Я с трудом поднимаю бутылку, понимая с радостью, что она еще почти полная, и лью коньяк в себя. Он уже лишен какого-либо вкуса, только слегка пощипывает язык. Я останавливаюсь только тогда, когда пары наполняют всего меня до такой степени, что еще немного - и я лопну. Или буду испепелен внутренним жаром. Во рту все горит. Дышать дьявольски трудно. Мощная отрыжка, образовавшись в глубине живота, клубясь и булькая, поднимается к горлу. Я испуганно открываю рот, и она с рычанием вырывается из меня. Я даже подпрыгиваю на стуле и смотрю по сторонам - не услышал ли кто?.. Во рту - как кошки насрали. Надо закурить. Я лезу за сигаретой и обжигаюсь окурком, зажатым у меня между пальцев. Вот еб твою мать! Я и забыл, что курю… Та-а-ак… И что делать? Я глубоко задумываюсь, куря.
Меня заволакивает дымом…
- Степанов!
Что?.. Ну что еще?..
- Андрей!
Ну что, Господи?! Идите вы все к такой-то матери!..
- Он спит, что ли?
- Степанов, ты мне весь клуб спалишь!
Где я?
- Иванов спит, Крюгер спит, теперь Степанов… У меня что тут - ночлежка?..
- Андрей, проснись…
Я открываю сомкнутые вежды. Две тени перед моими глазами постепенно превращаются в расплывчатые фигуры, обретающие отдаленно знакомые очертания… Мужчина и женщина… Их голоса сотрясают меня.
- Степанов, ты хочешь, чтобы мы здесь сгорели все? Кто же горящие окурки на пол бросает?!
- Андрей, тебе плохо?
Да, да, мне плохо… Мне хуево, друзья мои… Мне вообще никак…
Я узнаю Алферова. Он кипит от злости. Я пытаюсь улыбнуться. Широкой улыбкой лоха. Опять я чего-то не то сделал. Как всегда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Так говорил Ильич. Лучше бы я ничего не делал… А это кто? Добрый голос, сочувствующий взгляд. Исходящее беспокойство. Ира? Нет… Лера! Нет, нет… Черт! Как же ее… Опять забыл!.. Вечно я все забываю… Вера! Ф-ф-фу!.. Да, точно, Вера.
- Андрюша, ты встать можешь?
- Да, да…
- Степанов, ты выступать будешь? Твоя очередь. Или я пойду…
То есть как это? А я? А мои бабки? Мои триста рублей? Что же я, ни за хуй собачий перся сюда? Не-е-ет!
- Не-е-ет…
- Что "нет"… Будешь петь? Я тебе свою гитару дам…
- Ему, наверное, поспать надо…
- Нет! Я иду…
- Это просто кошмар какой-то!.. Вы мне всю публику распугаете…
- Да иду, иду…
- Надо помочь ему встать…
- Вы все меня в могилу загоните!..
Меня подхватывают под руки и дергают вверх. Я пытаюсь помочь всем телом, напрягая тазобедренные мышцы и подпрыгивая со стула. Но ноги не держат…
- О-о-ох! Какой тяжелый…
- Надо его к стенке прислонить.
Я упираюсь спиной и затылком в стену и медленно съезжаю вниз.
Он раскланивается.
- Подхватывай, подхватывай!
Нет, я смогу! Я смогу, мать вашу! Как молодогвардеец…
Я концентрируюсь, трясу головой и упираю ноги в пол. Мышцы обретают упругость, в голове немного проясняется. Я ищу лицо Алферова, чтобы смотреть ему прямо в глаза. По возможности трезвым взглядом. Вот они - как всегда подозрительные, но ласковые глаза Алферова.
- Юр, все нормально. Я просто устал, немного покемарил. Давай гитару…
- Ты это … Точно в состоянии петь? Не уснешь там?
- Я же говорю тебе - все нормально. Я в порядке…
- Андрюша, может, не надо?
- Надо, Вера, надо… Где гитара?
Алферов осторожно кладет мне в руки гитару. Алферовская. Большая честь для меня. Которой я недостоин.
- Ну … я пошел…
Где тут выход на сцену?.. Где этот гребаный выход на проклятую сцену? Господи, я забыл! Направо или налево? Куда идти? Та-а-ак… Надо сосредоточиться. Но побыстрее, так, чтобы Алферов не заметил. Я наклоняюсь одним ухом к гитаре и осторожно провожу пальцем по струнам…
Бля-я-я-я-ямс…
- Да настроена она! Специально для тебя подстраивал. Иди, ради Бога, там публика ждет!
- Погоди, погоди…
Бля-я-я-я-ямс…
… налево - буфет… Это точно. Направо - туалет. Я там пил воду. Та-а-ак…
Бля-я-я-я-ямс…
… рядом с туалетом - подсобка… Есть! Выход рядом с подсобкой. Точно.
- Ну, я пошел.
- Тебя проводить?
- Нет, я сам…
Только бы не ебнуться с этой гитарой где-нибудь. Жалко будет Алферова. Нассали, чуть пожар не устроили, по всем углам спят в жопу пьяные барды, а тут еще и гитара… Нет, я лучше лоб себе расшибу, но инструмент спасу… Так и знай, Алферов: твоя гитара в надежных руках! Спою на совесть. Да-да! На зависть многим. Так, что все охуеют. Просто толпами повалят ко мне за кассетами. Даже из буфета. Даже спившийся поэт П.
Я прохожу мимо спящего Крюгера. Так и хочется пощекотать его под торчащим кадыком. Вот счастливчик! Квартира любимой тещи! С ума сойти… Везунчик. Сюда. Да. Открываю дверь, из-за которой доносится нестройный гомон, и выхожу на сцену. Свет рампы бьет мне прямо в лицо. Зрителей не видно, но, судя по шуму, ползала наберется. О’кей. Я направляюсь к двум микрофонам - один повыше, для вокала, другой - пониже, для гитары без подключки. Идущий на смерть приветствует тебя, Алферов!
Меня все еще любят. Это хорошо. Это радует. Дает силы жить и творить. Любить, наконец. Все для вас, дорогие мои!
- Степанов, выпить хочешь?
А и в самом деле - что бы мне не выпить коньячку?…
- Давай!
- Не надо ему больше пить!.. - умоляющий женский голос, глухой и далекий, как из жопы. Растянувшийся на века плач княжны Ольги. Знакомый голос… Кто это? Как ее… Лера… Вера… Да, Вера. Я люблю тебя, Вера, но ни хуя ты в мужиках не понимаешь… и ни хуя не поймешь. Поезжай-ка ты лучше домой к своему… как его… Алексееву… через пять годков он перебесится, обретет простатит, вы купите стиральную машину и будете жить с ним долго и счастливо, пока не умрете в один день. О, не благодари меня!
На сцену упругим спортивным шагом, как олимпиец, несущий факел, вбегает улыбающийся человек с рюмкой в руке. Со сцены салютует ею залу.
Кажется, я его знаю… Хотя, впрочем…
Аплодисменты.
Крики одобрения.
Вот клоун! Славы, что ли, захотелось? Внимания толпы? Он пружинисто направляется ко мне, обворожительно улыбаясь. Ну наконец-то… Я отвечаю ему улыбкой. Приклеенной, припечатанной. Показываю, как я ему рад.
Аплодисменты.
Граммов сто, не меньше… Ладно. Хуже мне уже не станет. И лучше - тоже вряд ли… Обращаю поднятый сосуд в сторону зала:
- За вас!
Овация.
Я, не без изящества, как характерный мхатовский актер, играющий светских львов, подношу ко рту рюмку. Едкий запах бьет мне в нос так, что я отдергиваю голову. Странный такой запах… Но знакомый… Однако разобрать, что это такое, не смог бы, наверное, и самый опытный сомелье. Вроде коньячный, а вроде - не очень. Идентифицировать после такого количества выпитого просто невозможно. Хотя цвет похож на коньячный. Ну ладно. Ну, будем!..
Я задерживаю дыхание, чтобы не нюхать этого, и лихо выливаю всю рюмку в рот…
Овация.
За мгновение до того, как я почувствую вкус, я замечаю человека, высовывающегося из-за рампы с фотоаппаратом. Знакомая лысина!.. Вспышка ослепляет меня, я зажмуриваюсь и понимаю, что не могу дышать. Рот, горло, желудок и голову охватывает пламенем. Отвратительный вкус заставляет язык вываливаться наружу. Что это?! Что это такое, еб вашу мать?! Я широко открываю глаза, но вижу только какие-то разноцветные пятна и сияющие круги, перемещающиеся в хаотическом разнообразии.
Брызгают слезы… Боже, какая гадость! Кровь Христова! Что ты мне подсунул, каналья-трактирщик?!
- Браво, Степанов!
Пить! Запить! С выкаченными глазами, со свисающим обожженным языком я смотрю в зал и не могу вымолвить ни слова… В желудке происходит какая-то работа, что-то до крайности неприятное, непредсказуемое…
Наконец я с трудом делаю спасительный вдох, воздух опаляет мне гортань и горло, и я с ужасом узнаю чудовищный вкус Лешиного целебного самогона. Восьмидесятиградусного. Они что - с ума сошли?! Вот уроды… У меня просто нет слов, какие уроды! Настоящие идиоты… Опять вспышка. Я зажмуриваюсь. Заебали… Как вы меня все заебали!
- Андрюша, спой!
Гитара выпадает у меня из рук и с жалобным звоном, с дребезжанием падает на пол. Оп-ля! Все-таки ебнулась… Я Алферову об этом ничего не скажу, И зал попрошу, чтобы не говорили. Прямо после концерта и попрошу. Итак!..
Я хочу нагнуться, чтобы поднять инструмент дорогого для меня человека, но не могу - в желудке у меня все бурлит, происходят какие-то катаклизмы, перемещения в замкнутом пространстве. Подводная вулканическая деятельность… Мой знакомый, принесший мне выпить (жаль, не помню, как его зовут!), кидается на помощь, наклоняется за гитарой, и тут я понимаю, что это Пиздец… Что вот сейчас будет настоящий, неподдельный, классический Пиздец с большой буквы. Легендарный Пиздец, Пиздец, который займет достойное место в анналах отечественной авторской песни наряду с Лыжами у Печки, Атлантами, Деревами и Синим Троллейбусом, будет выбит золотыми буквами на скрижалях и смутит неискушенные умы потомков, Пиздец, который на века прославит мое имя и послужит отрезвляющим примером для тех, кто…
Я содрогаюсь всем телом в последней, безнадежной попытке предотвратить неизбежное, но клокочущая лава поднимается все выше и выше, мгновенно заполняет рот и, подпираемая снизу критической массой неусвоенного, вылетает наружу, озвученная моим сдавленным криком:
- Бе-е-е-э-э!
Бурая вязкая жидкость, отравляющая все вокруг невыносимой кислой вонью, брандспойтной струей, шипя, как газировка, окатывает склоненную у моих ног фигуру доброго самаритянина… Я мычу, пытаясь предостеречь, но поздно… Я вижу уставившийся на меня снизу безумный глаз, раззявленный в беззвучном вопле рот, липкую бяку, залившую волосы, второй глаз и стекающую на заботливо украшенную перламутром самим Гусевым деку…
Я чувствую себя немного легче, но это, увы, еще не конец, это только начало… Зал погружается в ватную обморочную тишину. Спазм сжимает мне желудок. Следующая порция. Я отворачиваюсь от облеванного, мычу и машу ему рукой, чтобы он бежал, пока не поздно, и меня опять выворачивает:
- Бе-е-е-э-э!
Коньяк, кофе, чай, пепси, картофель фри, ошметки пельменей, перемешанные с лососем, тугой струей летят за рампу, по пути обдавая вокальный микрофон "Найман", давнюю мечту Алферова, купленный им в какой-то разорившейся студии на сэкономленные две штуки баксов. Остальное месиво, за секунду до очередной вспышки, попадает прямо в прицелившегося фотографа, и поэтому вспышка получается несколько тускловатой… Попал, кажется, попал! Получил, папарацци хренов?! Еще повезло, что закрылся фотоаппаратом!.. Надеюсь, у него самый навороченный профессиональный "Олимпус", какой только может быть… Ничего, продаст эти снимки лет через пятьдесят на "Сотбис" и выручит большие деньги…
Фотограф исчезает, словно проваливается сквозь землю.
Мой смутно знакомый друг вскакивает и, выкрикивая невнятное, устремляется за кулисы. Вот молодец! Обгаженная гитара остается лежать на полу. "Гитару захвати!" - хочу я крикнуть ему, но…
- Бе-е-е-э-э! Бе-е-е-э-э!.. - переходящее в стон.
Напор ослабевает. Выплескиваются уже остатки. Они заливают гитарный микрофон… Ничего особенного, обыкновенный "Шур"… С оскверненного "Наймана" свешивается длинная сопля.
Шум в зале. Какая-то женщина истерически кричит:
- Да помогите же ему!
А где же аплодисменты, переходящие в овацию? Странно, странно…
Шум превращается в сплошной крик, перемежающийся отдельными хлопками.
Вот придурки! Смутные фигуры кидаются на сцену…
Мне становится совсем легко, но я падаю…
Я устал, я хочу спать.
И уже падая, уцепившись за стойку, в оркестровую яму, которой нет, я слышу заглушающий всех истошный вопль, в котором все - страдание, боль, обида, отчаяние, ужас:
- Степанов! Ты же мне обещал!..
Знакомый голос…
"Вот еб твою мать!" - думаю я.