Как всегда стоя перед костром, Дзюнко умолкала. Она лишь изредка меняла позу, но больше не шевелилась Это пламя молчаливо принимало разные предметы поглотало их и, казалось, прощало. "Как и должно быть в настоящей семье", - думала Дзюнко.
Она приехала в этот городок префектуры Ибараки в мае выпускного класса. Сняла с книжки отца триста тысяч иен, набила сумку "бостон" одеждой, сколько поместилось, и ушла из дому. Уехала с вокзала своего города Токородзава, сменила несколько поездов и оказалась в Ибараки - маленьком городке на побережье. О нем она прежде и не слыхивала. В первом попавшемся агентстве недвижимости сняла однокомнатную квартирку и уже со следующей недели начала работать в круглосуточном магазине возле оживленного шоссе. Написала матери: "Не беспокойся - я жива и здорова. И не ищи меня".
Она не хотела больше ходить в школу и не могла видеть своего отца. В детстве Дзюнко с ним ладила. По выходным они часто путешествовали. Держа его за руку, она чувствовала силу и гордость. Но когда к концу начальной школы у нее начались месячные, на лобке выросли волосы и округлилась грудь, отец стал посматривать на нее каким-то странным взглядом, невиданным прежде. А к пятнадцати годам она вымахала до ста семидесяти сантиметров, и отец вовсе перестал к ней обращаться.
Похвастаться успехами в школе она тоже не могла. Переходя в среднюю школу, была в классе лучшей, а к концу года переместилась в самый низ списка В старшую поступила кое-как. И с головой все в порядке, вот только рассеянная. Ни одно дело до конца не доводила.
Пытается собраться, как вдруг начинает болеть голова, спирает дыхание, сбивается пульс. Учеба в школе превратилась в сплошное мучение.
Не успев толком обжиться в новом городке, она познакомилась с Кэйсукэ. На два года старше, он слыл умелым серфером, был высокого роста, красил волосы в каштановый цвет и обнажал в улыбке ровные зубы. Городок этот славился своей волной, вот парень и остался здесь жить, играл с приятелями в рок-группе. Поступил во второсортный институт, но на занятиях не появлялся, и диплом получить ему не светило. Его родители держали в Мито, центре префектуры, известный магазин сладостей, и он в крайнем случае мог унаследовать от них дело, но становиться владельцем кондитерской ему совершенно не хотелось. А хотелось лишь гонять с приятелями на грузовичке "дацун", ловить волну да играть на гитаре в любительской группе; но как ни крути, до бесконечности длиться такая жизнь не могла.
Дзюнко подружилась с Миякэ после того, как стала жить с Кэйсукэ. Миякэ было лет сорок пять, худощавый мужчина в очках. Продолговатое лицо, короткие волосы, густая борода - вечером его как бы покрывала темная тень щетины. Он носил свободную рубаху навыпуск, поверх хлопковых брюк, на ногах - белые поношенные кроссовки. Зимой сверху надевал мятую кожаную куртку, иногда нахлобучивал бейсбольную кепку. Дзюнко не видела его в другой одежде, но то, что он носил, выглядело тщательно выстиранным.
В маленьком городке на взморье Касима других людей, говорящих на кансайском диалекте, не оказалось, и Миякэ невольно обращал на себя внимание. Работавшая вместе с Дзюнко девушка сказала, что этот человек снимает поблизости дом, живет один и пишет картины. "Никакая он не знаменитость, никто его картин никогда не видел, но живет - как все, значит, что-то делает. Иногда ездит в Токио за рисовальными принадлежностями, но вечером возвращается. Сколько он уже здесь живет? Лет пять? Часто жжет на взморье костры. Судя по всему, нравится ему это. Это у него в глазах - увлеченность такая. Молчаливый, немного странный, но совсем не плохой".
Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем - бэнто, а вечером - холодное пиво и что-нибудь к нему. И это повторялось изо дня вдень. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как-то естественно потянуло.
И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась:
- Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я - простой продавец и мне, в принципе, все равно…
- Так-то оно, конечно, лучше - покупать впрок, но есть причины, по которым я этого не делаю.
- Интересно, почему?
- Как бы это сказать… Сущие пустяки.
- Извините, что я со своими вопросами. И не подумайте ничего такого. Просто если я чего не знаю, не могу сдержаться, чтобы не спросить. Я это не со зла.
Немного помедлив, Миякэ покачал головой - казалось, смущенно.
- У меня, если по правде, и холодильника-то нет. Не люблю я эти холодильники.
- Я тоже к ним особой привязанности не ощущаю, - засмеялась Дзюнко, - но один у меня все-таки есть. Без холодильника - оно как-то неудобно.
- Может, и неудобно, но что поделаешь - не могу я спокойно спать в местах, где есть эти самые холодильники.
Какой он странный, подумала Дзюнко, но после этого разговора Миякэ заинтересовал ее еще больше.
Через несколько дней, прогуливаясь по взморью, она увидела, как Миякэ разжигает в одиночку костер. Небольшой костерок из плавника. Дзюнко не сдержалась, подошла к мужчине и протянула к костру руки. Стоя рядом с ним, девушка поняла, что она сантиметров на пять выше. Они коротко поздоровались, а потом лишь молча смотрели на огонь.
И тут впервые случилось вот что: стоило Дзюнко всмотреться в языки пламени, как она что-то почувствовала. Что-то очень глубокое. Какой-то сгусток настроения. Что-то слишком живое, с реальным весом, чтобы назвать это идеей. И вот это самое оно медленно пронизало все ее тело и исчезло, оставив в груди лишь щемящее чувство чего-то очень милого сердцу. А когда и оно исчезло, какое-то время с ее рук не сходила гусиная кожа.
- Миякэ-сан, вам, глядя в костер, ничего не кажется странным?
- Ты о чем?
То чего мы не ощушаем в обычной жизни, вдруг начинает казаться живой реальностью. Как бы это правильно сказать?.. У меня голова толком не варит, поэтому словами выразить не могу. А вот смотрю на огонь, и почему-то становится спокойно.
Миякэ задумался.
- Форма огня - свободная. А раз свободная, каждый сам решает своим сердцем, что в нем увидит. Тебе становится спокойно - значит, живущее в тебе спокойствие просто отражается в огне. Понимаешь, о чем я?
-Угу.
- Но это не значит, что так происходит с любым огнем. Огонь для этого должен быть свободным. В газовом обогревателе такое никак не возникнет. И в зажигалке тоже. Как и не в каждом костре. Чтобы огонь стал свободным, нужно найти место, где он может стать свободным. А это под силу не каждому.
- Но вам-то под силу?
- Бывает - выходит, бывает - и нет. Но чаще всего выходит. Если вкладывать душу - получается.
- Так вам нравится костер?
Миякэ кивнул:
- Прямо болезнь какая-то. Выходит, что я поселился в этом городишке потому, что сюда выносит бревен больше, чем куда-либо еще. Вот и вся причина. Приехал сюда, чтобы жечь костры.
С тех пор Дзюнко по возможности приходила, когда Миякэ жег костры. За исключением пика летнего сезона, когда на пляже допоздна было битком, Миякэ жег свои костры. Бывало - пару раз в неделю. Бывало не жег и по целому месяцу. Решение зависело от того, сколько набиралось дров. Но в любом случае собираясь разводить костер, он непременно звонил Дзюнко. Кэйсукэ, подтрунивая, называл его "твой костровой френд". Обычно непомерно ревнивый, он почему-то доверял одному лишь Миякэ.
Огонь перекинулся на самое большое бревно, пламя уже успокоилось. Дзюнко уселась на песок и, сомкнув губы, пристально смотрела на пылающую стихию. Миякэ, орудуя палкой, не давал пламени умереть. Время от времени подбрасывал припасенные дрова в нужное, на его взгляд, место.
- Что-то у меня живот разболелся, - пожаловался Кэйсукэ. - Как-то продуло, что ли. На горшок бы - тогда отпустит.
- Если хочешь, иди домой, - ответила Дзюнко.
- Пожалуй, стоит, - жалко промямлил Кэйсукэ. - А ты?
- Я провожу Дзюн-тян до дому, не переживай за нее, - сказал Миякэ.
- Ну тогда ладно. - И Кэйсукэ попрощался.
- Дурак он, - сказала Дзюнко, когда он ушел, и покачала головой. - Сначала набирается, а потом болеет.
- Так-то оно так, Дзюн-тян: плохо тем, кто с юных лет с головой не дружит. Никчемные люди. Но у него есть свои достоинства.
- Может, и так. Только он, кажется, ни о чем не думает.
- Молодежь вообще за словом в карман не лезет. О чем говорят - совсем не думают.
Они опять примолкли, думая каждый о своем. Время текло по-разному.
- Миякэ-сан, меня один вопрос волнует. Ничего, если спрошу?
- Что именно?
- Личное. Щекотливое.
Миякэ несколько раз провел ладонью по щетине на щеке.
- Не знаю. Но раз уж спрашиваешь - спрашивай.
- У вас есть же где-то жена, правда?
Миякэ вынул из кармана куртки флягу, открыл крышку и неторопливо допил оставшееся виски. Завинтил крышку и убрал флягу в карман, после чего посмотрел в лицо Дзюнко:
- С чего тебе это вдруг в голову взбрело?
- Совсем не вдруг. Просто подумала… когда Кэйсукэ завел разговор о землетрясении… я посмотрела на ваше лицо. Глаза людей, следящих за костром, - правдивые. Вы же сами когда-то мне это говорили.
- Разве?
- И дети есть?
- Да. Двое.
- В Кобэ?
- Там - дом. Пожалуй, там и живут.
- В каком месте?
- Район Хигасинада.
Миякэ прищурился, перевел взгляд на море, затем снова посмотрел в огонь.
- Не называй Кэйсукэ дураком. Не нам его судить. Я вот, например, и сам ни о чем не думаю. Прямо Король Дураков. Понимаешь?
- А больше ничего рассказать не хотите?
- Нет, не хочу.
- Ну и ладно, - сказала Дзюнко. - Но я все равно думаю, что вы человек хороший.
- Проблема не в этом, - покачал головой Миякэ. Концом палки он чертил на песке узор. - Ты, Дзюн-тян, когда-нибудь задумывалась о своей смерти?
Дзюнко, помедлив, покачала головой.
- А я вот частенько.
- И как вы собираетесь умереть?
- Замерзну в холодильнике. Приходилось о таком слышать? Когда дети играют и забираются в выброшенный холодильник, дверца захлопывается, и они там задыхаются. Вот такой вот смертью.
Разметав пепел, обвалилось большое полено. Миякэ смотрел на него и ничего не делал. Отблески пламени бросали на его лицо нереальные тени.
- Потихоньку, постепенно умирать в тесном и темном месте. Ладно бы задохнуться, но не так все просто. Откуда-то из щели проникает воздух, поэтому задохнуться не получается. Чтобы умереть, потребуется еще немало времени. Кричи не кричи - никто не услышит. Никто не хватится. И так тесно, что не пошевелиться. Как ни пытайся, дверца не открывается.
Дзюнко молчала.
- Сколько раз я видел один и тот же кошмар. Просыпаюсь посреди ночи весь в поту. И всегда умираю во сне - в кромешной тьме, жуткой и медленной смертью. Просыпаюсь, но кошмар не уходит. И это в нем самое страшное. Открываю глаза - горло ссохлось. Иду на кухню, открываю холодильник. Естественно, холодильника у меня нет, поэтому я должен понимать, что это - сон. Но в тот момент про это совсем не помню. Продолжаю думать: что-то тут не Так, - и открываю дверцу. А внутри - кромешный мрак. Лампочка погасла. Думаю про себя: неужели свет отключили, - и засовываю внутрь голову. Вдруг изнутри высовывается рука и хватает меня за шею. Чувствую - рука мертвеца. И вот эта самая рука тянет меня своей нечеловеческой силой внутрь. Я ору что есть силы и просыпаюсь по-настояшему. Такой вот кошмар. Постоянно один и тот же. Все одно к одному. И всегда до ужаса страшный.
Миякэ ткнул палкой в бревно, вернув его на прежнее место.
- Настолько реальный, что мне кажется - я умер уже несколько раз.
- И давно он снится?
- Даже не вспомню. Вот как давно. Иногда я от него избавлялся. Год… или около двух не видел ни разу. Тогда мне казалось, что все так и будет идти своим чередом, но потом кошмар возвращался. Стоило решить, что я от него избавился, теперь все будет в порядке, как он начинался заново. И все по-старому. И никуда не деться. - Миякэ покачал головой: - Извини, Дзюн-тян, что я наговорил тебе такой жути.
- Да ладно, - ответила девушка, сунула в рот сигарету и чиркнула спичкой. Затянувшись, коротко сказала: - Расскажите…
Костер догорал. Все припасенные бревна уже давно пылали. Казалось, прибой стал громче прежнего.
- Есть такой американский писатель Джек Лондон.
- Который написал рассказ о костре?
- Точно. Откуда знаешь? Так вот, он долго думал, что утонет в море. Верил, что умрет именно такой смертью. Упадет в ночное море, да так и утонет, и никто этого не заметит.
- И что, он так и умер?
Миякэ покачал головой.
- Нет, морфием отравился.
- Выходит, его предчувствие не сбылось? Или он специально сделал так, чтобы оно не сбылось?
- Внешне, - сказал Миякэ. Повисла пауза. - Но в каком-то смысле он не ошибся. Он утонул, оставшись в одиночестве в темном ночном море. Стал алкоголиком, позволил отчаянию пронизать все его тело. Умирал мучительно. Предчувствие - это своего рода подмена. Иногда оно превосходит реальность и становится чем-то живым. И в этом главная опасность предчувствия. Понимаешь?
Дзюнко задумалась. Она не понимала.
- Я раньше не задумывалась о своей смерти. Как думать о ней, если я толком не знаю, как жить?
Миякэ кивнул.
- В этом ты права. Но бывает, когда наоборот - от выбора смерти открывается дорога жизни.
- И ваша дорога такая?
- Не знаю. Иногда так кажется.
Миякэ присел рядом с Дзюнко. Он словно бы осунулся и постарел. Над ушами торчали нестриженые волосы.
- Какие вы рисуете картины?
- В двух словах не объяснишь.
Дзюнко спросила иначе:
- Хорошо, тогда что вы рисовали в последнее время?
- Три дня назад закончил "Пейзаж с утюгом". Посреди комнаты стоит утюг. И больше ничего.
- А почему это трудно объяснить?
- Потому что это на самом деле не утюг.
Дзюнко посмотрела в лицо мужчины.
- Что ж, выходит, утюг - не утюг?
- Именно.
- В смысле - какая-нибудь подмена?
- Пожалуй.
- И он лишь нарисован вместо чего-то другого?
Миякэ кивнул.
Дзюнко подняла голову к нему: звезд видно стало намного больше. Луна уже прошла долгий путь. Миякэ кинул в огонь последнюю корягу, которую до сих пор держал в руках. Дзюнко мягко привалилась к его плечу. Одежду Миякэ пропитывали запахи сотен разных костров, и Дзюнко неспешно втягивала их в себя.
- Знаете, что?
- Что?
- Я совсем пустая.
- Да ну?
- Точно.
Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Дзюнко ухватилась правой рукой за штанину Миякэ чуть выше коленки, ее тело тихо задрожало. Мужчина обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали.
- Ну честно, совсем ничегошеньки, - уже позже сипло сказала она. - Чистая пустота.
- Понимаю.
- Что, правда?
- Я в этом немного разбираюсь.
- Что же мне делать?
- Крепко уснуть. Проснешься - и, считай, все пройдет.
- Я думаю, не так все просто.
- Возможно. Может, действительно, все не так просто.
Бревнышко зашипело и фыркнуло паром. Миякэ поднял голову, сощурился и какое-то время смотрел на костер.
- И что мне теперь делать? - повторила Дзюнко.
- И в самом деле, что? Может, вместе умрем?
- Вы серьезно?
- Серьезно.
Миякэ замолчал, обнимая Дзюнко. Она уткнулась в его старую куртку.
- В любом случае, подожди, пока догорит, - сказал Миякэ. - Все-таки костер. Побудь со мной до конца. Вот погаснет он, станет совсем темно, тогда и умрем, идет?
- Идет, - ответила Дзюнко. - Вопрос: как?
- Подумаем.
- Угу.
Окутанная дымом костра, Дзюнко прикрыла глаза. Обнимавшая ее рука Миякэ, - для взрослого человека слишком маленькая, - задеревенела.
Пожалуй, я вряд ли смогу жить с этим человеком, думала Дзюнко. Почему? Потому что я вряд ли смогу проникнуть в его сердце. Но умереть с ним вместе у меня получится.
Постепенно сон навалился на нее. Сказывалось выпитое виски. Почти все бревна уже истлели и рухнули. И только самое толстое полено по-прежнему сияло оранжевым цветом, а его тихое тепло передавалось всему телу. Пожалуй, оно догорит нескоро.
- Ничего, если я посплю?
- Ничего.
- Когда догорит, разбудите?
- Не волнуйся, погаснет огонь - станет холодно. Не захочешь, а проснешься.
Она повторила про себя эти слова. "Погаснет огонь - станет холодно. Не захочешь, а проснешься". Затем свернулась калачиком и уснула - не надолго, но крепко.
Все божьи дети могут танцевать
Ёсия проснулся с жуткого бодуна. Силился продрать оба глаза, но открылся лишь один. Правое веко не слушалось. Такое ощущение, будто за ночь во рту разболелись все зубы. Из гнилых корней сочится болезнетворная слюна и растворяет мозжечок. Оставь как есть - мозги вскоре исчезнут, и думать станет нечем. Раз так, нечего и делать, - вместе с тем пронеслось в голове. Вот бы поспать еще, но Ёсия прекрасно понимал, что уснуть уже не сможет. Какой тут сон, если ему так хреново.
Он бросил было взгляд на будильник у изголовья, но тот куда-то подевался. Часов на своем месте не оказалось. Очков тоже. Пожалуй, запустил ими куда-нибудь… машинально. И прежде такое случалось.
Он понимал, что нужно вставать, но стоило приподнять верхнюю часть тела, как в голове помутнело, и Ёсия снова рухнул на подушку. По окрестностям колесила машина торговца шестами для белья. Можно было сдать старые шесты и заменить их на новенькие. Голос из репродуктора уверял, что цена их за последние двадцать лет не изменилась. Четкий протяжный голос мужчины средних лет. От одного этого голоса Ёсии стало плохо, как от морской качки. Но чтоб блевать, одной тошноты недостаточно.
Один его товарищ в такие минуты жуткого бодуна смотрел утренние программы. Стоило услышать пронзительный визг телевизионного "охотника на ведьм", вешающего о богеме, как выворачивало все, что оставалось с вечера.