Груня, Груня, если бы завтра объявили конец света, я бы заперся в квартире с тобой, вырвал из сети телефон, мы бы не читали повести и стихи, мы бы в праздном расслаблении ожидали последней вспышки, последнего взрыва, венец которых – вечная темнота и вечное ничто.
Кто-то дотронулся плеча. Я повернул голову. Ты появилась, как всегда, случайно, чмокнула по доисторической привычке меня в щеку. Ты изменилась, остепенилась, прямо-таки женщина мечты. У тебя короткие каштановые волосы и сногсшибательный макияж, расстегнутое черное пальто, черная юбка с манящим в глубины разрезом, рубашка в мелкий цветочек, духи – шлейфом дурманящих ароматов. Ты похожа на телеведущую с обложки. Но я-то тебя знаю.
Грунька, деревце, золотце самоварное, горюшко, заяц. Время пошло на пользу тебе… с виду, по крайней мере. И мне уже приятно небрежно уложить руку тебе на талию и плавно передвигаться вместе по катакомбам метро.
Существует множество вариантов того, что говорят при встрече, подобной нашей:
– Отпадно выглядишь.
– Время на твоей стороне!
– Мы не виделись целую вечность…
Мы же с Груней болтали так, будто все эти годы виделись каждый день.
Груня: Забыла на работе косметичку и записную книжку. Сегодня был нелегкий день. Приходили и уходили какие-то люди, требовали разные бумаги. Объявился сумасшедший, стал агитировать за покупку какой-то своей книжки в пользу сумасшедшего дома №34. Утверждал, что у них сегодня официально начинается сезонное обострение, требуются деньги на лекарства.
Я: То-то смотрю, все мои знакомые последние несколько дней творят невообразимые вещи: сосед сверху ошивается у посольства Новой Зеландии, потом заявляется к нам, рассказывает, что собирается сдать экзамен в Британском консульстве за три штуки баксов, чтобы тайно от жены и тещи уехать из страны. Друг посреди трудового года, никого не предупредив, умотал с любовницей в Сочи. Теперь меня каждую ночь будит его шеф и уверяет, что во всем виноват я, что я трутень, шпион и демон в одном лице. Открываю газету, там рассуждают, у кого из политиков крепче зад, а одна бывшая знакомая, бывший повар, теперь снимает порнофильм, за который ей якобы платит анонимная телестудия.
Мы выбрались из метро, шли мимо старух, торгующих сигаретами. Груня остановилась у ларька, купить свою "Яву".
– Ты что? Пойдем, купим тебе вон там в киоске что-нибудь приличное, а не эту отраву. Никогда не покупай дешевые сигареты неизвестно, у кого.
– Ты уже и сам рассуждаешь не по-русски.
– Да, в последнее время замечаю за собой странные вещи. Испытываю необычную легкость и отстраненность, будто уже давно не здесь.
– А тебе разве не жалко этих бабушек, продающих сигареты, собирающих бутылки… жить, чтобы работать, а работать, чтобы есть. А на большее не хватает…
– Да-да, и еще жалко многих прочих людей, даже не представляющих степени обесцененности собственной жизни, вынужденных ничтожествовать…
– Ты озлобился.
– Вовсе нет. Я стал воздушным шаром, скоро ниточку обрежут, я взмою в небо, в какое угодно небо, подозревая, что и там не лучше. Ты знаешь, в последнее время люблю бродить по городу и думать на английском. Когда ходишь так по Москве, чувствуешь себя иностранцем и наблюдаешь за всем со стороны. Потом останавливаешься, накатывает такая необъяснимая грусть, и еще страх…
– … так сейчас живут многие, по крайней мере, из моих знакомых. Как цыгане: сегодня здесь, а завтра? И каждый сам за себя.
Мы зашли в старенький бар в подворотне Тверского бульвара, в который частенько хаживали еще студентами.
Как хочется иногда стать персонажем советского кино, где все просты и наивны, как дети, где добро и зло отделимы друг от друга. Если посмотреть на мое будущее сквозь призму советской камеры, я должен был бы расплакаться за столиком бара, схватить Груню за руку, уткнуться в ее плечо лицом и пробормотать что-нибудь, вроде:
– Больше я от тебя никуда не уйду…
А вот как быть, когда добро и зло неотделимо перемешались и в тебе, и вокруг?
Помню, как-то я был пьян, приехал туда, где жил в детстве: дом №36 по Остоженке. Сначала удивило, что все окна дома, даже окно моей бывшей комнаты, темные. Я вошел внутрь – оказалось, дом недавно сгорел, осталась одна фронтальная стена, вместо крыши небо, оно же чернеет в пустых проемах окон. Я сел на груду кирпичей, от злобы и грусти выкурил две сигареты. Посмотрел на развалины и первое, о чем подумал: не плохо было бы выкупить эти развалины и устроить тут показ мод, потом опомнился, лег на снег, уставился на небо, может быть, даже немного заплакал, кто знает…
Движение вверх всегда невыносимо трудно. Надо освобождаться от тянущей болотной трясины себя самого. Тогда я понял, что еще хочу взлететь или хотя бы, прыгнув высоко-высоко, треснуть это гордое небо кулаком. А вот крылья? Мои юношеские белые крылья слабы и драны. Ну и ладно. Ведь где-то в развалинах души растут черные, кожаные, волевые, как у летучей мыши. У нас всех со временем одни крылья медленно-медленно сменяются другими.
В баре Груня рассказала милейшую историю, участницей которой сама являлась.
Собрались интеллигенты – всякие врачи, художники, журналисты – на вечеринку. Сидят, веселятся, книжки обсуждают, журналы, детей, пьют. Хозяин, как водится, достает из гардероба припрятанную для случая травку. Раскуриваются. Один гость падает без сознания. Синеет на глазах. Все остолбенели. Молчат. Потом один размышляет вслух в тишине:
–Милиция вмешается, нас всех загребут.
Другой, задумчиво:
–Знаю тут один лесок поблизости.
Третий:
– Миш, не помню, у тебя же ванна в квартире есть?
Четвертый, хирург:
– А у меня топорик в машине валяется, чтобы ворье на дороге не приставало, придется его употребить в дело…
Все поняли, берут посиневшего бездыханного парня за ноги, за руки. Волокут в ванну. Хирург отправляется к машине за топориком. Неожиданно, уже в дверях ванной парень приходит в сознание, возвращается из мира иного, с истошным звериным воплем:
– Как меня прёт!!!
Все вздохнули с облегчением. И совесть их в тот вечер осталась чиста.
Так вот, я не обнял Груню. Не уткнулся лицом в ее плечо. И вскоре мы распрощались, дружески коснувшись щеками вместо поцелуя. Потом я до полуночи бродил по переулкам, дышал уходящим из моей жизни городом.
Пустой поезд несет меня вперед. Я один в вагоне, стою посредине, слушаю рев мотора. Я еду в нежные объятия черной лебедушки, душечки Энжел, я очень устал, как и весь этот город, я продажен, холоден и сер, как его осенние улицы, как его спешащие в темноте, сжавшиеся от промозглого ветра силуэты. Но мне уже почти не больно.
Часть третья
Сказки кончаются на точке. "Они жили долго и счастливо многие годы, умерли в один день и были похоронены в одной могиле". Мелодрамы и трагедии, как ни странно, тоже кончаются точками: "нет повести печальнее на свете"… Точки только в тексте. В жизни одна ситуация пожирается другой, как в "Книге перемен", или как облака, которые то становятся похожи на медведицу, потом на губки бантиком, и плавно – на трехколесный велосипед. Пьеса Горина "Чума на оба ваших дома" начинается как раз со слов "нет повести печальнее на свете" и похорон шекспировских влюбленных. Только заглянув за точку, можно понять больше того, что сказано. Значит, заглянем за точку…
Мгновения длинные, влюбленные. Будто летит вертолет, смотришь в иллюминатор, а за спиной парашют и скоро вытолкнут вниз.
Мы были в кафе, там вдоль стены стоял ряд компьютеров, и, заказав кофе, можно бесплатно "зайти" в интернет. Пили кофе, пытались отломить шип у какого-то диковинного кактуса, рядок которых стоял на подоконнике в разноцветных керамических горшках. Наверное, они родом из Мексики. Коля завел мне первый в моей жизни почтовый ящик на hotmail.com. И научил пользоваться электронной почтой – отправлять и получать письма. Мне стало грустно: скоро я буду каждый вечер, зимой, осенью приходить сюда и писать ему о своей жизни, о том, что я сейчас читаю, с кем общаюсь, какие фильмы смотрю, что пишу. Значит, придется осваивать эпистолярный жанр. Раньше я испытывала пренебрежение к переписке – не люблю общение на расстоянии. Слова нужны для того, чтобы люди встречались. Подобрать правильные сочетания слов и высказать, чтобы встреча все-таки состоялась, чтобы общая мелодия продолжилась.
Ванна. Целлофановая занавеска. Брызги воды, дождь из черной телефонной трубки душа. Почему-то мне это напомнило, как люди мылись в концлагере в одном фильме, который я смотрела не с начала и названия не знаю. Коля очень стесняется, потому, что никогда раньше не принимал душ с девушкой. Мы стоим рядом, но почему-то не можем прижаться друг к другу, вода, как слезы, стекает по лицу. Мы как два худых и бездомных котенка. Он приглаживает мокрые волосы и смотрится в зеркало.
– С такой прической я похож на самого обычного московского мальчика?
– А я?
Он смотрит на меня.
– Ты вообще ни на кого не похожа.
Так я впервые оформляюсь во что-то несравненное.
Вечер. В комнате полумрак. Хрипло поет Армстронг. Нежный шепот о том, что я через год приеду к нему, и мы будем жить вместе в Берлине. Пусть врет. А я верю. Верить так сладко, так цельно.
– Можно, я тебя нарисую? Ты красивая сейчас.
– Нет. Не хочу быть на бумаге. Вдруг, получится, что вся моя жизнь и нужна-то была, чтобы оказаться на эскизе Коли Ельникова.
– Хорошо, не хочешь – не надо. Не буду тебя рисовать…
Еду с работы. Опаздываю. В метро так много уродцев. Может быть, мой взгляд сегодня выхватывает только их. Когда встречаешь таких людей, испытываешь катарсис, сразу начинаешь правильно оценивать свою жизнь. Эти люди существуют иначе и в ином мире. В переходе на "Театральную" симпатичная девушка пела у кресла-каталки матери – карлицы-инвалидки. У эскалатора жалобно взывала о помощи парочка иногородних: женщина – то ли цыганка, то ли с востока – в наряде с огромным количеством нечистых рюшей и оборок. И дочь, худенькая, кривая, больная. В трогательном кружевном платьице. А вниз по эскалатору едет мужчина с крохотной нижней челюстью. Жизнь и так аномальна, тягостна, а тут еще уродства тела. Сегодня мне встречались люди с черепами неправильных форм. Мальчик лет тринадцати со странно выпуклым лбом, прихрамывая, шел по дорожке вдоль проспекта, а я наблюдала из окна трамвая. Кто виноват в этом – его родители, радиация Чернобыля, судьба, Бог?
В метро напротив меня застыла девушка лет двадцати пяти, с какой-то странной, слегка удивленной гримасой на лице, у нее один глаз был совсем крошечный. И указательный палец на ноге длинный-длинный, как на ладошке ребенка. При этом она была в белой кофточке, с замшевой стильной сумкой, в серебристых босоножках на ровной подошве, читала "правила дорожного движения", скоро сдаст на права, будет разъезжать на машине, такая чистенькая, стриженная, старающаяся выжить и преуспеть. А я чувствовала такой слом и такую усталость, будто множество мелких зубастых зверьков выедали меня изнутри. Идет мужчина по дороге, прямо на ходу пьет пиво из бутылки. Еще один. И еще. А я не пью. И меня пошатывают из стороны в сторону от усталости и пустоты.
В центре зала "Тверской" Ельников читает журнал. Подхожу, целую. Он, как кактус, который распушил свои иглы, колет меня.
– А я вчера гулял с Евгенией по ночным клубам.
Моргаю, а он оправдывается, не виноват же, что я не люблю гулять по ночам.
Мы сидим друг напротив друга в кафе, я листаю каталог с железками и консервными банками, во всю критикую поп-арт, а он говорит, что Евгению выгнали из фирмы и теперь он хочет найти ей работу.
– Она же не согласится на любую, как ты, – перехватив мой гневный взгляд, он тут же смягчается, – я просто нашел себе сестричку, вожу ее по клубам, веселю, у нее сейчас такое же положение, как у меня прошлым летом. Ты же меня тогда не бросила.
Мы продвигаемся по коридорам торгового комплекса на Манежной площади, по сияющему лабиринту магазинов, с немыслимым нагромождением архитектурных деталей разных стилей. Я заявляю, что мне плохо с ним и плохо без него. На это он в ответ говорит, что Евгения приедет к нему в Берлин.
Он заглядывает в окошко какого-то киоска, а я, улучив мгновение, тихо и неслышно ухожу. Уже в метро пытаюсь разобраться, сцена ли это, или я действительно решила уйти, я не злюсь, потому что на него нельзя злиться. Он ранит от своей беззащитности. Пытается возвести другую реальность от несостоятельности этой, он врет от уродства правды. Выдает себя за блудливого и легковесного от одиночества. Хочет стать великим художником из-за офисной пустоты, от которой надо бежать. Я ухожу, не могу больше выносить его вранье, не хочу на каждом шагу чувствовать, как одна реальность раскалывается и из нее, как матрешка, вылезает другая, а ты вынужден смиряться с ними, оставаться спокойным, менять цвета, как хамелеон.
Он звонил, клянчил вернуться, просил простить, говорил, что ему никто не нужен, кроме меня, говорил, что он бы тоже убежал, если бы ему делали так больно.
Прошло две недели. Он не звонил. Я начала писать повесть. Какое странное раздвоение. Один человек любит и страдает, другой пишет об этом. Один живет, а другой наблюдает за ним со стороны. Первый – персонаж, второй – автор. Первый ребенок, с восторгом вопящий на американских горках, его болтает в разные стороны, неожиданно переворачивает вверх ногами, он зажмуривается, смеется, вцепившись в поручень своей машинки. Второй, взрослый, наблюдает, застыв у железной изгороди аттракциона. И все это в одной голове.
У меня остались его книги – Генри Миллер, Сильвия Плат и Пелевин, а еще шапка-ушанка из искусственного меха, та, в которой он был на Новый год. И ключи от квартиры. Я была обижена. Музыка резко прервалась, и наступила тишина. Неужели победила ординарность, бездарные новостройки, цифры? И безразличие.
За окном лето, но все перешло в черно-белый цвет. Такое настроение. А что, если поехать к нему под предлогом вернуть книги и ключи, помириться, если он будет дома, а если его не окажется дома – почитать дневник. Так интересно узнать всю правду, узнать его мысли.
На следующее утро я ехала от метро 1905 года, в маршрутном такси Утесов пел грустный фокстрот про все то же расставание, про неизменную тоску, окутывающую нас во все времена. Я с прической а-ля Марлен Дитрих еду, полностью отдавшись воле случая. Как того захочет сама жизнь…
Звоню в дверь. "Ну, пожалуйста, открой. Будь дома. Я верну тебе книги, мы помиримся, а потом будем слушать дождь и пить чай".
Никто не открывает. Как воровка с дрожащими руками, никак не могла открыть дверь. Ключ не слушался и застревал в скважине. Открыла. Кошка томно встретила меня, кажется, узнала и смотрела оранжевыми, широко раскрытыми глазами ребенка. Его не было. Квартира в запустении и одиноком беспорядке. Разбросанные вещи и наполовину завешенное одеялом трюмо с зеркалом, неубранная постель, около которой валялись его тапочки. Я рылась в старом комоде, в ящиках с бельем. Нашла две тетради: одну апельсинного цвета, старую, другую без обложки. Уложила в сумку. Все происходило так, будто этого нельзя было избежать. Мне.
"Бросить их, согреть чай, забраться с ногами на диван, дождаться его, но ведь ему же будет приятно…". Так подумал бы персонаж. А автор уже застегивал молнию сумки.
Прошла на кухню, кошка прыгнула на стул, подставляя спину, чтобы я погладила ее. "Извини, кс, что все так получилось, до свидания". Я оставила на серванте записку:
"Конечно, воровать нехорошо. Но если очень хочется, то… Когда обнаружишь потерю, пожалуйста, не злись, представь, что так и должно было случиться. Это мой гонорар за участие во всей этой повести".
Я закрыла квартиру, шла по лестнице, ждала автобуса, прячась за остановку, – вдруг он приедет и поймает меня с поличным. Автобус не приходил. Я вспомнила беспорядок в квартире, пустые тапочки, стоявшие у кровати, мне стало так жалко его; какая грубая получилась записка, я совершенно не умею писать. Пошла обратно. Замок снова с трудом поддался. Кошка встретила меня спокойно и без особого интереса. Я прошла на кухню, поставила после подписи "Р.S." и добавила: "А еще я тебя люблю (ради этого даже вернулась с автобусной остановки.)". Получилось неказисто. Такое неповторимое чувство – писать на бумаге "я тебя люблю" в пустоту, доверяя белому листу. Я ехала в автобусе с крадеными дневниками, но он уже был настолько родным, что эта кража не воспринималась, как преступление. Мы же берем без спроса вещи родителей. А мир погружался в черно-белые тона, и была тишина.
В автобусе читала его дневник. Мои руки скользили по страницам, вторгались в чужую историю. Рассматривала вложенные фотографии: какая-то девица с красно-розовой помадой, длинными кудрявыми волосами. Смотрит волооко на фотографирующего. И на меня. Рядом с ней на скамейке сидит Коля Ельников, совсем еще подросток, скромно улыбается, в красной бандане, зеленый и маленький, похожий на лягушонка. Зато умиротворенный и довольный. Я читала всю ночь. Мне так хотелось написать про любовь. И вот она любовь. Подражая знаменитой фразе из "12 стульев": "Сокровище было здесь, его можно было потрогать, но нельзя было взять и унести с собой", – это была история любви шестнадцатилетнего мальчика, который однажды зачем-то решил, что он художник. А волоокую девицу зовут Лиза, они учились вместе в художественном училище, из-за нее он однажды спрыгнул с четвертого этажа и сломал ногу. А она его не любила и не дала. Или любила, но скрывала, и не дала. Судя по дневнику, он был добрый и ранимый, а все считали, что он жестокий и подлый. Потом его выгнали из училища, он приехал в Москву. И два года слезно писал в дневник о своей любви. Я даже не думала, что такая любовь бывает на самом деле.
"21 октября 1998 года, воскресение. Moscow, Антонова-Овсеенко. Да, Лиз, я с кем-то не тем делаю что-то не то. Почему это не ты? Почему не ты говоришь мне "как классно, что ты рядом"? Почему не ты целуешь меня в метро на эскалаторе? Почему не твоя рука расстегивает мне ширинку?.. Блин, почему это не твоя любимая игрушка? О my God! She согласна выйти за меня замуж. Мы будем муж и жена. Мы поженимся. Ты приедешь? Наверное, ты простишь. Кроме тебя мне никто не нужен. Надеюсь, когда-нибудь ты прочтешь эту запись. Милая моя девочка, Лизонька. Всю свою жизнь, с того дня, как мы познакомились… Помнишь? В шесть, возле парка. Наше первое свидание. Помнишь? Сентябрь 96-го. Так вот, все это время я думаю о тебе каждый день. У меня была классная жизнь, каждый день был пропитан тобой. А еще я понял, что люди не меняются. И мой друг Леня говорит, что его жена какой была год назад, такой и осталась. Может быть, ты сейчас такая же прекрасная, как год назад, когда мы виделись последний раз. Я даже помню, как мы прощались на главной улице города. Мы пожали друг другу руки. Я обнял тебя и поцеловал в щеку. А ты вырвалась. Ты счастлива? Мне плевать, если ты выйдешь замуж. Только бы видеться с тобой. Хоть бы раз в год. Ты же на всю жизнь. Да, ангел мой, мы всегда будем вместе".