- Разницы никакой. Поэт только тогда поэт, когда он пророк. А протопоп и есть настоящий ПРОРОК!
- Это мысль! - поддержал я и прочел строки из Пушкина:
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык…И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
- А что? Сходится.
- Дело не во внешнем, - сказал я. - Аввакум был человеком необыкновенной души… Привыкли считать, что главная особенность Аввакума - неистовость, несгибаемость, а вот Света увидела в нем большую любящую душу. Душу нежную. И в этой нежности великая его сила. Мы прервем чтение сценария. И предоставим слово Светлане. - Я еще не написала свой сценарий и могу только зачитать материалы, которые удалось собрать. "Боярыня Морозова, девичья фамилия Соковнина, родилась в тысяча шестьсот тридцать втором году. В тысяча шестьсот сорок девятом году семнадцатилетняя Феодосья Соковнина была отдана замуж за боярина Глеба Морозова. В тридцать лет боярына овдовела, то есть в тысяча шестьсот шестьдесят втором году. В тысяча шестьсот семьдесят первом году Морозова была арестована, заметьте, в этом же году был казнен Степан Разин".
- А при чем здесь Разин? - спросил Надбавцев Саша. - Какая связь?
- Поясню, - спокойно ответила Света. - Я прочла тут несколько книжек, Мордовцева в том числе, был такой писатель-историк, и нашла интересные факты.
- Какие?
- А такие, что есть прямая связь Морозовой, Разина и даже Никона…
- Например?
- Слушайте. Боярыню знала вся Москва. Когда выезжала ее золоченая карета, запряженная двенадцатью белыми аргамаками, в сопровождении двухсот-трехсот разряженных холопов, вся Москва высыпала, сам царь дивился ее выезду, низко кланялся, а уж бояре да князья, так те на месте застывали, почтение свое великой боярыне выказывали. Всякий нищий мог подойти к окну боярской кареты, и белая ручка боярыни опускала нищим либо алтын, либо денежку, а из другого окна страшная, жилистая грязная рука какого-нибудь юродивого раздавала медяки, и шествие продолжалось часами, останавливалось, юродивые представление давали - мог боярыню видеть и Разин, должен был видеть ее, великую красавицу, чье имя тогда у всех на устах было… То, что нити шли от Аввакума и Никона (да, да, именно так!) к Разину, - это сущая правда! Никогда еще Россия так не горела огнем духовных исканий, как в этом семнадцатом бунташном веке. Россия пылала от костров, на которых сгорали жаждущие духовного обновления. Сжигали себя семьями, деревнями. Петр появился не случайно. Он был необходим, чтобы прекратился этот зловещий апофеоз смерти. История не знала такого массового отречения от жизни. Такой жажды истинности. Я нисколечко не удивилась, когда узнала о тайном- духовном единении Разина и Морозовой. У меня никакого нет сомнения в том, что Аввакум причастен к казаческим бунтам. Вот здесь написано, - и она прочитала из толстой книги: - "Вслед за собором тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года Досифей, игумен Никольского Беседного монастыря близ Тихвина, бежал вместе с иноком Корнелием на Дон и пробыл там три года".
- Ну и что? - спросила тихо Соня. - Что это доказывает?
- Подождите. И Аввакум и Морозова были связаны с вольными людьми на Дону. Этот Досифей был духовным отцом многих раскольников, это он постриг боярыню Морозову и причастил ее сына Ивана Глебовича, Я думаю, что писатель Мордовцев близок к истине, когда утверждает, что Разин бывал в Москве, встречался и с Никоном, и с Морозовой. Вот некоторые мои зарисовки:
Никон. Я рад тебя видеть, Степан. Что у вас на Дону слышно?
Разин. О московском настроении ходят слухи. На тебя-де, великого патриарха, гонение неправое от бояр.
Никон. И то правда. Боярам я поперек горла стал - не давал им воли, так они на меня наплели великому государю многие сплетни, и оттого у меня с Алексеем Михайловичем на многие годы остуда учинилась. Я сшел с патриаршества, дабы великий государь гнев свой утолил, а они без меня пуще распаляли сердце государево. Теперь меня хотят судить попы, да чернецы, да епископы! Дети собираются судить отца! А у меня один судья - Бог! Теперь я стал притчею во языцех: бояре надо мной издевки творят, мое имя ни во что не ставят, из Москвы и из святых московских церквей меня, великого патриарха, выгоняют, как оглашенного, ни меня до царя не допускают, ни царя до меня. Враги мои, не зная под собой страха, играют святостью, кощунствуют. Вон теперь Семенко Стрешнев что чинит: научил своего пса сидеть на задних лапах, а передними - благословлять!
Разин. Собаку? Благословлять?
Никон. И называет эту собаку Никоном-патриархом. Когда соберутся у него гости, он зовет пса и кричит: "Никонко, пойди благослови бояр…"
Разин. Тряхнуть надо Москву за такое надругательство! Бояре хуже басурман. Мы с них сдерем шкуру на зипуны казакам, а то у нас на Дону голытьба, худые казаки, давно обносились.
Никон. Теперь хотят судить меня судом вселенских патриархов. Я суда не отметаюсь! Токмо за что судить меня? Я сам по доброй воле сошел с престола, боясь гнева царева да боярских козней. Садись, Степан, что ты встал?
Разин. Пойду в Соловки ныне же, чтобы к весне на Дон воротиться. А твое благословение на Дон будет?
Никон. Я Дон благословляю иконою.
Разин. А что мы казацкою думою надумаем - и то благословишь?
Никон. Благословлю. По тебе сужу, что донские казаки не сути рабы ленивые. У тебя, Степан, я вижу, на душе горе есть. Кто виною печали твоей?
Разин. Те же, что и твоей, владыко святой.
Светлана замолчала. В классе было тихо. Чернов не выдержал тишины, сказал:
- Дальше что?
- А дальше у меня наброски, - сказала Света.
- Пусть прочтет, - предложил Валерий.
- Однажды в июльскую ночь тысяча шестьсот семьдесят первого года Морозова с сестрой Акин-фией тайно принесли Степану Разину крест и чистую сорочку.
- Не могу пустить к нему, - сказал им охранник. - Знаю, что по заповеди блаженного протопопа Аввакума надо бы узничку утешение духовное - преподать, по слову Христа Спасителя: "заключенных посетите". Утром передам ему все, что ты принесла, боярыня, а пустить к нему - ни боже мой!
В это время из нижнего окна приказа, из-за железной с острыми зубьями решетки послышалось пение:
Не шуми ты, мати зелена дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати…
- Всесильный, спаси его, - тихо проговорила Морозова.
Песня мгновенно оборвалась. В окно выглянуло бледное лицо Разина.
И вот казнь.
Стенька смотрел в толпу, точно искал кого-то. На нем была чистая рубаха - подарок Морозовой.
Палач обхватил топорище обеими руками, занес топор над головой и ударил - левая рука Стеньки стукнулась об пол. Палач зашел с другой стороны, нацелился.
- Руби! - и правая нога отлетела. И вдруг глаза Степана Разина вспыхнули, и лицо его преобразилось счастьем. В толпе он увидел ее - то светлое видение, которое крестило его из окна, а ночью приходило к тюрьме с крестом и с белою сорочкою. Она глядела на него, осеняя крестом, и плакала. Сам он уже не мог перекреститься - нечем.
- Прощайте, православные! Прощай, святая душа, - крикнул он.
- О боже, всесильный и вечный! Сподоби мя таковых же мучений ради тебя, - прошептала Морозова, стоя в толпе рядом с сестрою Акинфеею в одежде чернички. А палач рубил 'тело Степана на куски, как рубят воловью тушу, и сподручники его втыкали эти кровавые куски на колья.
В день казни Стеньки, ночью, пришли и к Морозовой, пришли по ее душу по велению царя; власть теряла под собой почву; люди из боярских и купеческих семей, из мужичьих изб и из монастырских келий добровольно и с радостью шли умирать. Смерти во спасение жаждали женщины!
- Сподоби мя таковых же мучений!
…Вместо ножных желез сестер приковали за шеи к стульям-колодкам. Это была самая позорящая заковка - собачья. Морозова радовалась этой заковке и с благоговением поцеловала холодное железное огорлие цепи, когда стрелец Онисимко, трепеща, надевал ошейник, а ножные кандалы, сняв с ее махоньких "робячьих ножек", положил к себе за пазуху, чтобы потом повесить под образа и молиться на них. Непокорных сестер решили позорно, "с великим бесчестием" прокатить по Москве. Впереди колесницы-дровней провезли богатую карету Морозовой, в которой она езжала ко двору прежде, в сопровождении двухсот слуг, в карету, запряженную двенадцатью аргамаками в золоченой сбруе, с верховыми на каждой, посадили ее сына Иванушку: "Мамочка, мамочка, за что они тебя так?" А потом пытки.
…На Урусовой разорвали ворот сорочки и обнажили, как и Акинфею, до пояса. Она вся дрожала от стыда, но ничего не говорила. Урусову подняли на дыбу.
- Потерпи, Дуняша, потерпи, милая, - говорила Морозова.
- Тряхай хомут! - скомандовал Воротынский. И у Урусовой выскочили руки из суставов.
Два палача подступили к Морозовой. Она кротко взглянула им в лицо и перекрестила обоих:
- Делайте доброе дело, делайте, миленькие. Палачи растерянно глядели на нее и не трогались.
- Делайте же доброе дело, миленькие, - повторила Морозова.
- Доброе… эх! Какое слово ты сказала? Доброе?
- Ну! - прорычал Воротынский.
- Воля твоя, боярин, вели голову рубить нам! Не можем!
- Вот я вас! - задыхался весь багровый Воротынский. - Вяжите ее! - крикнул он стрельцам.
И стрельцы ни с места. Воротынский бросился на стрельцов - те отступили. Он к палачам с поднятыми кулаками - и те попятились. Тогда Воротынский сам потащил Морозову к хомуту, и ему помог Ла-рион Иванов. Подняли на дыбу и Морозову. Вывихнутые руки торчали врозь…
…Дважды посылал гонцов к Морозовой русский царь Алексей Михайлович: "Хочу аз тя в первую честь возвести, богатство вернуть, откажись от Аввакума, не крестись двумя перстами, и пришлю за тобой аргамаков моих и бояре на руках понесут тебя!"
В Боровск был отправлен архимандрит Иоаким.
- Дочь моя, - начал было он.
- Али тем ты мне отец, что меня на дыбу подымал?
- Нечя подымал.
- Так ты от него?
- От него.
- Не он тебя послал ко мне, а вы, отняв у него зрение и разум, прислали ко мне послом его безумие и слепоту.
- Послушай, боярыня, великий государь, помня честь и заслуги дядьки твоего, Бориса Морозова, и мужа твоего, Глеба, службу, хочет возвести тебя на таковую степень чести, какой у тебя и в уме не бывало.
- Не велика его честь, коли я променяла ее на сей вертеп. Скажи царю, - продолжала Морозова, - у меня здесь в темнице есть такое великое сокровище, какого царю не купить за все богатство. - И она указала на маленький земляной холмик, высившийся в одном углу подземелья: то была могилка ее сестры, Дуняши.
- Я хочу лечь рядом с нею, - сказала Морозова.
- Это твои последние слова?
- Нет. Еще скажи царю: пускай он готовится перед господом отвечать за сонмы казненных, утопленных, и удавленных, и сожженных. Пускай и мне готовит свой ответ за моего сына и за мою сестру.
- Ну и баба! - бормотал Кузьмищев, выходя с архимандритом из подземелья. - Сущий Стенька Разин.
- А помнишь ту ночь, когда мы с тобой ходили к Степану Разину, помнишь, как он пел: "Не шуми ты, мати зелена дубравушка?" - спрашивала Морозова у сестры Акинфеюшки в свою последнюю ночь.
- Помню.
- А на лобном месте его помнишь?
- Помню.
- А я думаю, свечечка… я много о нем думала… Не привел мне бог дождаться, чего я искала.
- А чего?
- Такой же смерти на глазах у всей Москвы.
- Что ты, милая, зачем?
- Как мы тут гнием? Никому не в поучение. А то, глядя на нас, и Другие бы учились умирать.
Черная тень неожиданно вышла из-за угла. Я едва не отпрянул в сторону. Навстречу мне шел капитан.
- Идите за мной на расстоянии десяти шагов, - сказал он и зашагал вдоль забора.
"Это еще что за чушь?" - подумал я. И вдруг мне снова стало смешно. Игра. Как в детстве, как в кино про оккупацию. И все-таки я ковылял за ним. Хотелось догнать и спросить: "Зачем все это?" Но он шел, ускоряя шаг, и снег хрустел под его ногами все резче и резче.
Наконец он остановился перед домом. Рукой пошарил. за калиткой. Открыл щеколду и вошел во двор, успев кивнуть мне головой. Я последовал за ним.
Вместе мы поднялись на крыльцо. Он открыл дверь ключом. Когда мы входили в какую-то боковую комнату, из дверей напротив выглянула женская физиономия в платке. Глаза у женщины были неприятны.
Комната, в которой я оказался, была необжитой.
- Здесь можно и поговорить спокойно, - сказал капитан.
- Как же вы меня не боитесь вводить в ваше хозяйство?
- В ваших интересах не афишировать наше общение…
Я прикусил язык.
Комнатка была не то чтобы гостиничная и не то чтобы жилая. Она была подделкой под жилую комнату. А запахи и все нутро этой комнатки как будто воспроизводили кабинет капитана в двухэтажном доме. Стулья, стол. На столе допотопный приёмничек. Приемник сразу был включен, чтобы разговор наш приглушался шумом и треском.
- Вы знаете Тарабрина?
- Знаю, - ответил я.
- Какие у вас с ним отношения?
- Книги у него покупаю.
- Коммерческие, значит.
- Почему коммерческие? - спросил я. Это слово дико резануло мой слух.
- Вы собираетесь к нему?
- Собирался. Я как-то встретил его на днях.
- Знаю. У столовой.
- У столовой, - подтвердил я. - Спросил, нет ли у него чего-нибудь насчет Морозовой и Велас-кеса.
- Прекрасно, - сказал капитан с еще большей заинтересованностью. - Ну и он что?
- Приходите, - говорит. - Есть у меня и про Морозову, и про Веласкеса.
- Так и сказал "про".
- Что значит "про"? - спросил я.
- Ну "про" Веласкеса, - так и сказал "про"?
- Да, так и сказал "про". Я тоже удивился. Выражается как ребенок.
- Так вот, меня интересует мнение Тарабрина о Веласкесе и Морозовой.
- Ну и спросите у него! - возмутился я. - Чего проще-то сделать…
- Я не могу. Мне он не ответит. Да и нельзя мне выходить на связь.
- А с какой стати я должен это делать?
Я не сказал, что это в чем-то некрасиво: идти к человеку, разговаривать с ним, а потом идти докладывать в специальное учреждение, когда, сколько и так далее, и тому подобное. Жуть одна! Всего этого я не говорю капитану, потому что в игру с ним играем такую. Он вроде бы меня куда-то втягивает, а я вроде бы как не хочу, да и. не отказываю ему. Потом я только понял, что мне так в лоб и надо сказать было ему: "Не гожусь я для этой роли. Не гожусь, и все. Нервный я. Не высыпаюсь. Страхи мучают. Кричу по ночам. Пот льется со всего тела. Увольте". А вот так не сказал. Да еще капитан в душу влез. Да там расположился. Да еще и подпи-сонку взял у меня, что ежели чего непристойное случится, так не утаю я, все расскажу. Зачем подписоч-ка? А теперь к Тарабрину. Тарабрин тоже гусь. Сволочь, говорят.
Я прихожу к нему. А он рад мне. Обнимает, усаживает за стол.
- Отдам по номиналу, - говорит. - И про Морозову, и про Веласкеса. Книжечки малоценные. Примитивчики. Но первичная информация содержится. Я ведь, знаете, уезжаю. В Москву. Полная реабилитация пришла. Вы не хотели бы познакомиться с некоторыми подробностями из жизни протопопа, духовного отца Морозовой?
- Очень интересно.
- Сейчас. Держите - это "Житие", а это о нем.
Тарабрин подал мне две затрепанные книги, впрочем, листы в обеих были неразрезанные. Старые-престарые книги, а листочки как вышли из типографии блоками, страниц по шестнадцать в каждом, так лет пятьдесят никто и не разрезал листочки, не отделял друг от друга.
Тарабрин вытащил нож и стал разрезать в книжке листы.
- Вы, наверное, хотели бы знать мое мнение об этой Морозовой? - сказал Тарабрин как ни в чем не бывало.
"Дудки, - подумал я. - Гори ты хоть синим, хоть белым пламенем, а мне твое мнение просто ни к чему. Это капитан пусть сам приходит и узнает твое мнение".
А Тарабрин все же заговорил: не затыкать же мне ему рот.
- И, наверное, времена Веласкеса вас интересуют? Я смотрел ваши пьесы. Весьма любопытные экзерсисы. Эта история боярского бунта не так уж проста. И есть здесь одно "но", о котором не принято говорить. "Тишайший" Алексей Михайлович, государь русский, предшествовал Петру и тем самым подготовил реформы. Пётр пошел дальше своего батеньки в жестокости. Батенька в ямы саживал, когда уже крамола достигала вершины, а Пётр головы отрубливал без всяких разбирательств, за одно словцо отрубливал…
- Неужто за одно словцо? - не выдержал я.
- Обязательно за одно словцо. Вы думаете, просто все было?
- А откуда же это словцо взять царю? Откуда же знать царю, кто какое словцо сказал?
- Понимаю, понимаю. Вот об этом есть у меня книжечка. История царских доносчиков. Знаете, что такое филёр?
- Что такое филёр?
- О, вы не знаете настоящей истории? Дам вам почитать. И историю царской тюрьмы вам покажу. В прошлый раз мы в другую крайность с вами ушли - в кавалергардский полк да в институт камер-юнкеров заглянули, а теперь уж в самый низ спустимся.
- Вас тоже контрасты интересуют?
- А кого еще интересуют контрасты? - повернул ко мне острое лицо с рыжими растопыренными бровищами.
- Да я уж так…
- Нет-нет, вы уж скажите, кого интересуют?
- Да я так… Был у меня университетский товарищ…
- И что же, он донес на вас или заложил кого?
- Откуда, вы это взяли? Просто был товарищ, который интересовался системой слежения.
- Такого слова в юриспруденции нет, - сказал Тарабрин.
- Ну не все ли равно, на каком языке сказать. Система слежки друг за другом. Как у Фуше, помните наполеоновские времена? Жульен следит за Маре, Маре за Клодом, Клод за Марианной, Марианна за Анри, Анри за Антуаном…
- Ну и что?
- Меня интересует один вопрос - замыкается ли круг или нет? То есть, следит ли первый человек, то есть Антуан за Жульеном?
- И если следит, то что?
- Тогда вся система держится на перекрещивающихся кругах.
- Ну и что?
- А то, что можно, если хорошо подрассчитать, оказаться в изолированных ромбиках, которые не охватываются кругами…
- Бред сивой кобылы! - сказал Тарабрин. - Есть еще поле. Инфейционное поле, которое всегда в радиусе слежения, как вы удачно выразились. И ромбики в поле зрения всех пересекающихся кругов. К тому же круги не стоят на месте. Они вращаются. Клод не, просто следит за Марианной, он кружится вокруг ее ног, головы, нижнего и верхнего бюста, и Марианна кружится вокруг себя, вокруг своих тайн, вокруг Клода и прочее, и прочее. Таким образом, сцепления здесь основаны на особых законах притяжения, как Солнечная система, как мироздание. Я бы вам предложил познакомиться вот с этой книжкой. Вы владеете французским?
- Мог бы прочесть.
- Тема этой книжки - психология страха и предательства. Плюсы и минусы страха и предательства.
- Вы считаете, что у этих двух начал есть свои плюсы и минусы?
- Не я так считаю. Человечество так считает.