную гимнастику; он сел в кресло, отвернулся и горько, по-детски заплакал.
Внезапно старуха открыла глаза, вздохнула, закашлялась. И. быстро бросил мне:
– Положи голову повыше и дай часть пилюли Али.
Я выполнил его приказание. И. уложил руки княгини на горячие грелки, укрыл её одеялом и велел принести тёплого красного вина. Через некоторое время в глазах старухи мелькнуло сознание:
– Слышите ли вы меня? – спросил её И. Только мычанье раздалось в ответ. Влив в рот старухе немного тёплого вина, И. дал ей ещё одну долю пилюли и сказал мужу:
– Перестаньте волноваться. Вы не только довезёте её до К., но и промучитесь с ней ещё немало. Ходить она не сможет, но правая рука и речь, думаю, восстановятся. Вот лекарство. Она проспит часа три. Затем, очень точно, через каждые полчаса, давайте эти лекарства по очереди. Вечером, перед сном, я зайду к вам ещё.
Мы простились с князем и вернулись к пассажирам, ждавшим нас с нетерпением.
Времени прошло достаточно. Одним из первых, нетерпеливо постукивая пальцами о перила, ждал нас мальчик-грек. Ухватившись за руку И., мальчик сыпал горохом слова, из которых я понял только, что ему самому хорошо, помог доктор, но вот мать его и дед чувствуют себя очень плохо.
Мы нашли отца сильно ослабевшим, дочь в необычайном волнении находилась возле его постели.
Из первых же слов, выдавленных сквозь рыданья, мы поняли, что страх смерти овладел ею. Но И. остался невозмутимым и доброжелательным.
– Неужели трудно понять, – говорил он ей, – что ваше волнение мешает отцу? Он не болен, он устал от героических усилий помочь вам. И чем же вы платите ему сейчас? Слезами и стонами? Возьмите себя в руки; вы все трое сейчас здоровы физически. Болен ваш дух, пребывающий в печали и унынии. Оставьте отца в покое. Пусть он спит, а вы погуляйте с сыном по палубе, подумайте сосредоточенно о том, что случилось в вашей жизни, и поблагодарите судьбу за счастливую развязку того, что казалось вам гордиевым узлом.
Необычайное изумление выразилось на лице гречанки. Казалось, И. читал в её душе, как в открытой книге. Она краснела и бледнела, взгляд её был прикован к И., она стояла как изваяние.
Не произнеся больше ни слова, И. дал выпить капель старику, повернул его лицом к стенке и вышел, поманив меня за собой. На пороге я оглянулся, – гречанка так и осталась на месте.
Мы обошли ещё несколько кают, зашли к Жанне, где было благополучно, и вернулись к себе.
Здесь И. велел мне вынуть из саквояжа Флорентийца круглую кожаную коробочку с бинтами. Прихватив какую-то мазь и жидкость, мы спустились к туркам. Молодой, казалось, сильно страдал.
– Неблагоразумно, Ибрагим. Зачем скрывать боль? Ведь вы рискуете остаться хромым, поскольку у вас, видимо, перелом кости. Это безумие так бояться огорчить отца.
Осмотрев ногу с огромным кровоподтёком, И. наложил гипсовую повязку, приказав Ибрагиму не двигаться. Мне же велел позвать его отца, предупредив его, что сын лежит со сломанной ногой, но уже вправленной и забинтованной.
Я с трудом нашёл старого турка. Биллиардных комнат оказалось несколько, и он играл во втором классе, весело смеясь и побивая всех соперников.
Он только что выиграл партию у доктора, считавшегося чемпионом Англии, и торжеству его не было предела. Глаза его сияли, вся фигура светилась детским удовольствием. Казалось, весь мир для него сосредоточился в биллиардной.
Он увидел меня, и всё его веселье моментально улетучилось.
– Что-нибудь случилось? – тревожно спросил он.
– Ничего особенного, – сказал я, стараясь придать себе беззаботный вид. – И. послал меня за вами, поскольку мы сейчас не сможем быть около вашего сына...
Мне не пришлось договорить фразу до конца. Он бросил кий и стремглав выбежал из комнаты.
Я едва успел крикнуть сопровождавшему меня верзиле:
"Задержи". Чувство тоски сжало моё сердце: я опять не сумел выполнить возложенную на меня задачу.
Отправляя меня, И. напомнил, как безумно любит турок сына. А посему мне следовало его подготовить. Я очень хорошо всё понял; но получилось, что на деле я оказался бессилен пролить мир в сердце человека.