Я знал Антона по Москве, где мы много лет проработали в редакции столичной газеты. Правда, в разных отделах. Он был в привилегированном иностранном отделе. Часто ездил за границу. Проводил там больше времени, чем в Москве. И, возвращаясь, поражал восторженных московских дамочек элегантными костюмами и обувью - последним криком заграничной моды, - еще неведомыми в провинциально-консервативной России. Он был высок и строен. Спортивно-подтянут. Круглый год с его лица не сходил бронзовый загар, возобновляемый то на Кубе, то во Флориде, то на Французской Ривьере, а в промежутках - на нашей кавказской Пицунде. И на этом лице, как на американских рекламных этикетках зубной пасты, слепила белозубая улыбка. Со временем он совсем потерял русский облик, и его легко было принять за элегантного, с достатком англичанина или американца.
Когда-то он закончил военный институт иностранных языков и безукоризненно владел двумя: английским и испанским. Это и привело его на весьма ответственный пост постоянного корреспондента нашей газеты в Центральной Америке, аккредитованного в Гаване и оттуда совершавшего вылазки на острова Карибского архипелага и на континент - в Панаму, Никарагуа, Гватемалу, Колумбию, Венесуэлу. Во всех этих странах тоже сидели наши корреспонденты, но все они подчинялись ему и обо всем писали рапорт, в первую очередь, в его бюро в Гаване. Я, конечно, догадывался, что он, как и другие советские корреспонденты за границей, кроме журналистской осуществляет еще одну деятельность - разведывательную. Журналистский билет служит хорошей маскировкой для шпионов. Но даже я не подозревал, насколько вторая, разведывательная, сторона их работы превалирует над первой, журналистской, превращенной в камуфляж. Долгое время спустя, уже встретив его здесь, в Америке, где мы оба оказались беженцами, апатридами, я узнал от него, из первых рук, что не наша газета, а штаб Главного разведывательного управления Советской Армии был местом его действительной службы. Он имел звание майора и получал там жалованье, а наши газетные зарплата и гонорар шли на карманные расходы, вернее, на оплату счетов в московских ресторанах.
Он жил широко, тратил, не скупясь и не задумываясь. Женщин у него было без счету. Во всей нашей редакции только он разъезжал в шикарном "Мерседесе".
В Центральной Америке он был резидентом советской разведки и руководил густой сетью шпионов, в число которых входили не только аккредитованные в этих странах журналисты, но и множество туземных политических деятелей, по идейным соображениям или за деньги сотрудничавших с нами.
И вдруг, ко всеобщему удивлению, этот преуспевающий красавец, баловень судьбы попросил в Америке политическое убежище. То есть предал свою страну и, как офицер, изменил присяге. У нас в редакции эта новость вызвала шок. Сотрудники тихо перешептывались в своих кабинетах, кося на дверь, а те, кто был с ним на приятельской ноге, ходили как в воду опущенные, с горечью предвкушая тягостные допросы в КГБ и несомненное пятно в личном деле, которое обязательно обернется непреодолимым препятствием в дальнейшем продвижении по служебной лестнице.
Сколько мы ни ломали голову над причинами, побудившими его бежать, ничего не могли придумать. И сходились в одном - деньги. Очень большие деньги, которые ему щедро отвалили американцы за ценные сведения. Не журналистские, естественно, а секреты, известные лишь разведчикам.
О том, чем он занимался за границей после побега, в редакции было ясно каждому. И нам, не без тайной зависти, рисовалась роскошная жизнь, на которую он променял советское гражданство: личная яхта, гараж с шикарными автомобилями, собственный дом в тропической Флориде, пляжи Лазурного берега. И баснословный счет в каком-нибудь "Чейз Манхеттен бэнк".
Велико было мое разочарование, когда, очутившись в Америке, я разыскал Антона. Утекло с дюжину лет. Вместо блестящего красавца, светского льва, от которого на расстоянии несло успехом и удачей, передо мной был неопрятный, костлявый старик с погасшими глазами. Си Ай Эй недолго повозилась с ним и, выжав то, что для них представляло интерес, попросту позабыло о нем. Он тыкался в разные места, лез с нравоучениями к американцам, укорял их в наивности и беспечности перед лицом советской угрозы. А таких не любят, и двери перед ним захлопывались. Он сатанел от обиды и бессилия и понемногу скатился в известное всем русским бедолагам укрытие - в горькое пьянство.
Нашлись добрые люди и, жалеючи его, пристроили в Монтерей, в американскую военную школу, преподавателем русского языка. На мизерное жалованье. И он тут держался, срываясь порой на пьяные дебоши. Каждый раз рискуя потерять и это место, кормившее его.
- Это рок, - задумчиво сказала Майра. - Он не прощает изменников.
- Да какой он изменник? - не сдержался я. - Он по природе своей боец. И разочаровавшись в идее, которой служил верно и талантливо, пока не осознал, какому злу служит, перешел на другую сторону, чтоб дать бой этой идее.
- И ты такой же?
- А зачем, думаешь, я покинул Россию? Чтоб с тобой по американским дорогам раскатывать?
- Разве это так уж плохо?
- Никто не говорит, что плохо. Но есть и еще что-то, чем жив человек.
- Деньги? Карьера? Успех у женщин? Что ты ищешь?
- Покоя. Я страшно устал.
- Тогда ты не по адресу приехал. В Америке искать покоя? Здесь только знай, успевай поворачиваться. А то затопчут. И не успеешь оглянуться.
- Мне много не надо. Самую малость. Восстановить душевное равновесие. Понимаешь? Поладить с самим собой.
- Не знаю, кому это удавалось. Мне, например, нет.
- Я надеюсь.
Монтерей оказался чудесным уголком на Калифорнийском побережье. Здесь уже ощущался север, и вместо выжженных холмов, пальм и кактусов нас окружали вековые хвойные чащи. Как где-нибудь на Рижском взморье. Могучие сосны росли не прямо к небу, а изогнув свои серые, корявые стволы, пряча, отводя вершины подальше от океана, от его злых зимних ветров, и так и застыли, как на моментальном снимке во время шторма. Было безветренно и солнечно, а при взгляде на эти сосны становилось зябко и даже солоновато на губах.
За деревьями пестрели большие деревянные крашены дома с гаражами и по-южному яркими цветниками. Здесь еще юг спорил с севером, и то и дело за соснами мелькали веерные кроны пальм, но выглядели они случайными гостьями, забредшими далеко чужеземцами.
Мое сердце дрогнуло, когда я увидел, сразу даже не поверив своим глазам, родные русские березы. С девственно-белыми стволами. Кудрявыми прядями зеленых ветвей. Березы и пальмы. Эвкалипты и сосны.
Мы колесили по прорубленным в лесной чаще улицам Монтерея, очень напоминавшим мне родное Подмосковье, но намного ярче и богаче. Останавливали редких прохожих, спрашивали направление. Миновали и школу, где мой друг Антон вдалбливал американским солдатам правила русской грамматики. Школа располагалась среди сосен, в длинных бараках за сетчатой оградой, никем не охраняемая. Между бараками слонялись фигуры в военных мундирах. А вблизи океана, на вершине холма, стояла старинная пушка, явно в память какой-нибудь успешной битвы в не изобилующей военной славой истории Америки.
Тихий океан лизал обрывистые берега Монтерея. Вечный прибой откусывал от берега куски и, если не удавалось проглотить, оставлял черные обломки в кружевах пены. На этих камнях-островках грелись на солнышке, лоснясь черной кожей, неуклюжие раскормленные тюлени.
Дом Антона стоял почти у самой воды, огражденный от океана узкой грядой невысоких песчаных дюн, поросших редкой и жесткой травой. Тут начинался лес, поглотивший весь Монтерей. Крайние к океану и потому особенно скрюченные сосны росли во дворе его дома. А самого хозяина я увидел, еще не доехав, стоящим босыми ногами на сиденье открытого джипа и из-под ладони высматривавшим нас на похожей на аллею дороге.
Он был давно не стрижен. Клочковатая борода, черная с сединой, торчала в стороны. Выцветшая рубаха неопределенного цвета не заправлена в штаны, свободно болтавшиеся на исхудалом, костлявом теле. Вылитый русский босяк, этакий постаревший горьковский Чел-каш, взобравшийся на американский военный джип.
По вспыхнувшим глазам Майры я понял, что он ей понравился с первого взгляда. И обрадовался. Это сулило приятный вечер, дружеский треп. В славной компании. Без конфликтов и неприязненных споров, от которых я, откровенно говоря, отчаянно устал.
И Майра пришлась Антону по душе.
Соскочив с джипа, он помог ей выйти из "Тойоты" и галантно поцеловал руку. Польщенная Майра зарделась. Глубокие, под густыми и торчащими, как у рыси, бровями, черные глаза его засверкали угольками. От него остро попахивало спиртным.
- Заходите, гости дорогие. Вот обрадовали старого хрена! - радостно суетился он, забегая вперед и распахивая перед нами двери дома.
Домик был небольшой и еще не совсем старый. Но заметно запущен. В нем пахло пылью. У камина кучей свалены пожелтевшие газеты. По углам и за креслами валялись пустые бутылки. В кухне громоздилась немытая посуда. Плита лоснилась пролитым жиром. На дверце холодильника застыли коричневые разводы.
- Я тут приберу. Наведу порядок, - бестолково носился по дому Антон. - Вы отдохните с дороги. Вот диван. А я ужин сварганю. Только слетаю в магазин.
- Никуда не надо ехать, - сказала Майра. - Мы с собой привезли.
- Тогда совсем хорошо! А выпить у меня найдется. Я человек с запасом. Го-го-го!
- Можно, я приготовлю ужин? - спросила Майра.
- Как-то не хочется утруждать такую красавицу, - больше для видимости замялся Антон и тут же уступил, - Ну, раз хотите уважить старика, милости просим. Я только чуть приберу на кухне. Неудобно все-таки. Как в свинарнике. Ей Богу.
- Не надо. Я сама, - отказалась от его услуг Майра.
- Как угодно, как угодно, милая. Не смею возражать. А спать у нас есть где. Каждому комната. Впрочем, не уверен, придется ли вздремнуть. Русское застолье до утра не кончается. И вы, дитя мое, под утро у нас совсем обрусеете. Особенно после смирновской водочки.
- Я водку не пью, - ответила Майра.
- Ну а винца? - застыл пораженный Антон.
- Вина можно.
- У меня всего имеется в избытке, - снова забегал Антон. - И водочки, и винца, и пивка. Какое предпочитаете пиво? Миллер? Курз? Или Бадвайзер? На выбор!
Майра, как могла, прибрала на кухне. Почистила плиту, отскребла холодильник, вымыла посуду и поставила в шкаф. Скоро из кухни поползли дразнящие аппетитные запахи.
Мы с Антоном пристроились на диване и не успели толком расспросить друг друга о житье-бытье, как Майра уже попросила нас помочь ей накрыть стол.
- Ах ты, моя хозяюшка! - умилился Антон. - Как славно!
Ужинали мы долго и с удовольствием. На столе среди тарелок отсвечивала стеклянными боками полугаллонная бутыль смирновской водки рядом с темным пузатым кувшином калифорнийского бургундского. Еще какое-то вино в меньших бутылках.
Водку пил один Антон. Я и Майра потягивали вино. Смирновской водки было больше литра, и по тому, как легко и жадно хлестал ее Антон, я понял, что он один за вечер выдует все полгаллона и опьянеет до безобразия. Я решил, что еще несколько тостов спустя отниму у него водку. А если он мне не подчинится, напущу на него Майру, перед которой он, старый кобель, явно благоговел.
Посуду после ужина не стали убирать. Охмелевшие и разомлевшие от еды, мы вылезли из-за стола и растянулись на ковре тут же в гостиной, перед темным, с серой золой под решетками камином.
- Как славно! - обнял нас, обхватил своими длинными руками Антон и колючей бородой, как веником, проехал по нашим лицам. - Ну до чего я рад! Свет в окошке! Луч прожектора во мраке ночи! Какое, к черту, одиночество? Я нежусь, как в родной и любимой семье!
Дальше потекли разговоры. Да все не о личном, а исключительно о высоких проблемах планетарного масштаба. Словно нам никак нельзя прожить, не взвалив на свои плечи боль и терзания мира, не попробовав найти ответ на неразрешимые вопросы.
Майра на такое толковище попала впервые. И ей это пришлось по душе. Щеки зарделись, глаза просияли. И не только от вина… Она любовалась Антоном. Он был, действительно, живописен.
В своей заношенной и мятой, как с помойки, одежонке, высокий, худой и все еще стройный, он расхаживал по ковру большими, крадущимися шагами, взмахивая, как птица, длинными руками и задирая к потолку спутанную, как пакля, бороду. Удивительно похожий на колдуна, на шамана, на Кощея Бессмертного из русской сказки.
Это не было разговором. Был монолог Антона. Бесконечный, неисчерпаемый и жгуче увлекательный, вне зависимости от того, согласен ли ты с ним или категорически против того, что он провозглашает. Нам с Майрой только иногда удавалось вклиниться. Возразить. Уколоть провокационным вопросом. И на нас тут же обрушивался поток словоизвержения. Антон не был болтуном. Он говорил точно и сочно. Но не знал границ и не обременял себя заботой о регламенте. У него был глубокий, низкий голос. Бархатный. Жалкие остатки прежнего арсенала сердцееда. И еще клокотал темперамент, который он когда-то на службе приучил себя укрощать, а теперь, никакими дипломатическими условностями не сдерживаемый, распустил пышным павлиньим хвостом.
Антон с бокалом в руке остановился перед Майрой, нависнув над ней.
- Я буду говорить о том, что знаю лично, а не вычитал из газет или хитроумных книг. Факты из первых рук и анализ не постороннего человека, а собственный. И подопытным кроликом в нем был сам аналитик.
- Тогда анализ не будет достаточно объективным, - возразила Майра. - Слишком много личного примешается… А вы, как я вижу, натура эмоциональная…
- Не спешите, девушка, с выводами. Особенно насчет моей эмоциональности. Не по словам ее определяют и не по манере произносить слова. У нас, у разведчиков, есть термин: вулкан, извергающий вату. Слыхали о таком? Это внешняя, показная эмоциональность… за которой прощупывается холодный собачий нос. Чтоб определить степень моей эмоциональности, нужно со мной хорошенько вываляться в одной постели.
- Как это понимать, Тони? - вскинула на него глаза Майра. - Как приглашение?
- Только с его согласия, - кивнул на меня Антон. - Я - джентльмен.
- Он не феодал, - пожала плечами Майра. - А я не его вассал.
- Ладно, - отмахнулся Антон, и вино плеснуло через край бокала в его руке. - Проблему, кто с кем спит, решить не так сложно… При доброй воле, проявленной всеми заинтересованными сторонами. А вот ту проблему, что я хочу вам представить, даже моим проспиртованным мозгам не одолеть. Нет выхода! Не вижу! Куда ни кинусь - везде тупик!
Он умолк, собираясь с мыслями, и стоял, оттопырив нижнюю губу, сосредоточенно уставясь на бокал в своей руке.
- Ах да, - спохватился он. - В первую очередь, надо выпить.
И коротким рывком выплеснул в разинутую в бороде щель всю водку из бокала.
- Закуси, - протянул я ему на вилке кусок ветчины.
- Благодарствую, - пророкотал он своим глубоким голосом и театральным жестом взял у меня вилку, взял так, словно сделал мне одолжение. Но есть не стал. Забыл о ветчине. Под напором обуревавших его мыслей.
- Начну я, с вашего позволения, с такого сравнения. Если глаза - это зеркало души, то состояние разведки отражает крепость и устойчивость государственного организма. Не возражаете против такого сравнения? Отлично. Идем дальше.
В мире противостоят две разведки - Си Ай Эй, Центральное разведывательное агентство в Вашингтоне, вернее, под Вашингтоном, и ГРУ, Главное разведывательное управление, штаб которого размешается в Москве.
Ваш покорный слуга имел сомнительную честь прогуляться под сенью обеих разведок, и в Москве, и в Вашингтоне, и это, не принеся ему особой радости, а в итоге и никаких дивидендов, все же поставило в исключительную позицию. Он смог сделать то, что редко кому удавалось - сравнить обе разведки, пользуясь личными и потому наиболее достоверными наблюдениями.
К какому же выводу пришел я? Вам не терпится узнать мой ответ. И я не стану испытывать ваше терпение. Я пришел к печальному выводу. Превосходство советской разведки, ее качество и результативность настолько велики в сравнении с американской, что уж по одним этим показателям богоспасаемым Соединенным Штатам и думать не следует о каком-либо военном конфликте с СССР. Даже если оставить без внимания многократный перевес советской стороны в вооружении, что уж само по себе фатально.
Я не буду утруждать вас статистикой. Статистика чаще всего врет. И не буду ссылаться на высказывания государственных мужей. Их разоблачения - обычно непристойный плод ущемленного самолюбия и провала корыстных амбиций. Хотя и в том и в другом можно, несомненно, наскрести крупицы правды.
Я приведу крохотный, микроскопический пример из личного опыта, и в нем вы, как в капле воды, увидите, в каком состоянии пребывает американская разведка. Ведь чтоб определить степень солености океана, не обязательно выпить весь океан, а достаточно слизнуть с пальца каплю океанской воды. Согласны со мной?
- Согласна, - сказала Майра. - Но прежде чем вы продолжите, съешьте, пожалуйста, ветчину которая засыхает у вас на вилке.
- Ах, ветчину? - воскликнул Антон, устремив сосредоточенный взгляд на свою руку, в которой подрагивала вилка с куском ветчины. - И ее надо съесть? Я вас правильно понял? Что ж, я всегда был слаб и не мог отказать даме. Я съем эту ветчину, если вы настаиваете. Но, ради Бога, без нарушения приличий! Кто ж это закусывает, не выпив предварительно? Только дикарь, абсолютно нецивилизованный человек. Посему разрешите налить и… опорожнить.
Расставив для устойчивости ноги, он запрокинул голову и вылил себе в рот почти до краев наполненный бокал. Держа в другой руке на отлете вилку с ветчиной. И снова не закусил. Забыл.
Ни Майра, ни я не отважились снова напомнить ему. Я любовался Антоном. Алкоголь разогрел его. Большие, навыкате глаза сверкали, желтые крупные зубы щерились, борода и седая грива как-то сами по себе взъерошились и, казалось, встали дыбом. Он высился над нами, воздев обе руки, а тень, отбрасываемая лампой, стоявшей на полу, носилась по стене и потолку вслед за каждым его движением. Майра не сводила с него сияющих глаз. Этому в немалой степени способствовало и выпитое ею вино.