Будто бы дошло даже до того, что улемы вошли в сговор с группой военачальников, которых приводило в отчаяние поведение их повелителя. Его предки принимали пищу вместе с воинами и не упускали возможности напомнить всем, что их власть опирается на воинскую доблесть выходцев из народа. Но со временем турецкие ханы стали все больше напоминать персидских правителей прошлых веков: воспринимали себя чуть ли не как богов, окружали себя все более сложным церемониалом, для высших армейских чинов непонятным и даже унизительным. И, потому часть высшего состава армии пошла на сближение с духовенством и не без удовольствия выслушивала, как поносят Насера, обвиняя его в отходе от норм ислама. Чтобы запугать военачальников, хан вел себя по отношению к улемам жестоко. Сыграл тут свою роль и пример отца, довольно набожного человека, тем не менее в самом начале своего царствования снесшего с плеч одну изрядно обмотанную шелковым тюрбаном голову.
В 1072 году Абу-Тахер был среди тех немногих, кто сохранил с ханом добрые отношения: он и сам частенько наведывался к нему в Бухару, где находилась главная резиденция, и во всякий его приезд в Самарканд устраивал ему торжественный прием. Кое-кто из улемов неодобрительно посматривал на его соглашательство, но большинство ценили в нем посредника.
И теперь ему предстояло в очередной раз исполнить свою роль примирителя, не перечить Насеру, использовать мельчайший просвет в его настроении, чтобы пробудить в нем лучшие чувства. Он выжидал, когда минуют самые тягостные минуты, когда хан поудобнее устроится на мягкой подушке трона, и только тогда исподволь повел свою тончайшую, незаметную для непосвященного игру по сближению сторон. Омар вздохнул с облегчением, видя, как умело обходится Абу-Тахер с разгневанным монархом: по его знаку дворецкий привел юную рабыню, которая подобрала с пола разбросанные, будто тела на поле брани, одежды. Присутствующие тотчас почувствовали облегчение, распрямились, иные отважились даже шепнуть что-то на ухо соседу.
Выйдя на середину зала, кади встал напротив хана, склонил голову и застыл, не роняя ни звука, до тех пор, пока Насер не бросил ему властным тоном, в котором сквозило пренебрежение:
- Пойди скажи всем улемам этого города: пусть с рассветом явятся к моим ногам. Голова, что не склонится, полетит с плеч долой. И чтобы не вздумали бежать от моего гнева, все равно не убегут.
Стало ясно: буря улеглась, выход из сложной ситуации наметился, и когда строптивцы повинятся, господин перестанет свирепствовать.
* * *
На следующий день Омар вновь сопровождал кади ко двору, где обстановка изменилась до неузнаваемости. Насер восседал на некоем подобии ложа, застеленного ковром темных тонов. Перед ним стояли два раба: один держал поднос с засахаренными розовыми лепестками, другой - сосуд, наполненный благоухающей водой, и полотенце. Шах брал по лепесточку, клал на язык и ждал, когда лакомство растает во рту, затем протягивал руку ко второму рабу, вытиравшему ее, и так раз двадцать, тридцать, все время, пока перед ним проходили депутации: от городских кварталов - Асфизара, Панжхина, Загримаша, Матюрида, торговых корпораций и ремесленников - жестянщиков, бумагоделов, шелководов, разносчиков воды, а также делегации от общин, находящихся под его покровительством, - еврейской, несторианской, огнепоклонников.
Каждая делегация начинала с целования земли, затем приветствовала хана челобитием, продолжавшимся до тех пор, пока он не подавал знака. После этого глава делегации произносил несколько фраз, и все пятились к выходу: поворачиваться к государю спиной не дозволялось. Подобный ритуал мог быть введен либо слишком озабоченным собственным величием сувереном, либо чересчур недоверчивым подданным.
Затем наступил черед церковных иерархов, их появления ждали с любопытством и страхом. Абу-Тахеру не составило труда убедить их явиться, ведь заявить о своем недовольстве - одно, а упорствовать в непослушании - другое, и мученической смерти никто из них не желал.
Десятка два священников предстали пред очи хана и склонились в глубочайшем поклоне, ожидая знака, по которому можно выпрямиться. Но знака не последовало. Прошло десять минут, двадцать. Уже и молодые были не в силах оставаться в неудобной позе, что ж говорить о пожилых. Как быть? Выпрямиться без позволения правителя значило неминуемо подвергнуться наказанию. И вот они один за другим стали падать на колени, что являлось не менее почтительной позой, но не столь тяжкой. И только когда последнее колено коснулось земли, хан мановением руки велел им подняться и удалиться без всяких приветствий. Произошедшее никого не удивило, это было ценой за непокорность, так было заведено.
Затем к трону стали подходить турецкие военачальники, именитые горожане, дехкане, зажиточные землевладельцы - все они прикладывались губами кто к ноге повелителя, кто к руке, кто к плечу, согласно своему общественному положению. После них на середину вышел поэт и прочел высокопарную оду во славу монарха, которая весьма утомила последнего. Жестом прервав поэта, он подозвал дворецкого и отдал приказ, который тому надлежало донести до присутствующих:
- Владыке наскучили одни и те же сравнения со львом, орлом и особенно небесными светилами. Пусть те, кому больше нечего сказать, удалятся.
V
Повеление хана вызвало среди двух десятков поэтов, дожидавшихся своей очереди, смешки, перешептывания, фырканье, иные отступили назад, а затем и вовсе ретировались. А вперед твердой походкой вышла женщина. Омар взглядом спросил о ней кади.
- Поэтесса из Бухары, называет себя Джахан. "Джахан" означает "необъятный мир". Молодая вдова с очень бурной личной жизнью, - произнес кади осуждающим тоном.
Но это лишь подогрело любопытство Омара, не отводившего взгляда от Джахан, слегка приподнявшей чадру, так что видны были лишь ненакрашенные губы. Она прочла весьма недурные стихи, в которых - странное дело - ни разу не прозвучало имя хана. В них лишь тонко прославлялась река Согд - благодетельница Самарканда и Бухары, чьи воды теряются в песках пустыни, поскольку ни одно море не достойно ее вод.
- Стихи твои хороши, пусть твой рот наполнится золотом, - произнес Насер свое обычное.
Поэтесса склонилась над огромным подносом с золотыми динарами и стала класть в рот монеты, а присутствующие - считать вслух их количество. Когда она чуть не задохнулась и подавила позыв выплюнуть все наружу, двор во главе с государем принялся хохотать. Насчитали сорок шесть динар. Дворецкий знаком предложил ей вернуться на место.
Не смеялся только Хайям. Глядя на Джахан, он пытался понять произошедшее на его глазах: ее стихи были так чисты и образны, сама она не робкого десятка, однако все испортила унизительная сцена получения ею вознаграждения. Перед тем как опустить чадру, она приподняла ее чуть выше, бросив в сторону Омара взгляд, который он попытался удержать, вобрать в себя. Это мгновение, для двоих длившееся вечность, не было замечено никем из окружающих. "О двуликое время, в длину движущееся в ритме солнца, в ширину - в ритме страстей", - пронеслось в голове Хайяма.
Кади похлопал друга по руке, желая привлечь его внимание, и сладчайший миг был прерван. А незнакомка успела исчезнуть.
Абу-Тахер счел, что наступил подходящий момент для того, чтобы представить хану своего молодого друга.
- Ваш августейший кров приютил величайшего ученого Хорасана - Омара Хайяма, которому в науках о травах и звездах нет равных.
Кади не случайно выбрал медицину и астрологию из многочисленных дисциплин, в которых преуспел Омар, ведь именно эти две отрасли знания неизменно пользуются благосклонностью государей: первая способствует продлению жизни, вторая - продлению успешного царствования.
Хан оживился, сказал, что весьма польщен. Однако, не расположенный к ученой беседе и явно заблуждаясь относительно намерений гостя, счел уместным отблагодарить и его.
- Пусть его рот наполнится золотом.
Омар лишился дара речи, к горлу подступила тошнота. Абу-Тахер заметил это и забеспокоился. Боясь, как бы отказ не оскорбил хана, он бросил на Омара значительный взгляд и подтолкнул его вперед. Однако Хайям был намерен во что бы то ни стало избежать постыдного ритуала.
- Ваше Величество, соблаговолите простить меня, но я пощусь и ничего не могу брать в рот.
- Но, если я не ошибаюсь, рамадан закончился три недели назад!
- Во время рамадана я находился в пути, направляясь из Нишапура в Самарканд, и мне пришлось прервать пост, дав обет позднее продолжить его.
Кади внутренне ахнул, все кругом заволновались, один хан оставался невозмутим.
- Ты ведь в курсе всех тонкостей соблюдения обрядов, так скажи, нарушит ли Омар-ходжа пост, наполнив рот золотыми монетами, а затем опорожнив его? - спросил он.
- Строго говоря, - принялся отвечать кади самым невозмутимым тоном, - все, что попадает в рот, нарушает пост. К тому же можно и проглотить монетку.
Насер выслушал его, но ответ не совсем удовлетворил его, и потому он вновь обратился к Омару:
- Назвал ли ты мне подлинную причину своего отказа?
- Это не единственная причина, - после недолгого колебания произнес тот.
- Говори, тебе нечего бояться.
Омар прочел стихотворение:
Разве бедность меня привела к тебе?
Но не беден ведь тот, кто обходится малым.
Что ж, подать разве почестей мне?
Их, свободному мне, окажешь ты даром.
- Чтоб тебя! - в сердцах прошептал Абу-Тахер.
Зла Хайяму он не желал, но уж очень силен был страх перед ханом. Еще свеж был в памяти недавний его гнев, и он не был уверен, что удастся еще раз обуздать его. А тот замер и молчал, словно погрузился в глубокое размышление. Окружающие ждали, каким будет его первое слово, иные предпочли удалиться до того, как разразится новая буря.
Омар воспользовался всеобщим замешательством, чтобы отыскать взглядом Джахан: закрыв лицо руками, она стояла, прислонившись к колонне. Уж не из-за него ли она так переживала?
Наконец хан встал, решительно направился к Хайяму, дружески похлопал его по плечу, взял за руку и повел за собой.
"Хозяин Заречья проникся таким уважением к Хайяму, что приглашал его посидеть на троне рядом с собой", - донесли до нас хроники.
- Ну вот ты и друг шаха, - бросил Абу-Тахер Омару, стоило им покинуть дворец.
Его радость была под стать только что испытанному страху, от которого у него пересохло горло.
- Неужто ты забыл поговорку: "У моря нет соседей, у царя - друзей", - последовал ответ.
- Не пренебрегай дверью, которая распахнулась перед тобой, мне кажется, твое место при дворе!
- Придворная жизнь не для меня. Моя единственная мечта, мое заветное желание - обсерватория, утопающая в розах, звезды над головой, чарка в руке и красавица рядом.
- Такая, как поэтесса? - рассмеялся Абу-Тахер.
У Омара и впрямь на уме была она, но он молчал, боясь выдать себя. Кади посерьезнел:
- Прошу тебя об одной милости!
- Осыпать милостями по твоей части.
- Пусть так! Предположим, я попросил бы у тебя кое-что взамен.
Они вернулись в дом кади, разговор продолжался за накрытым столом.
- Есть у меня одна мысль относительно книги. Оставим на время "Рубайят". Стихи - неизбежный каприз гения. Подлинные области человеческого знания, в которых ты знаток, - медицина, астрология, математика, физика, метафизика. Не ошибаюсь ли я, считая, что после Ибн-Сины никто не разбирается в них лучше тебя? - Хайям молчал. Абу-Тахер продолжал: - Я хотел бы, чтобы ты написал книгу на основе всех твоих знаний, главную книгу, и посвятил ее мне.
- Не думаю, что можно написать труд, обобщающий все познания человечества, потому-то до сих пор я сам предпочитал читать, изучать, но ничего не писать.
- Объясни, что ты имеешь в виду?
- Древние ученые, греческие, индийские, восточные, оставили немало трудов по всем отраслям знания. Повторять сказанное? К чему? Спорить с ними? Меня без конца тянет это сделать, но тогда другие, которые придут после меня, поспорят со мной. Что же останется от книг ученых? Только то недоброе, что они писали по поводу своих предшественников. То, что они опровергли, будет помниться, а то, что создали нового, неизбежно подвергнется осмеянию. Таков закон, действующий в науке, в поэзии же такого закона нет, она не опровергает созданного до нее и не опровергаема последующими творениями, она спокойно живет в веках. Поэтому я и сочиняю. А знаешь, что меня завораживает в науках? Я нахожу в них высшую поэзию: в математике пьянительно кружится голова от цифр, в астрономии слышишь загадочный шепот вселенной. Но только не надо говорить со мной об истине! - Помолчав, он продолжил: - Я бродил в окрестностях Самарканда, повсюду видел развалины с надписями, не поддающимися прочтению, и думал: что осталось от города, некогда стоявшего на этом месте? Я не имею в виду людей - самых недолговечных из существ, но что остается от созданной ими цивилизации? Какое царство выжило, какая наука, какой закон, какая истина уцелели? Ничего, сколько ни рылся я в руинах, мне удалось найти лишь черепок горшка с изображением лица и фрагмент фрески. Вот чем будут мои бедные стихи через тысячу лет: черепками, осколками, обломками навсегда погребенного мира. От города остается безразличный взгляд, брошенный на него полупьяным поэтом.
- Мне понятны твои слова, - прошептал Абу-Тахер, на которого произвели впечатление доводы Хайяма. - Но не станешь же ты посвящать правоверному кади отдающие вином стихи!
Хайям нашел способ выразить благодарность своему покровителю, разбавил вино водой, если можно так выразиться. Он принялся за написание алгебраического труда, посвященного кубическим уравнениям. Для обозначения неизвестного числа он применял арабское слово chay, означающее вещь, в трудах испанских ученых оно превратилось в Xay, а впоследствии от него осталась лишь первая буква X, которой весь мир стал обозначать неизвестную величину.
Этот труд был завершен Хайямом в Самарканде и посвящен кади: "Мы жертвы века, в котором люди науки не ценятся, и лишь немногие из них имеют возможность предаться подлинным изысканиям… То немногое знание, что является достоянием сегодняшних ученых, обращено на получение материальных выгод… Я уж было отчаялся встретить в этом мире человека, который был бы одинаково заинтересован и в науке, и в мирских делах и был бы искренне озабочен судьбой рода людского, но Господь удостоил меня своей милости и послал мне великого кади, имама Абу-Тахера. Его заботам обязан я возможностью довести до конца сей труд".
Когда вечером того дня Хайям возвратился в свой бельведер, вокруг была кромешная тьма. Шел конец месяца шавваль, только что народилось новое ночное светило, но и его закрыли облака. А лампу он с собой не захватил, сочтя, что уже слишком поздно, чтобы читать или писать, и потому стоило ему удалиться от дома кади, как пришлось пробираться на ощупь, цепляясь за кусты, натыкаясь на ветки плакучих ив, спотыкаясь о камни. Когда же он был у цели, чей-то нежный голосок с упреком произнес:
- Я ждала тебя раньше.
Неужели голос этой женщины мог почудиться ему только оттого, что он так мною о ней думал? Стоя у двери, он вглядывался в темноту, но так ничего и не различил. Снова словно сквозь завесу послышалось:
- Хранишь молчание? Отказываешься верить, что женщина посмела проникнуть в твое жилище? Во дворце наши взгляды встретились, в них пробежала искра, но там были хан, кади, придворные, и ты отвел взгляд. Как и многие другие мужчины, ты предпочел оставить все как есть. К чему бросать вызов судьбе, к чему навлекать на себя гнев хана из-за какой-то женщины, вдовы, которая может подарить тебе лишь острый язык и сомнительную репутацию?
Загадочная сила сковала Омара, он не мог ни пошевелиться, ни разжать губы.
- Молчишь,- продолжала Джахан, в голосе которой сквозь иронию пробивалась нежность. - Тем хуже, я и дальше могу говорить одна. До сих пор инициативу проявляла лишь я. Когда ты покинул дворец, я стала о тебе расспрашивать, узнала, где ты живешь, сказала, что отправилась навестить кузину, которая замужем за богатым торговцем из Самарканда. Обычно, когда я путешествую вместе со двором, мне удается устроиться на ночлег в гареме, там у меня есть подруги, которые ценят мое общество и с нетерпением ждут моих рассказов, я для них не соперница, поскольку видов на их мужа не имею. Я могла бы соблазнить его, но слишком часто навещала жен сильных мира сего, чтобы это вызывало у меня желание уподобиться им. Для меня сама жизнь значит гораздо больше, чем мужчины! Пока я чья-то жена или вдова, государь благосклонно взирает на мои занятия поэзией. Вздумай он жениться на мне, прощай, свобода.
С трудом выйдя из состояния оцепенения, лишившего его дара речи, Омар пока мало что понял из речей Джахан, когда же решился ответить, то обратился не столько к ней, сколько к себе или чьей-то тени:
- Сколько раз юношей и позже, повзрослев, встречался я с чьим-то взглядом, улыбкой. Ночами мечтал, чтобы этот взгляд перевоплотился из мечты в реальность, стал ослепительной точкой в ночи. И вот наконец сегодня в этом необычном доме и нереальном городе ты со мной: красавица, поэтесса, да к тому же первая сделала шаг навстречу.
Она рассмеялась.
- Первая-то первая, но ты ведь еще не дотронулся до меня, не видел меня, да и не увидишь, потому как я намерена исчезнуть до восхода солнца.
В густой темноте раздалось шуршание шелка, разнесся аромат духов. Омар задержал дыхание, плоть его проснулась, и простодушный, как у школьника, вопрос сорвался с его губ:
- Покров все еще на тебе?
- На мне нет иных покровов, кроме ночного.
VI
Безымянный художник изобразил их в профиль: мужчина и женщина лежат, обнявшись, на постели из трав, в окружении розовых кустов, у подножия которой струится серебряный ручей. Джахан он наделил грудью, как у индусских божеств. Одной рукой Омар гладит ее по голове, держа в другой кубок.
Встречаясь во дворце каждый день, они избегали смотреть друг на друга, чтобы не выдать своих чувств. А вечером Хайям спешил в свои покои, где поджидал возлюбленную. Сколько ночей было им предназначено судьбой? Все зависело от хана: когда он соберется покинуть Самарканд, уедет и Джахан. О своих намерениях он не предупреждал, в любой момент мог сорваться с места и поскакать в Бухару, Пенджикент или Киш, не заботясь о дворе. Вскочить в седло для него, кочевника, сына кочевника, было так же естественно, как для других ходить пешком. Этого-то и страшились Омар с Джахан, оттого-то и каждое свидание носило привкус прощального.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, Хайям, дожидаясь подругу, вышел на террасу бельведера. Поблизости раздались голоса - это смеялись стражи кади, и он забеспокоился. Но Джахан все же пришла, как всегда никем не замеченная. Они прильнули друг к другу: первый поцелуй был обычно кратким - им заканчивался день, а второй - долгим, им начиналась ночь, принадлежавшая только двоим.
- Как ты думаешь, сколько в этом городе в этот миг любящих? - шепотом спросила Джахан.
Омар надел ночной колпак, надул щеки и важным голосом завел: