Для такого человека, как Джэн, я всего лишь один из многих поклонников, соперничающих за её духовное сердце, и, как она могла не без оснований предположить, за её кошелёк. Она думает, что у неё есть что-то, что нужно мне, и она права, хотя и не знает, что это, и она была бы не прочь дать мне это, если бы у неё это было. Мне не нужно ни её сердце, ни ум, ни деньги. Я не хочу спасать её или просветлять. Я не хочу, чтобы она поверила в духовно возвышенный персонаж, который я изображаю, чтобы тоже я мог в него поверить. Всё, что мне нужно, это осмысленный диалог, интуитивная обратная связь, вызывающий и интересный разговор, но она не может мне этого дать, потому что она слишком поглощена своей защитной ролью разбирающегося духовного потребителя, чтобы выйти из неё и поиграть.
***
Мы сделали перерыв на пятнадцать минут, во время которых мы с Брэтт пошли прогуляться и поболтать о том о сём. Когда мы вернулись, все уже молча сидели на своих местах. Я взглянул на Брэтт, и она отправила меня обратно на арену.
– Итак, как же воплощение можно применить к прыщу на носу? – спросил Брэд, смеясь.
– Хороший вопрос, – сказал я. – Но здесь нельзя сравнивать, как яблоки с апельсинами, потому что в центре этого разговора мы говорим не о двух методах – молитве и воплощении – мы говорим о двух парадигмах – отделённой и интегрированной.
– Окей, – сказал Брэд, – тогда что вы лично сделали бы с прыщом?
Его вопрос вызвал всеобщее одобрение. Я взглянул на Брэтт и увидел, что она мне улыбается. Я улыбнулся в ответ.
– Для начала, – ответил я, – вместо того, чтобы воспринимать это неправильным, я без всяких вопросов бы знал, что это правильно, и задумался бы, почему. Итак, прямо сначала, имеет место отход от отделённой неправильности к интегрированной правильности. Я бы провёл минуту, размышляя, не совершил ли я где-то ошибку, не впал ли в неосознанность, приведшую к такому несвоевременному пороку, но это просто привычка, я не нашёл бы ничего подобного. Потом я потратил бы ещё минуту, чтобы выяснить, нет ли чего-либо, что я должен понять – понять ясно, а не поверить и не предположить – из этого странного прыща. Сомневаюсь, что я нашёл бы что-нибудь на этой стадии, но никогда не мешает проверить. Как бы то ни было, я бы оставался бдительным, поскольку появление этого прыща в данных обстоятельствах поразило бы меня так же навряд ли, как наверняка могло производить дальнейшие, хотя и пока невидимые, действия.
– Вы не стали бы пытаться вылечить или спрятать его? – спросил Брэд.
– Вероятно, попытался бы, конечно. Если бы я попал в ситуацию, где я хотел бы выглядеть наилучшим образом, я не был бы счастливее от прыща на носу, чем кто-либо другой. Я не стал бы притворяться, что мне всё равно – у меня нет привычки действовать иначе, чем я склонен. Я играю свою роль честно, понимаю ли я каждую деталь или нет, и в этих обстоятельствах мой персонаж может захотеть залечить или спрятать некрасивую отметину.
– А что вы имели в виду под невидимыми действиями? – спросила Карен.
– Для меня всё это не ново. Я долгое время делал это даже ещё до своего просветления, и теперь это встроенная функция моего пробуждённого сознания, мне не нужно это останавливать, или думать об этом, или выполнять это. В сценарии, где я иду на особое событие, выпускной вечер, что влечёт за собой одевание, ухаживание за собой, планирование и особые приготовления, появление прыща было бы столь же незаметным, как говорится, как пукнуть в батисфере. Я мог бы сразу не понять его назначение, но нечто настолько невероятное долго не оставалось бы загадкой, и вскоре последовало бы объяснение.
– Последовало бы как?
– Я не могу расписать этот сценарий так далеко. В течении нескольких часов, или уж точно, нескольких дней, то, что казалось небольшой неприятностью, открылось бы как идеальная часть более обширного, изящного целого. Всё обрело бы совершенный смысл.
– Но иногда прыщ - это просто прыщ, – сказал Брэд философски.
– Может быть, в вашем мире, – сказал я, – но не в моём. Как если бы сейчас сюда вполз морж, и вы спросили бы меня о нём, а я сказал бы, что иногда морж - это просто морж.
– Да, – сказал Брэд, – если бы сейчас сюда вполз морж, думаю, этому было бы какое-нибудь рациональное объяснение.
– Именно об этом я и говорю, – согласился я, – мы могли бы быть уверены, что есть какое-то объяснение, даже если бы мы не имели понятия, какое, и даже если бы мы никогда не нашли бы его с уверенностью. Говорить "морж - это просто морж" было бы абсолютно неприемлемым способом объяснить такое странное событие. Таким же образом, я бы не стал думать об этом прыще, о котором мы говорим, как о просто странном событии, или не заключил бы, что я не могу этого понять лишь потому, что ещё не время. Такой тип упорства и недоверия целиком и полностью присущ эгоистическому и отделённому состоянию. Даже если я никогда не пойму это полностью, я никогда не предположу, что это была – как я могу даже говорить такое? – случайность? хаотичность? элемент беспорядка? Беспорядка не существует. Нет ничего случайного или хаотического, только полностью увиденное или нет. Это не то, во что я верю, как вы предполагаете, это то, что я вижу.
– Вы не стали бы молиться о том, чтобы прыщ исчез, или воплотить его исчезновение?
– Нет, это значило бы, что это не правильно, чего мне даже в голову не придёт. Мне может не нравится иметь на носу прыщ, и я могу попытаться спрятать или вылечить его, но я не могу подумать о нём, как о чём-то неправильном.
Похоже, они мне не поверили.
– В этом сценарии, – продолжил я, – мои желания уже заняли бы свои места. В какой-то момент до свидания я потратил бы пару секунд на выражение желания, чтобы этот вечер прошёл хорошо – что всё, что бы ни случилось, всё было бы к лучшему – и отпустил бы это желание. Я бы отпустил его и забыл бы о нём. Я не стал бы панически пересматривать свои желания из-за появления прыща. Подобный тип испуганного недоверия не мог бы со мной произойти. Для меня здесь нет ничего неопределённого, всё очень конкретно и постоянно. Если вселенной угодно, чтобы у меня был на носу прыщ, тогда, очевидно, это угодно и мне. В тот момент мне это может не понравиться, и я могу не понимать этого, но я знаю, что это часть чего-то, чего я пока не вижу, и что причина станет ясна довольно скоро. Нечто настолько особенное не может долго оставаться тайной.
Теперь они молчали. Я заметил появление следующего вопроса ещё до того, как кто-либо захотел задать его.
– Давайте не будем останавливаться на тривиальном уровне отметин на лице, – сказал я. – Если бы я оказался в горящей машине сегодня ночью, я всё равно бы не подумал приписывать ситуации неправильность. Оказаться в горящей машине и иметь на носу прыщ на выпускном вечере различны только в масштабе. Мне может не понравиться сгореть насмерть, я могу не понять этого в тот момент, и я, конечно же, буду сражаться за свою жизнь, но я не могу предположить, что вселенная допустила ошибку, или что я не должен был оказаться в горящей машине.
– Значит, вы примете это, – спросил Брэд.
– Я не понимаю, что может означать не принимать то, что есть. Я не могу себе этого представить. Это нельзя перевести в то, что имело бы для меня смысл. В моей парадигме для этого нет эквивалента. Оказаться в горящей машине могло вызвать во мне чувство глубокой неудовлетворённости, которую я постарался бы излечить, вероятно, спасшись из машины и потушив пламя, но я не мог бы подумать об этом иначе, чем как о чём-то правильном.
Похоже, они мне не поверили.
– Я не могу хорошо объяснить, – продолжал я, – что это не другая система верований, это другая парадигма бытия. Это не то, что вы можете включить в своё мировоззрение. Моя сдача совершенной и безошибочной воле вселенной – которую я не воспринимаю отдельно от себя – абсолютна. Это не какая-то вера, которая может согнуться или сломаться под давлением. Никакой кризис веры невозможен, поскольку здесь нет никакой веры. Я говорю об ином состоянии бытия, так же отличающемся, как сон от яви, как ребёнок от взрослого, как разум от безумия. Мы подходим к духовности с неверным предположением, что нам необходимо больше знаний, или более глубокое понимание, или более сильная вера, или особый опыт, но нам не нужно ничего – это совершенно другое состояние бытия. Я наблюдаю, как работают эти отношения с безошибочным совершенством, уже более двух десятков лет. И я не внешний наблюдатель, я сотворческий партнёр. Это не отношения между двумя существами – это новый и совершенно иной тип существа. Вот что означает быть в другой парадигме. Вот что значит сказать, что моя реальность отличается от вашей реальности. А так как вы все смотрите на меня, будто я, по крайней мере, больной на голову, я положу ещё сверху вишенку: Если у меня на носу вскочит прыщ в день выпускного бала, или я окажусь в горящей машине, моим ответом никогда не будет страх или разочарование, или сомнение, моим ответом всегда будет одно и то же. Благодарю. Всегда благодарю.
Похоже, они мне не поверили.
22. Лучший из всех возможных миров.
Ты веришь, – спросил Кандид, – что люди всегда убивали друг друга, как сейчас, что они всегда были лжецами, обманщиками, изменниками, неблагодарными, разбойниками, идиотами, ворами, негодяями, жадинами, пьяницами, скрягами, завистниками, амбициозными, кровожадными, клеветниками, развратниками, фанатиками, лицемерами и дураками?
– А ты веришь, – спросил Мартин, – что ястреб при встрече всегда съедает голубя?
– Да, без сомнения, – сказал Кандид.
– Ну, тогда, – сказал Мартин, – если ястреб всегда обладал неизменным характером, почему ты вообразил, что человек мог изменить свой?
– Вольтер, "Кандид" –
–Есть два литературных произведения, о которых было бы интересно и поучительно упомянуть здесь. Первое это "Кандид" – сатирический ответ Вольтера на оптимистическое утверждение Готтфрида Лейбница, что "всё к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров". Это утверждение в действительности было решением псевдо-философской линии исследования, названной "Тэодицея", призванной облегчить наш духовный диссонанс примирением нашей внутренней веры в любовь Бога с внешней реальностью страдания и зла.
"Теодицея" это некорректное философское исследование, поскольку оно изначально предполагает всемогущество, всеведение, благодетельного Бога, и стремится примирить зло с этими тремя изначальными установками. В том же самом смысле вся философия - это псевдо-философия, и вся наука это псевдо-наука, поскольку первичным условием самого их существования они принимают воображаемую реальность царства сна за реальную реальность, и возводят свои системы знаний на этом необоснованном основании.
Кандид, как и Будда, вырос в привилегированной изоляции, отгороженный от уродства мира, и однажды, как и Будда, вышел и сам обнаружил его, что стало опустошительным для его взрощенного мировоззрения. И Кандид, и Будда, затем проходят через страдания и тяжёлые испытания из-за неправильных взглядов, и оба в конечном итоге находят свои соответственные срединные пути.
Кандид вырос в вере, что всё есть часть божественного плана, и что всё происходит к лучшему, понимаем мы это или нет. Толковать любое зло или страдание как-то иначе, значит просто проявлять незнание того факта, что у Бога грандиозный план, о котором не нам судить. Главная тема "Кандида" это сатирическое высмеивание такого абсолютного оптимизма путём вывода его из школьной теории, подвергнув практическим тяготам совсем не лучшего мира. История проводит своих персонажей через все природные и человеческие ужасы и все виды страдания, чтобы подвергнуть этот оптимизм проверке, и их философия терпит полный крах. В конце даже доктор Панглосс, философ-оптимист, хотя и по-прежнему утверждает, что всё к лучшему, соглашается, что с трудом в это верит.
Вот слова ещё не подвергнутого проверке д-ра Панглосса, профессора метафизико-теолого-космо-нигологии:
– Можно доказать, – сказал он, – что ничто не может быть иначе, чем так, как оно есть: ведь всё бытие создано ради некоей цели, и эта цель обязательно должна быть лучшей. Вот смотрите, нос имеет такую форму, чтобы носить очки, таким образом, у нас есть очки. Ноги, очевидно, созданы для чулок, и мы носим чулки. Камни созданы, чтобы их обтёсывать и строить из них замки, поэтому у моего господина великолепный замок – у величайшего барона провинции должно быть самое лучшее жильё. Свиньи созданы для того, чтобы их есть, поэтому мы круглый год едим свинину. Следовательно, те, кто утверждает, что всё хорошо, говорят глупости – нужно было сказать, что всё к лучшему.
Если закрыть глаза на интеллектуальное блядство этой речи, и несмотря на ошибочность рассуждения, посредством которого был достигнут результат, философия преподавателя Кандида, д-ра Панглосса, в конечном счёте, верна. Если мы алгебраически сократим это уравнение, вычеркнув равные противоположные суждения – хорошее с одной стороны и плохое с другой, например – останется свободное от эго и очищающее духовный вкус высказывание: что бы ни происходило, оно должно быть лучшим из того, что могло произойти, потому что это то, что происходит. В конце концов, у нас есть единственный критерий, посредством которого можно определить, что лучше всего: это то, что происходит.
Или, как кратко выразился Александр Поуп, "То, что есть – правильно".
Океан не может нарушить идею океана. Если существует конфликт между идеей и действительностью, значит, идея ошибочна. Океан не может быть ошибочным, поскольку то, что он делает, это то, что есть. Цунами, стирающая с лица земли деревни, не хороша и не плоха, не правильна и не неправильна, она просто есть.
Наша цель не там, куда мы идём, она там, где мы есть. Это ясный, естественный неэгоистический взгляд. Где та часть океана, которой не нравится цунами, стирающее целые города? Где та думающая часть океана, в которой интерпретируются действия, и соответственно подгоняется или видоизменяется будущее поведение? Где производятся планирование или составление расписаний? Где океан хранит свои воспоминания, знания, мнения и верования? Где тот чувствующий орган, которым он ощущает своё величие, мощь и красоту? Где он чувствует гордость и стыд? Где он боится того времени, когда его больше не будет? Где океан хранит свои надежды и амбиции? Свои сожаления и опасения? Какая его часть замышляет против одного человеческого предприятия и благоволит другому? Как океан судит? Как он знает, что правильно, а что нет?
Не найдя ответов на эти вопросы, должны ли мы сделать вывод, что океан - это неживая, безжизненная вещь, не обладающая разумом? Очевидно, нет. Океан - это полная жизни динамическая система чистого разума. Он выполняет операции неисчислимой сложности каждую секунду ежедневно, по всему миру, от одного края земного времени до другого, никогда ни на йоту не отклоняясь от совершенства. Этот чистый разум находится везде – от субатомных частиц до галактик, за пределами и в промежутках. В каждом насекомом, в каждом человеке, в каждой мысли, в каждом дуновении ветра, в каждом теле на этой планете, в каждой пылинке и былинке, в каждой капельке росы и каждом мгновении времени. "Я знаю, что каждая травинка не меньше, чем работа всех звёзд", писал Уитмен. "Я открыл секрет моря, медитируя над каплей росы", писал Джибран. Океан - это лишь бесконечно малая часть бесконечной системы, в которой мы являемся тоже бесконечно малой частью, хотя нет частей меньше или больше. Нет отдельных частей, каждая часть содержит в себе тотальность. Океан - это единая вещь – быть частью океана, значит быть океаном. Тат твам аси. То есть ты.
И это тоже является свободной от эго перспективой интегрированного состояния.
Вселенная это чистый разум – абсолютный, непогрешимый, совершенный. Так в чём же разница между океаном, звёздами, субатомным миром и вами?
Эго.
Одетые в эго существа – единственные во вселенной, способные на несовершенство. Мы одни в своём отделённом состоянии способны на всё то, на что не способна вселенная: ошибки, недомыслие, эмоциональность, тупость, оценка, любовь, ненависть, исследование, страх, чувство собственной важности, смысл, искусство, геноцид, и длинный список других качеств, включая, самое важное для наших целей – стремление. Мы можем устремиться за пределы нас самих, за пределы отделённой самости, и превзойти свою собственную природу. Мы можем снять с себя само-ограничивающие программы и снова влиться в соединённое состояние, от которого нас искусственно отделяет эго.
В конечном счёте, конечно, эгоистическое человечество является подсистемой точно так же, как океан, звёзды, трава, и то, что кажется ошибкой изнутри, снаружи являет собой совершенство. Мы совершенны в своём несовершенстве, наши пороки заложены изначально.
Когда мы перестанем эгоистически настаивать на суждениях о действиях, намерениях, мыслях и чувствах, как правильных и неправильных, хороших или плохих, позитивных или негативных, мы увидим, что единственным критерием, по которому можно о чём-либо судить, является то, происходит это или нет. Еретик прав, совершая ересь, если он это делает, а разъярённая толпа права, сжигая его на костре, если она это делает. Нет правильного и неправильного, добра или зла, только есть или нет.
Что бы ни было – правильно.
Всё к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров.
***
Ещё одно литературное произведение, о котором хотелось бы упомянуть здесь, это "1984 год", где разница между верой и парадигмой освещается аксиомой главного героя Уинстона Смита: "Свобода - это свобода сказать, что два плюс два равно четырём. Если это разрешено, всё остальное последует".
Позже, во время курса по де/репрограммированию в министерстве Любви, Уинстон узнал, что разрешённое может быть запрещено, и два плюс два на самом деле равно пяти, или трём, или как будет угодно партии. Но благодетелям-мучителям Уинстона было недостаточно сделать эту маленькую перенастройку в его системе убеждений. Даже последний лоскутик его самости, самая истинная истина в сердце его сердец, которую, он был убеждён, у него никогда не смогут отнять – его любовь к Джулии – может быть, как он узнал в комнате 101, сорвана с него за пару минут, как и любая другая вера.
Так был убит Будда Уинстона Смита.
За исключением субъективного "Я Есть" всё знание - это вера, а все веры всего лишь бижутерия, которую можно сорвать и выбросить в сточную канаву, так как это лишь дешёвые безделушки. Не мы имеем убеждения, они имеют нас.