Так какой же смысл в тех синхронистичных событиях, с описания которых я начал эту главу? Точного ответа нет. Приближаясь к тайне, пытаясь ее объяснить, мы вдруг понимаем, что любое казуальное или каузальное объяснение превращает ее в обычное, ничем не примечательное событие. И вот мне пришлось размышлять над этими таинственными совпадениями прямо посреди рабочего дня. Единственный смысл, который я смог разглядеть, заключался в том, что все они просили меня к чему-то вернуться. Но к чему? Долгое время я был занят исключительно делами внешнего мира, и эти события пытались напомнить мне о важности требований внутренней жизни, которые к тому же имеют свойство накапливаться. В тот момент я ненадолго прекратил работу над этой самой книгой. Да, я был занят, я устал, но я и не пытался сделать усилие, превозмочь себя, выйти из спячки и "проявиться". Жизнь постоянно требует от нас этого "проявления", но существует так много способов уклониться. Вся наша поп-культура как бы создана для того, чтобы ограждать, отвлекать, усыплять тех, кто пытается "проявиться".
Коль скоро я упоминал Марка Аврелия, то интересно вообразить, что бы он сказал о моей духовной и интеллектуальной выморочности? Своим размышлениям он предавался не в сибаритском уединении римской виллы, а на берегах Дуная, в сырости и холоде, сражаясь с варварами, угрожавшими его жизни, его народу, всему, что было дорого его сердцу.
Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на человеческое дело. И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет? Или таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся? – Так ведь сладко это. – А ты значит родился для того, чтобы сладко было? И ничуть не для того, чтобы трудиться и действовать?
Трудно поспорить с этими словами императора Марка Аврелия. "Проявиться" нам мешают внутренние и внешние препятствия. Синхронистичные события заставили меня вернуться к выполнению моего задания, необходимости вновь приблизиться к тайне, вновь соприкоснуться с призрачными навязчивостями повседневной жизни и действием неотвратимых сил незримого мира.
Какое же отношение ко всему этому имеет квантовая физика и почему нам должно быть до нее дело? На конференции во Флориде выступал специалист в области квантовой физики Амит Госвами, и я должен был слушать его, учиться у него и обсуждать с ним вопрос отношения целителя к тайне исцеления.
Физика Ньютона продолжает работать на нас, удерживая (почти всегда) самолеты в небе и не позволяя мостам разрушаться, но вот уже более века мы знаем, что существуют такие явления, которые не ведут себя в соответствии с нашими ожиданиями и прогнозам, что электрон переходит с одной орбиты на другую, не преодолевая никакого расстояния и что одна частица может существовать в двух точках пространства единовременно. Короче говоря, мы теперь просто не можем не задаваться более сложными вопросами, чем те, что ставил перед наукой материализм. С того самого момента, как датский физик Нильс Бор (1885–1962) задал свои вопросы и сделал свои наблюдения, каузальное истолкование времени и пространства ньютоновской физики стало историей. Просто наблюдая за явлениями, мы их видоизменяем – к такому выводу пришел Вернер Гейзенберг (1901–1971), подразумевая, что все мы являемся частями одного силового поля. Теория хаоса демонстрирует нам, что даже явная произвольность, или хаос, являются частью некоего организованного процесса, источник которого трансцендентен обычному сознанию, неподвластен привычным законам причинно-следственной связи.
Подобно тому, как обман зрения понуждает нас пересмотреть свою сознательную точку зрения, взглянуть на объект одновременно с нескольких углов, так и квантовая физика заставляет нас понять, что пространственно-временная закрепленность объекта – это лишь чувственно ощущаемая иллюзия, лишь одна из возможных перспектив, тогда как существуют и другие. Таким образом, новая физика как бы говорит нам: то, что вы воспринимаете как закрепленность объекта есть лишь ваше сиюминутное наблюдение энергетической системы, которая видоизменяется каждую тысячную долю секунды. Источник этого явления остается тайной, в прошлом эту тайну было принято называть Богом. (Вспомним древнюю максиму, известную нам из разных источников: "Бог есть сфера, периферия которой нигде, а центр – везде"). И теперь новая физика использует понятие нелокальности для утверждения и подтверждения этой идеи. Таким образом, некое "сознание", трансцендентное обычному человеческому сознанию, не просто "создает" материю, но также и управляет моделями ее преобразовательных манифестаций.
Новая физика подтверждает догадку Юнга, который говорил о том, что архетипическое энергетическое поле организует хаотичную энергию вокруг смысловых структур, и поэтому все мы движемся в соответствии с ритмами космоса. То, что Руперт Шелдрейк назвал "морфическим резонансом", древние интуитивно описывали как "музыка сфер". Подобно тому, как природа организует объект, позволяя ему реализовать потенциал, так же и психика организует хаотичные энергии в системы развития, приобщая отдельно взятого индивидуума к драме вселенной. В своих мемуарах "Воспоминания, сновидения, размышления" Юнг писал, что, даже если все желания Эго будут удовлетворены, человек может ощущать себя брошенным и потерянным, пока ему не удастся интуитивно почувствовать свое участие в космической драме, получить опыт нелокализованной связности. Таким образом, мои фантазии о сне Вишну все-таки имели какой-то смысл. Роберт Оппенгеймер, автор высказывания, ставшего эпиграфом к этой главе, тоже осознал архетипический резонанс мгновения во время испытания первого ядерного удара на полигоне в Аламогордо, штат Нью-Мексико. Тогда он процитировал бога Вишну: "Теперь я стал Смертью, разрушителем миров".
Так о чем же вся эта история? Вспомним, я ведь был затоплен синхронистичными событиями, которые олицетворяли оксюморонический, акаузальный принцип в действии. В то время, как я преданно (и, надеюсь, профессионально) исполнял свои внешние, рабочие обязанности, эти синхронизмы постепенно накопились и, в конце концов, заставили меня вспомнить о внутренней работе. Вспомним письмо от бывшего студента, цитату из Марка Аврелия – все многообразие этого мира может гармонично образовывать структурное единство. Я начал забывать, что отдельные фрагменты этого деятельного мира, легко впадающего в разобщенность и невроз, служат движению глубинных потоков. Эти потоки пытаются вытолкнуть нас на более высокий уровень личного сознания, и они же при этом заставляют нас принять скромную роль одной из частичек всеобъемлющего космического сознания. Говоря конкретно, одного сна с ворчащим генералом Грантом было недостаточно, чтобы расшевелить меня, придать мне нужный импульс. Поэтому те же самые энергии перегруппировались, перестроились и попытались мобилизовать меня иным способом – я был в смятении, но необходимую мотивацию получил.
Лицезрея величие и беспредельность нашей вселенной, мы можем устрашиться, и тогда мы взываем к посреднику, будь то государство, гуру или старательно причесанный проповедник Евангелия. Официальные поставщики религии зачастую называют тех, кто пережил личное соприкосновение с тайной, "гностиками". Что же, гносис означает "знание". Если я могу учиться тайне на собственном опыте, если я чувствую действие вселенских энергий, ощущаю их незримое присутствие, то почему бы мне не жить так, как учит меня непосредственное переживание, без посредничества со стороны других, какими бы искренними ни были их намерения?
Но многие не доверяют подобным единичным откровениям, называют это безумием, избегают встреч с незримыми энергиями, которые в действительности постоянно протекают через нас. Налицо вопиющий парадокс – большинство религиозных организаций охраняют людей от переживания религиозного опыта. Не боятся ли они, что верующий захочет сбежать из этой резервации? Уильям Вордсворт сказал о своем современнике духовидце Уильяме Блейке: многие считали его безумцем, но он прозревал глубины, неведомые здоровому уму.
Как только мы признаем присутствие невидимого в нашем видимом мире (который может заявлять о себе в сновидениях или синхронистических событиях), мы по-настоящему начинаем ценить символическую жизнь, мы снова чувствуем себя частью той тайны, которая, помимо прочего, необходимо включает в себя и наше индивидуальное путешествие. Бегство от тайн, бегство от усилий заглянуть внутрь – все это постоянно проявляется в симптомах, соматических расстройствах и беспокойных снах. Работа Фрейда "Толкование сновидений" начинается с эпиграфа: "Если я не могу убедить высшие силы, то, по крайней мере, приведу в движение низшие". Приведенные в действие, эти силы проникают в нашу жизнь в виде навязчивых призрачных явлений.
Эта книга появилась на свет благодаря действию незримых энергий. Одного моего сознательного усилия было недостаточно, даже наоборот, мое сознание постоянно искало пути уклониться от работы над ней. Да, именно незримые силы (боги, демоны, музы – подойдет любая метафора) начали подталкивать меня, сначала едва заметно, а потом все более навязчиво. Я уверен, что каждый из нас постоянно подвергается этим тычкам из мира бессознательного, но мы научились подавлять, не замечать их ради того, чтобы сохранить статус-кво.
Правда всегда тревожна: если мы признаем существование незримых сил, что бы мы под этим ни понимали, то мы должны поменять и свой взгляд на жизнь, мы должны научиться постоянно пересматривать наши ценности, делать непростой выбор. Наши психологические задачи больше не могут сводиться к изменению моделей поведения или когнитивному перепрограммированию. Открыв себя незримому, динамическому миру, мы заново приобщимся к тайне – одновременно притягательная и пугающая перспектива для одержимого властью, привыкшего к комфорту, осторожного сознания. Юнг писал: "Самое незначительное в нашей жизни, если оно обладает смыслом, может стать важнее самого существенного". Эта книга появилась не потому, что я так хотел, а потому что теллурические силы не оставляли меня, навязчиво требуя своего. Как говорится в программе двенадцати шагов, "противоборство рождает упорство".
Я же добавлю: то, что мы гоним от себя, может стать патологией – поверхностной, плоской жизнью или вредными привычками, депрессией, одержимостью объектами, на которые была спроецирована непрожитая жизнь. Признаемся: все, что мы гоним от себя, всегда возвращается к нам навязчивым призраком.
Глава 3. Призраки наших родителей
Ветер неверный я различать научилась.
Тревожится мать – значит играм конец.
Тень справедливого гнева пересекает
Мое лицо – так хмурил брови отец.Наоми Реплански. "Наследственность"
Наши биографии, наши психические жизни, наши импульсы, направленные во внешний мир, сдерживаются и управляются силами, трансцендентными сознанию и индивидуальным намерениям. Подумайте, например, о том, что мы – единственные смертные существа, осознающие всю непрочность своего положения в этом мире. Жизнь преподносит нам два дара: мгновение и осознание его скоротечности. И за нами остается два долга: прожить жизнь как можно более полно и смиренно возвратить этот дар, когда придет время. Но заметим также, что наше собственное восприятие путешествия под названием "жизнь" в значительной степени зависит от той линзы, через которую мы смотрим на мир.
В детстве сразу после Второй мировой войны я получил в подарок летный шлем на меху и летные защитные очки. И в таком снаряжении я на сравнительно небольшой высоте – чуть больше метра – каждый день летал в школу. Мне нравилось, что в очки можно было вставлять разноцветные стекла – это помогало приспособиться к различным климатическим условиям. И я с нетерпением ждал туманной погоды, чтобы вновь увидеть мир в желтом цвете. Зеленая линза создавала зеленый мир, и каждый новый цвет открывал новые грани. Даже будучи ребенком, я понимал: для того, чтобы по-новому взглянуть на знакомый мир, достаточно поменять линзу. Позднее, когда я узнал, что наши глаза тоже представляют собой что-то вроде линзы, многогранная реальность запестрила новыми вопросами: что же в самом деле представляет собой этот мир и почему он предстает таким разным в зависимости от избранной мной линзы?
Нечаянно, негаданно, с характерным детским простодушием я приобщился к мысли Иммануила Канта (1724–1804), который тоже в свое время использовал метафору очков или стекол, когда утверждал, что нам не суждено познать Ding an sich, то есть "вещь в себе". Мы можем познать лишь наше субъективное переживание этой вещи. Конечно же, наше субъективное переживание и есть наша реальность, натянутая на струны нашей физиологии, аффектов и эмоций. Видим ли мы, представляющие собой отдельные физиологии, использующие разные психологические линзы, живущие на разных планетах, один и тот же апельсин, одно и то же яблоко в один и тот же момент? Едва ли. У каждого из нас собственное субъективное переживание этих объектов, и это наше причудливое переживание, взаимодействуя с предполагаемой нами внешней реальностью, в корне меняет ее. (Опыт помогает разуму не впадать в заблуждение, разум необходим для критики субъективизма с его наклонностью к сверхобобщению.) Сам того не подозревая, я приобщился и к принципу неопределенности Вернера Гейзенберга (1901–1076), согласно которому наше переживание мира является интерактивным, диалектическим сцеплением "мира" и "переживания мира", которые неизбежно изменяют друг друга. Короче говоря, мы приходим к выводу о необходимости психологии, необходимости признания того, что все наши переживания субъективны. Более того, на плечи психологии ложится следующий парадокс: она должна ясно показать и то, как мы переживаем мир, и то, как мы его искажаем в самый момент переживания. И мы вынуждены задаваться вопросом, можем ли мы понять хоть что-то из того, в чем мы сами плещемся?
Найти ответы на все эти вопросы нам помогает и феноменология, которая призывает оставить тщетные попытки утверждать что-либо об абсолютной реальности и сфокусироваться на том, как мы переживаем опыт этой реальности. Эдмунд Гуссерль (1859–1938) и другие феноменологи говорили, что мы обязаны изучать переживание мира, не думая, будто мы что-либо знаем о нем самом. И мы в самом деле можем наблюдать субъективное переживание с помощью таких категорий, как восприятие, эмоция, смысл или его отсутствие. Каждый из нас действует внутри заданного "жизненного мира" (Lebenswelt), структурного каркаса культурного опыта, который определяет нашу линзу и дает толкование мира. Этот "жизненный мир" и является нашей линзой, одновременно открывающей и ограничивающей наш взгляд. Небо такое же синее для тебя, как и для меня? В какое мгновение? Переживаем ли мы с тобой одно и то же, когда говорим о счастье? Обладаем ли мы одинаковым переживанием идеи Бога?
Как мы вообще можем устанавливать связи, когда каждый из нас живет в своей идиоцентрической изоляции? К счастью, для этого мы выдумали немало полезных приспособлений (образы, знаки, языки), обладающих общей, хотя и фиктивной репрезентативной основой. Язык математики более или менее единообразен в качестве фиктивной репрезентации соразмерности, протяженности, процессуальности и соотнесенности. Красный прямоугольник на дороге практически во всех странах означает "стоп". Однако, поднимаясь все выше по лестнице абстракций, мы вынуждены использовать метафоры и символы для того, чтобы указывать на неизреченное, коль скоро мы не можем его назвать по имени. Что мы имеем в виду, когда произносим слова любовь, справедливость или красота? Конечно же, существуют общепринятые определения этих переживаний, но само непосредственное переживание и значение произносимых слов – это совершенно разные вещи. А что мы подразумеваем под словами бог, природа или смысл? Если это просто имена существительные, указывающие на какие-то объекты, то найдем ли мы их в Южной Дакоте или Боливии, или Самарканде? И не заключается ли сущностное положение существ нашего вида в том, чтобы отчаянно искать связи, соотносить себя с некоей предполагаемой реальностью, а также с другими представителями вида, постоянно пребывая в состоянии неопределенности?
Людвиг Витгенштейн (1889–1951) остерегает нас от удела быть окончательно околдованными нашими языковыми играми, когда мы, превращая глагол в имена существительные (такие, как природа, Бог, смысл), думаем, что говорим о реальности. По его мнению, если бы мы поняли, как, вырастая, мы оказываемся в очарованном плену у тех самых инструментов, которые позволяют нам ориентироваться в мире, то обязательно хотя бы на некоторое время прикусили бы язык. ("О чем невозможно говорить, о том следует молчать", – этими словами заканчивается "Логико-философский трактат" Витгенштейна.) Но мы продолжаем бормотать и временами воевать со своими соседями, защищая свой единственно правильный тип зачарованности. Сколько армий ушло губительным маршем в земли соседей во имя своего Бога, истинного Бога, не осознавая, что идут убивать, защищая лишь правильность и истинность своей метафоры! (Как однажды заметил Джозеф Кэмпбелл, миф – это религия другого человека.) Понимание того, что метафора лишь указывает в сторону тайны, но не является самой тайной, редко возникало в сердцах молодых людей, бодро идущих убивать своих соседей.