От разработанного мною плана сердце забилось веселей, на душе появилась необыкновенная легкость, и я стал с беззаботной улыбкой озираться вокруг. Настроение еще улучшилось, когда мне слегка кивнула одинокая женщина, сидевшая за соседним столиком. Впрочем, радоваться было особенно нечему, сразу же сообразил я: это просто вторая Адель, озабоченная поисками клиента. И внезапно мне почудилось, что весь Париж только и занят, что галантными похождениями, только и жаден, что до них. А у меня совсем другие цели, совсем другое - вовсе не амуры, не распутство в голове! Теперь моя навязчивая идея состояла в том, что мне необходимо раздобыть приглашение в избранное общество, туда, где бывает Жорж де Геккерен дʼАнтес, причем бывает достаточно часто. Там мне легче всего будет не ошибиться, определяя, кто тут именно он, и убить его на месте. Иными словами, отнюдь не преследованию я должен посвящать свои дни в Париже, а подготовке светской встречи с моей будущей жертвой. Но кто способен мне помочь в поисках дома, куда можно было бы отправиться за этим? У меня же нет никаких связей среди французской знати, в самых верхах. И единственный мой осведомитель - Даниэль де Рош, мелкий газетчик, репортер от случая к случаю. Ничтожный писака. Правда, оппозиционер режиму, собирающий сплетни о сливках парижского общества. Что ж, за неимением лучшего придется подключить его к своей охоте.
Однако прошло целых три дня, пока мы с Даниэлем договорились встретиться в ресторане Вефура - поужинать вместе. Денег у нас было предостаточно благодаря кредиту, который на время путешествия матушка открыла для меня в банке Ротшильда, и трапеза получилась, лучше и желать нечего. До сих пор помню нежный вкус тюрбо с устричным соусом, подарившего нам такое блаженство, что мы тотчас же заказали добавки. Сосед мой был в ударе, и я понял, что, в отличие от меня, он просто-таки помешан на политике. Он произносил такие ужасные вещи в адрес Наполеона III, что я не раз оглядывался, опасаясь реакции со стороны соседей по столику, ведь они вполне могли бы счесть себя не только что обиженными, но оскорбленными. Но когда я посоветовал Даниэлю говорить чуть потише, он взорвался смехом:
- Половина Франции, дорогой друг, думает в точности как я! Ни постоянно обновляя и украшая Париж, ни насаждая небывалую роскошь в Тюильри или в Компьене, не скроешь того, что система прогнила насквозь. В ближайшем окружении этого больного монарха нет ни одного порядочного человека, а он болеет манией величия и падок на лесть. Везде торжествует золотой телец. Народ страдает. Недовольство растет как снежный ком. Империя вот-вот рухнет, колосс на глиняных ногах. Каждый здравомыслящий и честный человек мечтает лишь о возврате к Республике!
Я блуждал мыслями далеко от всех этих французских подробностей, и слушать Даниэля мне было скучно, потому, верно, я, как мог, настойчиво выражал нетерпение. И вдруг вспомнил, что два года назад наш царь, будучи с визитом в Париже по поводу Всемирной выставки, подвергся нападению польского националиста, который стрелял в императора, когда тот ехал в карете через Булонский лес. В России также на царя было совершено покушение - и тоже безрезультатное. Но, невзирая на провал за провалом, враги Александра II и не думали сдаваться, так почему же должен складывать оружие я? Я, который целится не в государя, а в обычного гражданина, будь он сенатор, барон или кто… В конце концов, мой фанатизм основан на мотивах нравственных, его питает сама Поэзия, - совсем не так, как у этих террористов, которые утверждают, будто действия их подчинены интересам общества. Хотя, конечно, осуждая их антимонархические настроения, я сразу и восхищался ими. Восхищался их постоянством, их самопожертвованием. Они стали для меня примером мужества и отказа от личных целей. Они открыли мне дорогу к насилию. Ну и еще, глядя на Даниэля де Роша, слушая его речи, я понимал, что ему, столь суровому в оценках Наполеона III, вряд ли удается завязывать связи в правительственных кругах, где процветает Жорж Дантес. Тем не менее во время десерта решительно атаковал своего приятеля:
- Признайтесь, убеждения убеждениями, демократия демократией, но ведь и в противоположном лагере у вас, должно быть, немало друзей!
- Ох, и впрямь есть у меня такая слабость, - ответил он. - Но если я вижусь с ними, то исключительно ради того, чтобы повлиять на их оценки, изменить их мнения в нужную сторону, а вовсе не для того, чтобы петь с ними в унисон. Но вы-то почему об этом спрашиваете?
- Мне бы хотелось… мне бы хотелось побывать в высшем французском обществе, - небрежно сказал я, делая вид, что мне самому забавна подобная несуразная прихоть.
Но Даниэль улыбнулся:
- Что - хочется подыскать себе невесту?
- Ничуть!
- Зачем же тогда?
Я решил слукавить:
- Но разве можно узнать Париж как следует, не побывав хотя бы в некоторых светских салонах… Не увидев того, что англичане называют "fashionable"…
- Думаю, вы будете сильно разочарованы, побывав там. Ну, разве что… разве что это для вас способ свести знакомство с кем-то определенным.
- Признаться, у меня были и такие намерения. И кое-кого я себе уже наметил.
- Кого же?
- Писателей, известных актеров… - сказал я несколько уклончиво.
А Даниэль состроил гримасу:
- Ай-ай-ай! Самые известные из тех, кто вас может заинтересовать, собираются именно в таких местах, о которых мы говорили: в так называемых "хороших домах", куда мне нет доступа из-за моих политических взглядов. Не то чтобы я ничего не мог: попросите меня представить вас Теофилю Готье, Теодору де Банвилю, Александру Дюма - я к вашим услугам. Но что касается принцессы Матильды или герцога де Морни - тут я пас!
Я совершенно скис.
- Иными словами, вы не сможете мне помочь, так?
- Разве я такое говорил! Да пролейте же свет на ваши загадки! Ну, говорите, с кем именно вы жаждете встречи.
И пришлось решиться:
- С бароном Жоржем де Геккереном дʼАнтесом!
- Опять он! - засмеялся мой сосед. - Положительно, барон превратился у вас просто-таки в навязчивую идею. Но зачем он вам нужен? Чего вы от него хотите?
- Встретиться… Он долго жил в России… Он был знаком с нашим великим поэтом Пушкиным…
- О да! И был с ним так хорошо знаком, что даже, кажется, убил того на дуэли?
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Это было как удар по голове. В висках у меня зажужжало. Мне показалось, что я страшно покраснел.
- Да, вы правы, - как можно сдержаннее постарался ответить я. - Но это древняя история. О ней у нас уже все и позабыли - никто не говорит…
Ложь стоила мне дорого. Было очень стыдно, что я не могу сказать правду своему милому собеседнику. Но что было делать… Несколько подуспокоившись, я продолжал крайне неуверенным голосом:
- Мне бы хотелось поговорить с ним о… о его жизни в Санкт-Петербурге… чтобы он вспомнил… о том, почему вернулся во Францию… Я хотел бы узнать, как барону удалось сделать такую карьеру, так высоко взлететь в политике - ведь в России он был на военной службе…
- Понимаю-понимаю, да, это интересно, вы правы, - согласился Даниэль де Рош. - Это может быть очень интересно.
И вдруг его карие глаза заискрились лукавством, и все его кукольное розовощекое личико просияло. Бросив на стол салфетку, Даниэль ударил себя по лбу, словно на него снизошло озарение свыше, и весело вскричал:
- Нашел, придумал! Отличная идея! Вам следует попросту написать этому человеку личное письмо с просьбой… с предложением, чтобы он взял вас на службу… ну, скажем, в качестве секретаря, который владеет двумя языками… ну, или представиться ему русским журналистом, желающим взять у него интервью на тему его блестящей карьеры во Франции…
Сначала я молчал - слишком уж все получилось неожиданно, и слишком удивлен я был таким оборотом дела. Но очень скоро меня охватила безумная надежда. Может быть, именно этот вездесущий Даниэль де Рош и нашел ключик к решению всех моих проблем?
- И вы считаете, он мне ответит? - прошептал я еле слышно.
- Почему бы нет? В любом случае, попробовать стоит.
И я мигом признал, что приятель прав. О еде я забыл, ложка моя так и повисла в воздухе, глаза блуждали, будущее выстраивалось передо мной.
- Вы не намерены заканчивать ваш десерт? - спросил Даниэль.
В тарелке моей таяла гора шоколадного мороженого. С риском подавиться я уничтожил его в три глотка. Бог с ним, с мороженым! Мне надо было скорее вернуться домой: меня там ожидала главная цель моей жизни.
Даже не переодевшись, я сел к столу и принялся писать барону Жоржу де Геккерену дʼАнтесу в дом 27 по авеню Монтеня. Следовало тщательно взвесить каждое слово, выверить каждую запятую. Были смяты и выброшены в корзину несколько черновиков, и только тогда я смог внятно, по собственному впечатлению, изложить причины, зачем пишу, своему суровому, гордому и придирчивому, как мне казалось, корреспонденту. Представился я молодым русским, с матерью которого барон встречался в Париже прошедшим июлем в гостиной графини де Кастельбрунн. Самое большое мое желание, писал я, исполнять при нем должность архивиста и переводчика по всем вопросам, касающимся отношений между его и моим собственным отечеством. В заключение я сообщил, как восхищаюсь его дипломатическими инициативами, и заверил в горячем желании, находясь в его тени, способствовать сближению двух наших стран. Немного смущенный подобным скоплением лжи, я старательно переписал послание, подписал его и решил послать завтра же утром на адрес барона.
Спать я от сильнейшего волнения не мог и снова погрузился в поэзию Пушкина. Припоминаю, что особенно занимали меня тогда последние строфы "Евгения Онегина". Занимали и, как всегда, навевали меланхолический восторг. Да, конечно, конечно, автор этих восхитительных стихов заслуживает, чтобы я совершил ради него все что угодно. Любая низость, на которую я пойду, чтобы отомстить за него, будет оправдана. Небольшой томик, переплетенный в красный сафьян, склонял чашу весов Вечности куда ниже, чем весь целиком барон Жорж де Геккерен дʼАнтес - с его животом, с его шапокляком, с его тросточкой, с его особняком, и счетом в банке, и экипажем. Все позволено тому, кто отдает себя на служение Памяти. Великой Памяти. Я был счастлив - как будто снова успешно прошел выпускные экзамены в Царском Селе. И я благословлял Даниэля де Роша за драгоценный совет, который он дал мне. Со мной была дорожная икона, и я поместил ее на столике у изголовья моей постели. А перед тем как лечь, встал на колени перед этой святой иконой и молился, молился… совсем так, как когда-то в своей лицейской келье. Потом перекрестил свое письмо Жоржу Дантесу и приложился губами к конверту. В ту ночь я несколько раз зажигал лампу и перечитывал строки нескольких стихотворений в книге, которая была для меня талисманом, была для меня Священным Писанием.
Наконец я решил ложиться уже окончательно, всерьез, и тут словно звоночек прозвенел у меня в голове. Нежданная мысль! Мне нужно было совершить еще один ритуал, чтобы стать достойным своего предназначения. Открыл потайное, недоступное для всех отделение своего портфельчика и достал оттуда гравюру: это был Пушкин. Воспроизведение знаменитого портрета кисти Тропинина. Лицо, в котором можно прочесть следы негроидной расы, огненные глаза, вьющиеся волосы, толстые губы. Но русский! Более русский, чем кто-либо другой, несмотря на африканские корни. Поэт искоса посматривал на художника, но на самом деле - не на него, на меня. Он смотрел только на меня, на меня одного. В моей колоде было два козыря: иконка и это волшебное изображение. Я не сводил пылкого взора с цветной литографии Пушкина, видел расстегнутый воротник, приоткрывающий могучую шею, видел чуть растрепанные бакенбарды, руку в перстнях… Я так хотел побывать в его времени, узнать его при жизни, влиться в круг его друзей, что в тот вечер, окунувшись в какое-то чудесное, ниспосланное свыше головокружение, несмотря на мои двадцать лет, стал-таки его современником. Настоящим современником. Как возможно, что такие чувства привязывают меня к нему столько времени спустя после его смерти? Достаточно ли быть преданным человеку, которого все полагают ушедшим, всем своим существом, до самой глубины души, чтобы он обрел в тебе жизнь и тепло? Я прикрепил гравюру к стене, чтобы она так же, как икона, постоянно была со мной, охраняла меня. И, выражая такое странное желание, я совсем не ощущал, будто совершаю святотатство.
С каждым днем сердце мое билось все быстрее и сильнее при мысли о содеянном и о том, что еще предстояло сделать. С каждым днем я все нетерпеливее ожидал ответа на свое письмо. Однако прошла неделя - и ничего! Я был уже почти что в отчаянии и, праздный, убивал время в прогулках по Парижу - иногда один, иногда с Даниэлем де Рошем. Таким образом я уже посмотрел все, что только можно было посмотреть в этом обновленном вроде бы Османом, в этом надменном городе. Но ни Триумфальная арка, ни Лувр, ни Нотр-Дам, ни Тюильри, ни набережные Сены, ни Елисейские Поля, ни чудеса, творимые на улицах газовыми фонарями (теперь освещали французскую столицу именно они), ни тяжелые, с империалами, омнибусы, которые катили и катили по улицам - ничто не радовало меня, ничто не отвлекало от моего тайного священного плана. И единственная надежда, которую я питал, вот так вот бродя целыми днями по городу, была - каким-то чудом, благодаря господину случаю увидеть где-то экипаж Жоржа Дантеса.
В одно из воскресений мне показалось, что я заметил этот экипаж в Булонском лесу. Тем утром мы прогуливались с Даниэлем, брели себе и брели пешком, следуя в своем движении по аллеям за чинной толпой в праздничных нарядах. Вокруг нас - от озера и к нему - сновали богатые коляски, и некоторые, несмотря на прохладу, с опущенным верхом. В колясках сидели обычно светские дамы или дамы полусвета: укутанные в меха, с перьями на шляпках, они, развалившись на удобных сиденьях, наблюдали внешний мир через лорнеты. Удалые наездники шагом ехали рядом с экипажами, лошади их были ухожены, из ноздрей животных шел пар. Было совершенно очевидно, как дамы, так и кавалеры прибыли сюда с одной-единственной целью: вызвать к себе восхищение. Здесь проходил всестоличный сбор хвастливой элегантности, щегольского соперничества, убийственных взглядов.
И вдруг я схватил приятеля за руку:
- Вон там, вон там!.. Посмотрите же!.. Уверяю вас, это экипаж Дантеса!
Даниэль запротестовал:
- Ничего подобного! Вы же сами отлично видите - что кучер, что упряжка не его! У него лошади рыжей масти, а эти серые в яблоках.
Я страшно расстроился, помрачнел. Радость обманула, меня вновь постигло разочарование. Совершенно очевидно, Дантес выбросил мое письмо в корзину, даже не прочитав. Интрига не состоялось, игра проиграна. Надо придумывать что-то новое. Сослался на страшную усталость и вернулся домой.
А после обеда отправился на улицу Вожирар - послоняться около Сената в той же тайной надежде встретить барона. Входные двери были распахнуты. С двух сторон высокого портика стояли навытяжку часовые. Время от времени с улицы Турнон сворачивала карета, въезжала в ворота и с грохотом ехала по вымощенному парадному двору. Надраенные до блеска стекла в окнах ослепляли меня. Все эти коляски, все эти двухместные кареты, должно быть, везли в себе людей исключительно важных - раз уж гвардейцы-часовые приветствовали по-военному. Наверняка барон Жорж де Геккерен дʼАнтес был среди них. Но как к нему приблизиться, когда все обставлено с такой помпой, когда за всем так бдительно следят? А никак! Бессмысленная затея! Я повернул назад, ушибленный собственным ничтожеством.
В тот же вечер я решился написать Жоржу Дантесу второе послание - напомнить свою просьбу, однако не успел этого сделать: на следующее утро я получил письмо в запечатанном красным воском конверте, герб на печатке был, несомненно, барона - корона, окаймлённая жемчугом! Я долго вертел в руках конверт, рассматривал его, не смея открыть, ноги еле держали меня, в груди теснило. Наконец осторожно распечатал - так, словно письмо могло взорваться в моих руках и опалить лицо.
"Месье, я с удовольствием принимаю ваше предложение и приглашаю вас прийти ко мне послезавтра, 21 октября, в 11 часов 30 минут. В ожидании вашего визита заверяю в наилучшем расположении к вам".
Лаконично, но разве я мог надеяться на более прекрасный ответ! Недоступный Жорж Дантес приоткрыл-таки передо мной свою дверь. Хитросплетения судьбы, счастливый случай. Все бешено вращалось в моей голове. Неумолимо, непреклонно… Я бросил на портрет Пушкина благодарный взгляд. Но это был и взгляд победителя.
Глава IV
Меня ждали… Лакей с угрожающим, как мне показалось, взглядом и роскошными черными бакенбардами открыл передо мной дверь святилища. Я вошел в довольно просторную комнату с уставленными книгами стенами и тяжелой мебелью красного дерева. Между кожаными креслами - круглый столик на одной ножке, такие же в других местах, на столиках - канделябры, статуэтки, большие, китайские или японские, фарфоровые вазы, альбомы с серебряными фермуарами. Стоило переступить порог, как пахнуло старыми бумагами и остывшими сигарами. Можно было подумать, я попал в кабинет какого-либо высокопоставленного российского чиновника. Мебель, вся обстановка - точно те же самые. Не было только икон. Ни единой. И вот это отсутствие святых образов заставляло понять, что я во Франции.