Когда-нибудь, если на руинах этой империи возникнет что-нибудь живое, в тамошнем историческом музее, в отделе нашего с вами времени, будет выставлен, как главный экспонат, символ крушения американского образа жизни - маленький электрический вибратор. Поверьте мне. Я не преувеличиваю. Так и будет.
В современной Америке сформировалось поколение психопаток и онанисток, женщин, обворовавших самих себя в своем стремлении уйти из-под власти мужчин. Ушли. С презрением отвергли мужчин. Горячему трепету живого, полнокровного члена предпочли мертвый, холодный пластик, страстному дурману шепота мужских губ - бездушное жужжание электрического двигателя. И я их в какой-то мере понимаю. Американские мужчины, выпотрошенные погоней за деньгами, несомненно, толкнули своих женщин к вибратору. А уж вибратор, в свою очередь, опустошил их, наложил привкус синтетики на такой нежный и естественный акт, как совокупление. В целом же произошла необратимая деградация всего общества. Он склонился к Майре и ласково заглянул ей в глаза:
- Ну что, дитя мое? Нагнал на вас тоску старый и пьяный дурак? Возможно, я и сгустил краски. Но в целом, поверьте мне, это сущая правда.
- Тошно мне, - сказала Майра. - Хочется на воздух.
- Уж этого-то добра у нас навалом. Милости просим! Природа почти в первозданном виде. Пошли к океану!
- Поздно, - возразил я.
- Ложитесь спать, - пожала плечами Майра. - Мы пойдем с Тони.
- Он ревнив. Я его знаю, - погрозил мне пальцем Антон. - Пойдет за нами как миленький. И правильно сделает. А то ведь умыкну девицу, невзирая на дружбу. Будем купаться, друзья мои! А? При луне! В Тихом океане. Жить так жить!
- Я не полезу в воду, - сказала Майра. - У меня нет с собой купального костюма.
- На кой черт вам купальник? - взревел Антон. - Нагишом! В натуральном виде! Что может быть прекрасней!
- Красота-то какая! - вырвалось у Майры, когда мы вышли вслед за Антоном из дома. И я замер при виде открывшегося зрелища.
Над океаном висела полная луна. Все вокруг было мягко освещено ее неживым, как бы искуственным светом, что придавало ландшафту сходство с театральной декорацией. Хвойным лес с корявыми гнутыми стволами и срезанными сверху и обращенными в сторону материка вершинами походил на собственную фотографию во время шторма, застыв будто навечно. Не было ни ветерка. Песчаные дюны золотились в лунном сиянии. За ними чернели обломки разрушенных прибоем скал. В них и сейчас с шумом пенился океан, окаймляя линию берега белой кружевной оторочкой. Дальше была холодная темень, и зыбкая лунная дорожка убегала к горизонту и таяла там. Вздохи океана прорезали скрипучие крики невидимых тюленей, как и мы, полуночников.
Мы разулись и оставили обувь у порога. Песок был сухой и холодный. Ноги по щиколотку вязли в нем. Антон шел первым, мы за ним. Сзади нас светились лишь окна в доме Антона: мы не выключили свет. В остальных домах среди старых изогнутых сосен было темно - Монтерей спал.
- В каком прелестном месте вы живете! - воскликнула Майра. - Умеете устраиваться.
- Умею, - буркнул, не оборачиваясь, Антон. - Шесть лет назад, когда я здесь поселился, этот дом можно было купить за гроши. А я, дурья голова, не купил, а взял в аренду. Теперь его цена втрое подскочила, я плачу хозяевам половину того, что получаю. Будь я умнее, мог бы эти денежки спокойно пропивать.
- Вы и так себя не обижаете, - уколола его Майра.
- Эх, девушка, разве я пью? Только вот за компанию. Много ли выпьешь один… в пустом доме?
- Кто вам мешает жениться?
- А кто за меня пойдет? Вот вы… разве согласитесь?
- Я? При чем тут я? Сомневаюсь, подошла ли бы я вам.
- Почему нет? Пьете вы легко. А в браке что важно? Родство душ. Так сказать, не просто жена, а компаньон, - расхохотался Антон, и тюлени ответили ему скрипучими криками, словно приветствуя своего давнего соседа.
Мы уже добрались до камней, и вода шумела, взбивая пену, под нашими ногами. Брызги обжигали холодом.
Отсюда можно было разглядеть в воде черные маслянистые тела тюленей - морских львов. Они лоснились жирным отблеском, играя в черной воде и издавая радостные крики, как расшалившиеся дети. Один лежал в воде, как в постели, на спине и похлопывал себя ластами по груди, точно прилегший отдохнуть человек, довольный собой и всем миром. Тюлени гомонили наперебой.
- Вот они, мои собеседники, - воскликнул Антон. - Что ни скажешь, принимают к сведению… без спора. Погодите, ребятишки, сейчас я к вам нырну. Потолкуем по душам.
- Простудитесь, Тони, - попробовала остановить его Майра.
- Я простужусь? Плохо вы знаете русских людей. Мы - северяне. Привычны к холоду. Это вы тут все - неженки. Даже днем, под горячим солнцем, мои балбесы - солдаты не отваживаются сунуть ногу в Тихий океан. Вон там, на той стороне океана, - Россия-матушка. Моя холодная родина омывается той же водой. Эге-ге-ге-гей! - закричал он, уже раздевшись догола и сложив у рта руки рупором. Его длинная, костлявая спина белела под луной. - Эй, Русь! Слышишь меня? Это я! Твой блудный сын! Рыдаю в тоске на чужом берегу!
Он воздел руки над головой и, задрав бороду к луне, двинулся к пенной воде, зябко белея долговязым телом. С плеском ухнул, скрылся в пене. Потом его голова выскочила, как мяч, на лунной дорожке и, скользнув в сторону, слилась с темной водой.
Тюлени загалдели пуще прежнего. Должно быть, обсуждая между собой появление незваного гостя. Мы с Майрой сидели на холодном камне, потирая руками зябнувшие ноги, и смотрели на темный океан, туда, где растворилась, исчезла лохматая голова нашего друга.
- Есть такая русская поговорка, - сказал я. - Пьяному море по колено.
- Он может утонуть.
- Вполне.
Майра искоса глянула на меня.
- Тебя это не тревожит?
- Не знаю. Я уже свое отволновался. Теперь отдыхаю.
- И даже я?
- Ты, пожалуй, меня еще волнуешь. Единственная. - И я обнял ее за плечи.
- Не верю я тебе, - поежилась она. - Пустые слова. Лучше уж молчать.
- Словами мне тебе ничего не доказать. Вот вернемся в дом и ляжем в постель. Там и убедишься.
- В чем?
- Ну, хотя бы в том, что живое тело предпочтительнее вибратора.
- У меня на этот счет никогда не было двух мнений. Только живое мясо.
- Умница! За то и ценим.
- Долго ли? До Нью-Йорка? Пока не встретишь своих, русских. Их в Нью-Йорке полно.
- Никого я, Майра, не встречу. Никто меня не ждет.
- Ты же такой общительный.
- Возможно, и по этой причине. Из-за излишней общительности. Не здесь, а в Москве.
- Ох, какая печаль в твоих глазах! Тебе больно вспоминать?
- Я скоро умру, Майра.
- Совсем раскис. Вот не ожидала.
- Моя смерть сидит во мне. И ждет своего часа.
- Ну и открытие! Каждый носит в себе свою смерть. Мы рождаемся, уже приговоренными к смерти.
- Но моя смерть вещественная, ее можно увидеть на рентгене.
- Что у тебя? Рак?
- Нет, кусок железа. Сидит в сердце. Тихо сидит. Как потухший вулкан. Пока не оживет, не зашевелится. Тогда - конец. Удалить его из сердца хирурги не решились. Вот и торчит занозой с самой войны.
Я посмотрел в ее глаза, выражавшие искреннее сочувствие, и улыбнулся, чтоб рассеять ее грусть.
- Заодно я тебе и выдал свой секрет, упомянув войну. Ты можешь определить, как я стар.
- Ты славный, ты хороший, - она ласково потерлась носом о мою щеку. - Ты долго проживешь.
- Твоими молитвами.
- Я молиться не умею. А жаль. Я бы, действительно, попросила бы Бога за тебя.
Она притянула мою голову к себе, запустила пальцы в мои волосы, и мы какое-то время сидели молча и смотрели на океан и на луну, повисшую над ним.
- Скажи, Олег, - тихо спросила Майра, - ты разделяешь мнение Тони об американских женщинах?
- Мне трудно судить. Опыт ограничен. Если уж всерьез, то ты у меня первая американка.
- И никто до меня?
- Это не в счет.
- Приятно слышать. Ты, возможно, удивишься, если я скажу, что в основном согласна с Тони. К великому моему сожалению, он прав. Вибратор и в самом деле стал зловещим символом распада американского общества. И скоро это поймут не только Тони и я. Но уже будет поздно. Как ты считаешь?
- Поздно не бывает в этом деле. Природа умна и практична. Что-нибудь придумает. Убережет мир и на сей раз.
- А вот Тонн ни во что не верит. Как можно так жить?
- Он пьян. И немного фразер. Наговорил лишнего.
- Он беспринципен. И в трезвом виде такой же? Проклинает Америку, а свои знания отдает солдатам. Обожает Россию, а учит ее врагов русскому языку, чтоб им удобнее было расправиться с ней.
- Человеку надо есть. Слава Богу, он не попрошайничает, а своим трудом добывает кусок хлеба.
- Я бы предпочла кормиться милостыней.
- Ты бы? Не знаю, как бы ты запела, если бы пришлось стоять с протянутой рукой… Но не об этом речь. Антон любит Россию. Болезненно любит. Но не любит коммунистов. Он работает против них, а не против России.
- Когда наученные им молодчики будут стрелять в коммунистов, умирать-то будут русские.
- Не без этого. На то и война. Не игра в бирюльки. Но я не предполагаю войны в обозримом будущем. Непрочный мир продержится долго. На наш век хватит. Знаешь, как мне видится нынешнее взаимоотношение сил? С позиции слабости. Мир сохраняется не потому, что сверхдержавы так уж крепки, а, наоборот, из-за их слабости. Стоят три колосса, три гиганта - Россия, Америка и Китай, стоят на глиняных ногах. У каждого своя слабость, свой изъян. Вот они и стоят, привалившись друг к другу, чтобы не упасть. Только так и умудряются выстоять. А разъедини их, закачаются и рухнут.
- О чем это вы спорите? - над моим ухом спросил Антон. Мы и не заметили, как он выбрался из воды и совсем голый, не прикрывшись и рукой, неслышно подобрался к нам по камням и отряхнулся всем телом, рассеивая брызги, как это делает собака, вылезши на сушу. Майра повернулась к нему спиной.
- Небось мне косточки перемываете? - оскалил он длинные желтые зубы, дрожа от холода.
- Угадал. Вот она никак не возьмет в толк, как ты умудряешься и ненавидеть Америку и готовить к войне ее солдат.
- Чушь! - запрыгал он на одной ноге, стараясь другой угодить в штанину - Во-первых, абсолютно неверно, что я ненавижу Америку. Я ее жалею. И оплакиваю. А что касается моей работы, то ведь это чистейшей воды блеф. Все стадо моих учеников - совершеннейшие симулянты, за казенный счет прохлаждаются на моих уроках, вместо того чтоб учиться какому-нибудь военному ремеслу. Никаких знаний им не нужно. От их медных лбов все отскакивает, как от стенки горох. Я это вижу и тоже забавляюсь, несу на уроках всякий вздор, болтаю, что на ум взбредет. И мне за это платят вполне прилично. Хватит, чтоб спиться окончательно. Так что все логично, все вполне объяснимо. И я, и мои солдаты-ученики - еще одна стайка жучков-короедов, впившихся в благодушное тело Америки и понемногу выпивающих из нее соки. А теперь, мадемуазель, можете повернуться. Я прикрыл срам. Бежим домой. Затопим камин. Я совсем продрог.
Камин растопили старыми газетами. Но дров в доме не оказалось. Антон извинился, признав, что он впервые за все лето разжигает огонь в камине и потому не запасся дровами. Их на берегу сколько угодно. Плавник, выброшенный океаном и иссохший под солнцем и ветрами. Но теперь пойти его собирать лень. Да и нужно рубить на мелкие куски. Потеря времени. А душа жаждет выпить. Антон продрог, купаясь, и хмель заметно выветрился из его мокрой, нечесаной головы.
Он нашел решение проблемы. Мы не успели его остановить. Одним ударом об пол он расколол на мелкие обломки стул с гнутыми ножками, сгреб с ковра в кучу и высыпал в еще тлевший камин.
- Распутин! - пришла в восторг Майра.
Огонь занялся с новой силой - ярко вспыхнула красная материя обивки стула.
- Хватит до утра. Есть еще пять стульев, - успокоил нас Антон и захлопотал насчет выпивки. И в этом деле возникло непредвиденное затруднение. В полугаллонной бутыли водки оставалось на самом дне. Он порылся в холодильнике, лазил в кухонный шкаф над плитой. Даже палкой пошарил под диваном. Ничего не нашел.
Но это не обескуражило Антона.
- Голь на выдумки хитра, - выразительно постучал он себя по лбу. - Тем более русская. Вся жизнь которой - поиски выхода из безвыходного положения.
Он бережно слил остатки водки в большую керамическую кружку, вынул из холодильника банку с пивом, со скрежетом вырвал в ней кольцо и направил коричневую струю туда же, к водке.
- У нас в России это называется "ерш". Есть такая рыба, ерш, - пояснил он Майре. - В студенческие годы, когда в карманах ветер свистел, а выпить отчаянно хотелось, мы смешивали сто граммов водки с большой кружкой пива и этой гремучей смесью упивались втроем. Валились с копыт коллективно. Молодо-зелено. Теперь для меня такая доза - комариный укус.
Он, не отрываясь, на одном дыхании выцедил все из кружки, перевернул ее кверху дном и понес к столу, но промазал и уронил на пол. На наших глазах он быстро впадал в состояние глубокого опьянения. Глаза помутнели, язык стал заплетаться. Он уже еле стоял на ногах.
Я подхватил его под мышки и поволок в спальню. Там он рухнул на неубранную смятую постель, не сняв сырой одежды, и тут же издал свистящий храп. Я не стал его раздевать. Лишь стащил обувь с ног и накрыл до шеи одеялом.
На голой стене над деревянным изголовьем кровати сиротливо висела одна-единственная фотография в картонной рамке - портрет молодой и красивой женщины с большими, удивленными глазами. Лицо это показалось мне знакомым. И я вспомнил эту женщину, когда прочитал косую надпись по-русски в нижнем углу портрета. "Антоше от Лены с любовью. Москва. 1961 г."
Боже, как давно это было! Конечно, я видел ее, эту Лену. Щеголеватый, изящный Антон в один из своих заездов в Москву из-за границы несколько раз появлялся с ней в редакции. И наши жеребцы, холостые и женатые, пялились на нее во все глаза, не в силах скрыть зависть к своему удачливому коллеге.
Это лицо и в особенности имя напомнили мне золотое время, когда я был влюблен без ума и счастлив, как никогда в жизни. Каких-то десять дней. Но они стоили целых лет. И мною вдруг овладела жуткая обида. Даже защипало в глазах. И струхнув, что еще чего доброго зареву и Майра это определит по моим мокрым глазам, быстро покинул спальню.
Мои опасения, что Майра что-нибудь заметит, оказались напрасными. Она сладко и безмятежно спала, растянувшись на ковре прямо перед камином, разомлев от тепла, исходившего от догоравших обломков стула. Одна ладонь под щекой, другая рука обхватила грудь. Босые ноги с налипшим песком свободно раскинуты, обнажившись выше колен. Я только поправил на ней юбку и, прихватив с дивана вялую подушечку, осторожно подсунул ей под голову. Решил не тревожить ее. Пусть спит, пока сама не проснется, тогда ее будет ждать согретое место рядом со мной.
Я развернул диван и приготовил двуспальную постель, достав из шкафа белье и подушки. Потом выключил свет и тоже уснул под мерный рокот океана и хриплую перекличку морских львов.
Еще не проснувшись окончательно, лежа с закрытыми глазами в уже залитой утренним светом гостиной, я сначала слухом ощутил рядом ровное дыхание, потом рукой теплое, мягкое тело. Майра спала со мной под одной простыней, совсем голой. Должно быть, очнулась на ковре среди ночи, когда погас камин, и, быстренько раздевшись, осторожно забралась ко мне. Я открыл глаза и залюбовался ее прикрытым веком с проступающими голубыми прожилками, воткнувшимся в подушку острым носом с резко очерченной ноздрей, расслабленными мягкими губами открытого во сне рта. Мною овладело острое желание. Мне захотелось овладеть ею вот такой, без блудливой ухмылки, а невинно, по-детски почмокивающей губами. Сонной, теплой.
Оглянувшись на дверь спальни и убедившись, что она закрыта, я обнял Майру, мягким движением повернул ее на спину. Она податливо и безвольно уступала моему нажиму. Под простыней мои трепещущие от давно не испытываемого возбуждения пальцы скользнули по ее выпуклому, гладкому животу, коснулись волос, спустились ниже по их мягкой кудрявости. Она не открывала глаз и продолжала дышать ровно, как во сне. Но ноги сами стали раздвигаться ленивыми, медленными движениями. Я встал между ними на колени, взгорбив над головой простыню, и рассеянный свет, проникавший сквозь неплотную ткань, ложился на ее лицо, делая его еще невинней и желанней.
Это было сказочным наслаждением. Мне чудилось, что она, так и не открыв глаз, всосала меня всего в себя, без остатка. А я был возбужден до предела, и мне казалось, что еще один нажим и я выверну ее наизнанку, пригвозжу намертво к матрасу. Она сладко стонала, кусая губы, и я, чего давно за собой не припомню, тоже издавал нечленораздельные звуки, чуть ли не выл от невыносимой сладости. Мы кончили вместе, и я, совершенно выдохшийся и до звона пустой, рухнул на ее опавшее, но все еще тугое, гладкое тело и замер недвижим между ее поднятых колен. Простыня сбилась в сторону. Мы были обнажены и освещены хлынувшим в окна солнцем.
- Браво! Брависсимо! Зрелище, достойное богов!
В дверях спальни стоял, упираясь нечесаной головой в притолоку, Антон и, скалясь из гущи бороды, наотмашь хлопал ладонями, изображая аплодисменты.
Единственное, что я мог сделать, это потянуть на нас обоих простыню.
- Дети мои, это было прекрасно! Вы - пара! Атланты! Кентавры! Будь я скульптор, я бы изваял вас в мраморе. Нет, в граните!
- Уймитесь, словоблуд, - зло оборвала его Майра, выбираясь из-под простыни, и, не прикрывая наготы, прошлась по ковру в поисках своей раскиданной одежды, демонстративно не обращая внимания на Антона, точно его не было в комнате.
- Сейчас покормлю вас, ребятки, - засуетился Антон, явно смущенный реакцией Майры. - Надо ведь еще и опохмелиться. А то как же выходит: пили, пили всю ночь, а назавтра забыли похмелиться. Непорядок. Так в приличных домах не поступают.
- Мы уезжаем, - сказала Майра. - Олег, сегодня ты за рулем.
Потом Майра все же смягчилась и согласилась перекусить перед дорогой. От услуг Антона она с непонятной брезгливостью отказалась и сама занялась плитой. Антон стал суетливо таскать из холодильника что под руку попадется, уронил на пол и разбил неполную дюжину яиц в картонной упаковке.
- Уйдите! Вы мне мешаете! - прогнала его Майра.
- Ухожу. Исчезаю. Вы - женщина, и вам карты в руки. А я только прихвачу с собой недопитое вами вино. Можно? Душа изнемогает. И испаряюсь!
Он зажал под мышкой бутыль с вином, сгреб два стакана и, кивнув мне, вышел из дома.
Было прохладно и солнечно. Океан ворчал у береговых камней и искрился, сиял покойной гладью до самого горизонта, терявшегося в легкой дымке. Океан оправдывал свое название - Тихий. На черных камнях, лоснясь черными жирными телами, грелись тюлени…
Мы выпили по стакану вина, и Антон долго и не скрывая иронии во взгляде, смотрел на меня.
- А вы болтушка, доктор.
- На чем ты меня уличил, профессор?
- Наболтал девице невесть что о моих мужских достоинствах… и мне пришлось стараться изо всех сил, чтоб не уронить твой престиж в ее глазах.
- Ты хочешь сказать… она ночью к тебе пришла?
- Совершенно справедливо, мой друг. Именно об этом я и хотел поставить тебя в известность. Во избежание недоразумений.
- И ты…
- Да. Я джентльмен до мозга костей и отказывать даме не в моих правилах.