– Во дает: уже в мае к съемкам приступает, а главную героиню еще не нашел!
– Так не бывает, – оторвалась я от своих протоколов. – Если есть срок начала съемок, значит, уже и смета утверждена, и график работ…
Я сказала это, а где-то в груди, слева, почувствовала неожиданное волнение. Я страшно люблю этот роман, меня давно интригует эта неземная, придуманная Булгаковым женщина, не умеющая починять примус, не приспособленная к жизни, имеющая эту жизнь – спокойную, тихую, скучную, как гладь болота, и вдруг взорванную появлением Мастера… Мне казалось, что мало кто понимает суть Маргариты. Уж тем более – мужчины. Сам Булгаков – не в счет: мне кажется, ее образ создан им не в здравом уме, не при свете дня, не в добром здравии. Может, в горячечном бреду. В страшную грозовую ночь. При полной луне. Под морфием…
В общем, почему-то было приятно, что режиссер никак не может найти актрису на роль Маргариты. Лично мне это было понятно и естественно.
– Ничего себе! – продолжал захлебываться Лосев. – Он ее уже даже в трамваях высматривает.
– Кого – ее? – поднял голову Литвинов.
– Актрису.
– А что – актрисы сплошь в трамваях ездят? – снова не понял Игорь Сергеевич.
– Да ему без разницы: актриса – не актриса, закончила Театральный или домохозяйкой при муже сидит… Ему главное – образ найти, который соответствует его представлениям о героине. Он готов даже непрофессионалку снимать… А что? – вдруг даже разозлился Мишка на снисходительный взгляд Литвинова. – Сидит себе где-нибудь дома небесная красавица и знать не знает, что ее-то и ищет известный режиссер.
– Ну да, небесная, типа Оксаны Федоровой… – съехидничал Игорь Сергеевич.
Лучше бы он не вспоминал это имя. Почему-то у нас все мужики управления не любят прошлогоднюю "мисс мира". Вернее, думаю я, если бы она не принимала участие в том злосчастном конкурсе, а скромно работала где-нибудь в нашей конторе за дверью по-соседски, то на 8 Марта по количеству букетов она переплюнула бы любую девицу во всем ГУВД. А так, стоило ей выйти на мировой подиум, и началось: и мордашка, мол, как у всех, и грудь маловата, и ноги коротковаты, и улыбка не так ослепительна, да и вообще – таких, дескать, в базарный день за три копейки на любой улице – пруд пруди. И ладно бы бабы разорялись: было бы понятно – завидуют. А тут – мужики. А впрочем, мужики, как известно, – хуже баб. Тоже завидуют – пришла я однажды к выводу: потому как не им досталась. Сидят дома со своими тетехами, которых из-за сварливых характеров, бесцветных кудельков и низких задниц в люди вывести неудобно, вот и брызжут ядом. Оксана Федорова им, понимаешь, не нравится! Подкаблучники фиговы.
Лосев Оксану тоже не любил. Но он был не женат. А стало быть, его в предвзятости заподозрить трудно. Во всяком случае он красавицу не развенчивал вслух, а просто отмахивался: "Красавица? Фи! У меня младшая сестра – Сонька – сто очков форы даст".
Но в этот день Лосев Соньку не вспомнил, а резко обернулся к Литвинову:
– При чем тут Федорова? У нас своя Маргарита есть, даже имя совпадает…
Все повернулись ко мне.
– А уж ведьма-а… – нарочито грубо протянул стажер Коленька под хохот наших идиотов.
Почему, когда мужчина влюблен и пытается скрыть это, он – такая гадина?
* * *
Да, теперь я точно знаю, что началось все с той газеты, а виноват во всем – Мишка Лосев. Хотя, если честно, обвинять Мишку, это – валить с больной головы на здоровую: он потрепался и забыл. А вот я, дурища, запомнила. И стала каждый понедельник покупать "Явку с повинной".
А там разворачивались нешуточные события. Газета на полном серьезе объявила на своих страницах кастинг на роль "народной Маргариты". Условия были простейшие: посылаешь две свои фотографии – портрет (почему-то журналисты это называли "крупняком") и в полный рост; их, якобы, непременно передадут Вортко; а потом жди результатов. Поначалу мне все это показалось полной фикцией. Но газета в каждом номере сообщала, сколько фотографий уже в банке данных народного конкурса, информировала, на какие роли в фильме главреж уже утвердил актеров, периодически печатала интервью и комментарии самого Вортко.
Мало того, в каждом номере газета помещала фотографии очередных девушек, изъявивших желание принять участие в народном конкурсе. Среди них действительно большинство было непрофессионалок. И в правдивости конкурса меня убедила как раз-таки фотография обычной девушки, напомнившей мне одну московскую актрису, на которую я обратила внимание на каком-то гастрольном спектакле, куда меня затащила подруга Анька. Настроение было – дрянь (накануне Олег позвонил и сказал, что завтрашняя встреча отменяется: заболел сын, на днях – министерская проверка, а у жены – предзащитная лихорадка), спектакль был дрянь, но та темноволосая московская девочка запомнилась. Была в ней какая-то скрытая страсть, которая взрывала атмосферу скучающих кресел, пробивалась сквозь вечные покашливания и покрехтывания аллергичного (от пыли?) зала, достигала галерки и возвращалась назад, к кулисе, где стояла та, которая вроде бы даже ничего особенного и не говорила, вроде бы даже и не двигалась почти… И вот эта девушка, из газеты, с редким нынче "цветочным" именем Роза, которая так напомнила мне те два часа почти молчаливой страсти на сцене, – тоже участница конкурса, тоже хочет быть Маргаритой…
У меня появилось новое увлечение. Вечером (если он выдавался свободным) я заворачивалась в теплый плед на диване и раскладывала перед собой вырезки из газеты (я под прицелом Макарова не призналась бы никому, что заразилась болезнью провинциальных девчонок) с фотографиями претенденток на роль Маргариты. Я пыталась смотреть на них глазами Вортко. Или даже… самого Булгакова.
Вот Ника. Красивая, как… Хотела сказать – как ведьма, но, все-таки – как стерва. Это для Маргариты, на мой взгляд, чересчур. Ей бы чуть помягче. А вот Оленька, наоборот, слишком мягкая, ей бы Никиной страстности; да что и говорить – совсем малышка, чуть за двадцать, а Маргарите нужен мой тридцатник…
"Мой"? Я резко откинула ставший вдруг душным плед. Может, я простыла? Температурю? Подошла к окну, открыла форточку. В окно вихрем влетели колючие снежинки. Бледный круг луны с трудом пробивался сквозь низкие темные тучи. Размытые пятна фонарей, казалось, только усиливали тревожную темноту. Самое время воров и прочей нечисти.
Какой-то вялой, абсолютно больной рукой я прикрыла окно.
За тяжелой стеной соседней квартиры стали медленно бить старинные напольные часы. Раз, два… Я слушала глухой бой, и время как будто остановилось. На меня нашло странное оцепенение… Пять, шесть… Я словно со стороны увидела себя – высокую, бледную, с резко обострившимися скулами, с приспущенными ресницами, сквозь которые из глаз рвался наружу горячий огонь, немыслимое пламя… Семь, восемь… У меня появилось почти физическое ощущение, что я в комнате не одна: будто кто-то тихо и пристально наблюдает за мной. Стоит мне подойти к зеркалу и… увижу его за спиной.
Я вздрогнула от резкого стука-выстрела. Не закрепленная на шпингалет форточка отлетела к раме. Вздыбилась занавеска. Волосы вихрем поднялись с плеч и закрутились вокруг лица.
…Одиннадцать, двенадцать.
Полночь!
Опять словно со стороны, я услышала жуткий хохот. Это я хохотала, как сумасшедшая.
Я и вправду походила на сумасшедшую. Я решила не на жизнь, а на смерть сразиться за роль Маргариты. Я хотела вырваться из своего круга. Встретить своего Мастера.
* * *
Первым – без пяти девять – в кабинет вошел Коленька Миронов. Николаша – студент юрфака и проходит у нас практику. Он всегда является первым (не считая, конечно, меня; я много лет прихожу в отдел за тридцать-сорок минут до начала работы: мне нравится разобрать горы бумаг, наметить, кому позвонить в первую очередь, подготовиться к допросу обвиняемых или свидетелей) и всегда – без пяти. Наверное, их так научил руководитель практики. Миронова, ко всеобщему удовольствию отдела, прикрепили к Игорю Сергеевичу: мы с Лосевым не любим, когда у нас "на хвосте" кто-то висит, а Литвинов обожает поучать, изображать из себя гуру, к тому же он всегда сваливает на стажеров всю рутинную работу по оформлению документов.
Едва заслышав деликатное покашливание Николаши за дверью, я, предупреждая его стук в дверь, рявкнула:
– Входи, не заперто!
Что за идиотская манера – стучать в дверь кабинета, в котором ты сам работаешь? Или он думает, что может застукать своих старших коллег за каким-нибудь неприличным занятием? За разглядыванием дешевой порнушки, например?
При мысли о порнушке у меня екнуло сердце, и пока Николаша бочком протискивался в дверь кабинета, я быстро схватила журнал и швырнула в верхний ящик стола. Николай вошел в кабинет как раз в тот момент, когда я нервно задвигала дверцу; мы оба покраснели.
– Не помешал, Маргарита Альбертовна?
Мне показалось, он догадался, что я что-то прячу. Черт!
– Помешать можешь только в женской бане, а здесь – работа! – грубо отрезала я и поняла, что невольно скатилась на фривольность.
Миронов снова покраснел.
Черт! Черт! Выгляжу абсолютной идиоткой.
А вдруг – пригвоздило меня на месте – это он, Николаша, подсунул мне на стол этот журнал? Подсунул, а теперь проверяет реакцию. "Маргарита Альбертовна, я не помешал?" Чему помешал – разглядыванию собственного бесстыдства?
Я пристально посмотрела на Миронова. Тот опять смутился (или сделал вид?) и зашуршал бумагами. Да, конечно, мне Лосев все уши прожужжал по поводу юношеской влюбленности в меня стажера, но сегодня как-то он уж чересчур смущается.
От мыслей о подлой душонке юного коллеги меня отвлек Лосев. Мишка, как всегда, опоздал ровно на десять минут и, как всегда, стал врать:
– Пробки, господа, однажды погубят нашу цивилизацию. Бедный царь Петр, как это он не дотумкал, что через триста лет по его любимому городу начнут ездить "пятерки", "шестерки", "мерсы" с "тойотами", прицепы, фуры и прочие лошадиные силы…
Мне хотелось напомнить Мишке, что его "восьмерка" вообще-то уже неделю на приколе (полетела коробка передач, а денег нет, чтобы съездить в мастерскую), но Мишка, как всегда, вторым номером программы утреннего фарса выбрал меня:
– Маргарита Альбертовна, ну нельзя же быть такой ослепительной в такой мрачный февральский день! До весны еще целых пять дней, а вы – просто сама "Весна" Боттичелли, словно сошли с картины художника, словно – с обложки журнала, с самого что ни на есть глянцевого постера…
Я подпрыгнула, как мышь, встретившая на тропинке в лунную ночь не евшего месяц кота. Даже двух голодных котов, потому что Миронов тоже захихикал.
Так, кто-то из них! Точно. Или – оба, в сговоре! Какой ужас!
Мой мобильник взорвался цирковым тушем, на проводе был Литвинов:
– Риточка, вы на работе? Как хорошо! Видите ли, я задерживаюсь…
Еще бы, а когда вы, Игорь Сергеевич, вовремя приходили? То у вас протечка, то сын ключ забыл, то тещу на вокзале надо встречать… Ну, хоть не врет, что в управление вызвали с утра.
– …Там у нас с Николаем сегодня допрос намечен в девять тридцать, наркоманка одна придет. Пусть уж Миронов без меня с ней пообщается – ему даже полезно. А вы проследите краем уха, прокурируйте. У нее – первое задержание, так что 228-я, часть I, на большее не тянет, пусть Николай не переусердствует…
– А вы сами-то когда будете?
– Да пока не знаю – меня в школу вызывают, на внеплановое родительское собрание…
– Что-нибудь сын натворил? – ахнула я: у Литвинова был идеальный сын-отличник.
– Ну что вы, Ритонька, у Сережи все в порядке. Там у них учительница что-то начудила: в какую-то порноисторию вляпалась. Я точно не понял: директор школы так взволнован, а я, сами знаете, – член родительского комитета…
Я дала отбой прежде, чем он договорил.
Катя. Бедная Катя!
И только потом вспомнила о себе.
* * *
С Катюшей Розовой мы познакомились на том самом кастинге по отбору в Маргариты. Я еще не успела толком разглядеть ее, а уже поняла: учительница!
Похоже, что она пришла на студию раньше всех, потому что, выяснив все заранее у администратора, поучала тех, кто появился чуть позже. "Девочки, снимать будут даже тех, чьи фото уже были напечатаны в газете. Они говорят, что наши фотографии – любительские, у них там какое-то плохое "разрешение", ну, то есть, не резкие, не четкие. К тому же с нами будет работать профессиональный фотограф. Видите того парня лохматого? Валентин. На нас вроде совсем не смотрит, в свою камеру уставился, но я вам скажу: глазами зыркает, почти спиной все видит. Мне говорит: девушка, вас будем снимать и с косой, и с распущенными волосами – приготовьте щетку. А я в шапочке стояла: как он косу-то увидел?"
Мне знаком такой тип женщин: моя тетя Алла – мамина сестра – учительница. Если она приходит в гости – спасайся, кто может. Аллу Александровну послушать – она знает все и обо всем. Спорить с ней бесполезно, даже если зайдет речь о выращивании свеклы: непременно выяснится, что и это она "проходила". Алла абсолютно незлобива, но выносить ее долго невозможно – заболит голова.
– Вас, наверное, Рита зовут? – спросила меня Катя.
– Да, но откуда вы знаете?
– Так в газетном кастинге победили семь девушек, фото шести, в том числе – мои были опубликованы, значит, вы – седьмая: Рита Лаппа. Я списки видела у администратора. А почему ваши фото не напечатали?
– Я послала их в последний день, просто не успели напечатать…
– Какая вы умница! Я тоже хотела дотерпеть до последнего, чтобы карты не раскрывать. А то, представляете, только мои фотографии напечатали, а в следующем номере – Роза Асланова. Я как увидела, так и обмерла: ну где с такой тягаться?
– Вы тоже очень красивая, – улыбнулась я Кате, хотя сама так же ревностно проследила взглядом за той самой девушкой, которая, по сути, спровоцировала меня на участие в этой авантюре.
– Но не на фоне вас с Розой, – вздохнула Катюша. – К тому же я – русая…
А потом появилась Люся.
Если бы я была мужчиной, мне нравились бы исключительно пышнотелые голубоглазые блондинки! Но у Люси глаза были даже не голубые – фиалковые. Светлые кудряшки красиво обрамляли матовую кожу лица. Пухлые губы карминного цвета совсем не нуждались в помаде. А походка была легкой, изящной и чуть-чуть ленивой. Этакая Мэрилин Монро и Ханна Шигула в одном флаконе, только лучше.
Люся села в одно из кресел в центре студии, небрежно поправила подол юбки и развернула карамельку. Это невинное действо было таким логичным, так соответствовало всему ее образу, что я невольно залюбовалась. А потом произошла и вовсе замечательная вещь, после которой я влюбилась в эту девчонку окончательно и бесповоротно. Люся, вероятно, спиной почувствовав чуть снисходительный взгляд одной из нас (это была танцовщица Ника), даже не повернувшись, а лишь склонив голову набок, царственно произнесла:
– Запомните, милая: худая корова – еще не газель! Ее последние слова утонули в дружном хохоте всей студии. Гоготал даже Валентин.
А Люся за секунду стала всеобщей любимицей.