– Должно же во мне быть хоть что-то красивое. В "Дяде Ване" Чехова обиженная природой героиня сетует: "Некрасивым девушкам всегда говорят, что у них прекрасные волосы и прекрасные глаза". А мне нельзя даже сказать, чти у меня прекрасные глаза.
– Только не начинайте опять жаловаться!
– Успокойтесь. На что я могу жаловаться, испытывая такое блаженство? Теперь расчешите меня гребнем, пожалуйста. О, поздравляю, у вас изумительно получается. Гребень требует больше таланта, чем щетка. Как чудесно: у вас просто гениальные руки.
– Какой прелестный гребень.
– Еще бы: он из дерева камелии. Капитан привез его из Японии сорок лет назад.
Медсестра подумала, что до нее им, конечно, пользовалась Адель.
– Все же хорошо жить с человеком, который долгие годы бороздил моря: он дарит мне редкие вещи, привезенные издалека, и рассказывает прекрасные, экзотические истории. А вы знаете, как японки мыли волосы в старину?
– Нет.
– Я имею в виду, разумеется, принцесс. Чем знатнее была японка, тем длиннее носила волосы, женщины из народа стригли их: с короткими удобнее было работать. Так вот, когда волосы принцессы пора было мыть, приходилось дожидаться солнечного дня. Тогда знатная девица отправлялась со своей свитой к реке и ложилась на берег так, чтобы волосы свисали в воду. Служанки входили в реку. Каждая брала в руки бесконечно длинную прядь, смачивала её до корней, пропитывала драгоценными благовониями, камфорой, эбеном и другими, втирала их пальцами по всей длине пряди, а потом полоскала ее в реке. Затем все выходили из воды и просили принцессу лечь подальше от берега, чтобы можно было расстелить ее мокрые волосы на траве. Каждая служанка вновь брала вверенную ей прядь, доставала веер и принималась за работу; словно сотня бабочек одновременно махала крыльями, чтобы высушить волосы принцессы.
– Очаровательно.
– Но скучновато. Вы представляете, сколько часов это занимало? Поэтому японки в былые времена мыли голову всего четыре раза в год. Трудно вообразить, что в этой цивилизации, такой утонченной, существовавшей по законам эстетизма, красавицы почти всегда ходили с блестящими от жира волосами.
– Я обожаю вашу манеру рассказывать чудесные истории и под конец одним махом перечеркивать всю их поэтичность.
– А я бы не отказалась быть японской принцессой: вы стали бы моей фрейлиной, мы с вами пошли бы к реке, и вы мыли бы мои волосы.
– Мы можем сделать это в море! – воскликнула Франсуаза, вновь преисполнившись надежды открыть Хэзел то, что от нее скрывали.
– Морская вода вредна для волос.
– Пустяки! Потом вы прополощете их под душем. О, не отказывайтесь, пожалуйста, пойдемте прямо сейчас!
– Я сказала: нет. Как, по-вашему, я смогу представить, будто мы в Японии, если перед глазами у меня будет нормандское побережье?
– А мы пойдем на другую сторону, откуда виден только океан.
– Вы сошли с ума, Франсуаза. Как вы войдете в ледяную воду, на дворе ведь март?
– Я крепкая, мне холод нипочем. Ну идемте же! – взмолилась она и потянула девушку за руку.
– Нет! Я вам уже говорила, что некому выходить из дому.
– А я хочу.
– Можете выйти без меня.
"Уже не могу!" – подумала медсестра, силой увлекая Хэзел к двери. Та вырвалась и закричала сердито:
– Да какая муха вас укусила?
– Мне так хотелось побыть с вами наедине!
– Вы и здесь со мной наедине!
Совершенно убитая тем, что так рисковала попусту, молодая женщина велела подруге лечь и смиренно принялась ее массировать.
Двое охранников отвели ее в пурпурную комнату. Очень скоро туда пришел и Капитан:
– Не забывайтесь, мадемуазель. Вы чересчур осмелели.
– Можете меня наказать.
– Смотрите, я поймаю вас на слове.
– Вам же будет хуже, если придется меня убить, Хэзел сойдет с ума.
– Не обязательно убивать.
– Что вы имеете в виду?
– Призовите на помощь воображение. Следующей подобной выходки я не спущу.
Франсуаза Шавен провела ночь за чтением "Пармской обители". К ее несказанному удивлению, роман ей очень понравился. Она дочитала его к шести утра.
После обеда люди Лонкура отвели ее в комнату.
У девушки был несчастный вид.
– Не вам, а мне следовало бы дуться. Вчера вы обошлись со мной, как со служанкой, – сказала ей Франсуаза.
– Простите меня. Я знаю, со мной бывает нелегко. Понимаете, сегодня двадцать девятое марта. Через два дня мой день рождения, и я умираю от страха.
– Нет ничего страшного в том, что вам исполняется двадцать три года.
– Речь не об этом. Капитан себя не помнит от радости, что нам исполнится сто лет на двоих. У стариков бывает такая блажь, им вечно чудится символика в цифрах А я боюсь, что он захочет определенным образом отпраздновать эту дату, если вы понимаете, что я имею в виду.
Медсестра сочла благоразумным переменить тему разговора:
– Вы мне не поверите: я закончила "Пармскую обитель". Я читала всю ночь.
– И вам понравилось?
– Не то слово.
Последовали долгие расспросы: "А вам понравилось, как…", "А как вам нравится тот момент, когда…". Поскольку "Пармская обитель" – книга длинная, возник даже спор.
– Конечно же, Фабрицио и Клелия просто дураки. Сансеверина и граф Моска – вот кто настоящие герои романа, это всеми признано. Но сцена в тюрьме до того хороша, что юным олухам можно все простить, – высказалась Хэзел.
– Это когда Фабрицио смотрит на нее сквозь щелки своей камеры?
– Нет. Когда его вторично сажают в тюрьму и она приходит, чтобы отдать ему свою девственность.
– О чем это вы?
– Вы прочли книгу или нет?
– Я поняла, какую сцену вы имеете в виду, но ведь нигде не сказано, что между ними была близость.
– Черным по белому это не написано. Тем не менее, в этом нет никаких сомнений.
– Тогда как же вы объясните, что у меня не возникло такого впечатления, когда я читала это место?
– Вы, может быть, читали невнимательно?
– Мы ведь говорим о сцене, когда Клелия приходит в камеру к Фабрицио, чтобы не дать ему съесть отравленную пищу?
– Да. Вот что сказано в тексте: "…Фабрицио не миг бороться с движением чувств, почти безотчетным. Он не встретил никакого сопротивления". Оцените, с каким искусством написана эта последняя фраза.
– Вы знаете книгу наизусть?
– Прочитав ее шестьдесят четыре раза, немудрено. Особенно этот пассаж: на мой взгляд он представляет собой лучший во всей литературе пример письма между строк.
– А я нахожу, что только извращенный ум мог что-то прочесть между строк в этой сцене.
– У меня извращенный ум? – воскликнула девушка.
– Надо и впрямь быть испорченной, чтобы узреть с этой фразе намек на лишение невинности.
– Надо и впрямь быть ханжой, чтобы его не узреть.
– Ханжой – нет. Медсестрой – да. Так девиц не дефлорируют.
– А вы знаток в этих делах, Франсуаза? – усмехнулась Хэзел.
– Я просто разбираюсь в жизни.
– Мы говорим не о жизни, а о литературе.
– Вот именно. В тексте сказано: "движением чувств, почти безотчетным". Безотчетным движением девственности не лишают.
– Почему же?
– Во-первых, я не назвала бы это движением.
– Это литота.
– Лишить девушку невинности посредством литоты – по-моему, это чересчур.
– А по-моему, прелестно.
– Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.
– Почему нет?
– Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!
– Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.
– Больше всего меня покоробило это "почти".
– А должно было бы скорее утешить: ведь "почти" смягчает то самое "безотчетное", которое вам так не нравится.
– Наоборот. Если речь идет о дефлорации, "почти" никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.
– Можно бесстыдно лишить невинности.
– Нет, когда речь идет о безумно влюбленном.
– Не ожидала, Франсуаза, что вы окажетесь такой романтичной, – сказала девушка с лукавой улыбкой. – Помнится, я слышала от вас более чем прагматичные рассуждения о сексе.
– Вот именно: как, по-вашему, он мог делать свое дело в камере, на уголке стола?
– Технически это возможно.
– Только не с девственницей-недотрогой!
– Не такая уж она, по-моему, недотрога. Если хотите знать мое мнение, она для того и пришла, что бы отдаться Фабрицио.
– Как-то не вяжется с характером этой кривляки. Но вернемся к технике: вы представляете себе женское исподнее того времени? При том, каким оно было, у мужчин ничего не вышло бы без содействия женщины. Неужели вы думаете, что Клелия, расставаясь с невинностью, сама этому способствовала?
– Девушки проявляют порой неожиданную смелость.
– Вы говорите по собственному опыту?
– Не будем менять тему. Фабрицио – пылкий юный итальянец, герой одного из величайших романов прошлого века. Он без ума от любви к Клелии, и после бесконечно долгого ожидания ему, наконец, выпадает счастье остаться с любимой наедине. Если он не воспользовался случаем, то он просто размазня!
– Я же не говорю, что он к ней вовсе не прикасался, я говорю, что делал он с ней не это.
– Да? А что же, интересно узнать?
– Слово "движение" в моем понимании скорее предполагает ласку.
– Что же он ласкал? Выражайтесь яснее.
– Ну, не знаю… Может быть, грудь.
– Немногим же он довольствуется, ваш красавчик. Надо быть совсем бесчувственным чурбаном, чтобы не захотеть большего.
– "Мой красавчик"? Вы так говорите, будто я автор. Я лишь комментирую написанное.
– Вздор. Великие книги потому и великие, что каждый читатель становится их автором. Вы прочитываете их так, как вам хочется. А хочется вам совсем немногого.
– Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.
– Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?
– Да.
– Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.
– Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.
– И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.
– Нечего сказать, сравнение отменное.
– Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите "Кармиллу" Шеридана Ле Фаню.
– Возвращаясь к "Пармской обители", не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.
– Допустим. Но почему для вас настолько важно, чтобы это было так?
– Сама не знаю. Мне кажется, что двое могут ощутить глубокую близость, не познав друг друга в библейском смысле этого слова.
– Тут наши мнения совпали.
После этого массаж продолжался в молчании.
Лонкур наведался к Франсуазе Шавень в пурпурную комнату минут через десять после того, как она туда вернулась.
– Я принес вам "Кармиллу", поскольку догадался, что вы меня об этом попросите.
– Я вижу, вы по-прежнему не пропускаете ни словечка, из наших разговоров.
– Было бы глупо лишать себя такого удовольствия. Слушать, как две молодые женщины дискутируют о дефлорации Клелии, – просто наслаждение. Кстати, я согласен с вами: я тоже думаю, что Конти осталась девственницей.
– Удивительно слышать такое от вас. Вы ведь не сторонник целомудрия, – фыркнула Франсуаза.
– Вы правы. Но Фабрицио дель Донго я считаю полным идиотом. Отсюда и мое мнение.
– Не вижу ничего удивительного в том, что сластолюбивый старикашка презирает юношу-идеалиста.
– Не более удивительно, что чистая молодая женщина презирает сластолюбивого старикашку.
– Вы пришли ко мне, чтобы поделиться своими взглядами на литературу?
– Я не обязан перед вами отчитываться. Я люблю поговорить с вами, вот и все.
– А я с вами – нет.
– Мне это безразлично, моя дорогая. Вы вообще мне очень нравитесь. И еще мне нравится смотреть на ваше милое личико, когда я привожу вас в негодование.
– Тоже типично старческая утеха.
– Вы не представляете, какое удовольствие доставляют мне подобные комментарии. Осуждайте меня, я это обожаю. Вы правы, у меня свои утехи – уж какие есть. Да будет вам известно, они восхитительны, куда лучше мимолетных удовольствий молодости, я рожден быть старым. Мне повезло: я состарился давным-давно. В сорок пять лет я уже выглядел на все шестьдесят пять. Море избороздило морщинами мое лицо.
– Не желаю слушать ваши откровения.
– Когда я встретил Адель, мне было сорок семь, а ей восемнадцать, но разница в возрасте казалась куда больше. Почему я вам это рассказываю? Да потому, что вы единственный человек, с кем я могу поговорить об Адели. Я никогда ни с кем о ней не говорил, по вполне понятным причинам.
– Вам хочется о ней поговорить?
– Отчаянно хочется, ведь я молчал двадцать лет. Хэзел ничего не знает и ни в коем случае не должна узнать. Иначе ее головку могут посетить ненужные мысли.
– И главное – у нее откроются глаза на ложь, которой вы ее окружили. Она не знает, что ее ночные сорочки принадлежали ее предшественнице. Не знает, кто был архитектором этого странного дома: она думает, что вы его таким и купили.
– Она еще многого не знает. И вы тоже.
– Что ж, расскажите, раз уж вам совсем невмоготу.
– Когда я впервые встретил Адель, тридцать лет тому назад в Пуэнт-а-Питре, я был сражен наповал. Вы видели ее портрет: ангел, слетевший с небес. До нее я никогда никого не любил. Судьбе было угодно, чтобы в ту пору я уже выглядел стариком. Мадемуазель Лангле, сирота со средствами, была окружена поклонниками. Я не мог ни на что надеяться. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. На Гваделупе оказался проездом некий депутат, и в его честь устроили бал. Был приглашен весь цвет Пуэнт-а-Питра – о, вы не представляете, какие отвратительные сборища кривляк я вынужден был посещать с единственной целью увидеть эту девушку, которая даже не замечала меня. Она танцевала, а я смотрел на нее с восторгом и отчаянием. Кто лучше влюбленного старика знает, какая это пытка, когда перед глазами у вас само совершенство, но вы не можете им обладать?
– Довольно прописных истин. Что же вы сделали?
– Ничего. Как говорят дети, не я первый начал. Вмешался рок. Праздник был в разгаре, как вдруг вспыхнул пожар, и огонь распространился в мгновение ока. Все бросились врассыпную. Те самые молодые люди, которые пять минут назад дарили Адели свои сердца, с воплями разбежались кто куда, не думая о том, что станется с ней. А на нее паника подействовала очень странно: она застыла как статуя среди языков пламени и, казалось, не понимала, что происходит. Я бы сказал, что она была без сознания, хоть и держалась на ногах; не двигаясь с места, она завороженно смотрела на огонь полными ужаса глазами. Я же не покинул ее ни на мг – согласитесь, это доказывает, что я единственный любил ее по-настоящему.
– Прекрасное оправдание.
– Говорите что хотите, но я как-никак спас ей жизнь. Если бы не я, она, вне всякого сомнения, погибла бы в пламени.
– Лучше сказать, что вы отсрочили ее гибель на десять лет.
– Если бы благодаря вам, медсестре, больной прожил лишних десять лет, разве не говорили бы вы, что спасли ему жизнь?
– Как можно сравнивать мою работу с вашим гнусным обманом?
– Действительно нельзя: вы ведь не влюблены в ваших пациентов. Но вернемся в тысяча восемьсот девяносто третий год: итак, я был в самом пекле рядом с Аделью. Моя мысль сработала очень быстро: я понял, что это мой единственный шанс и что такого не представится больше никогда. Я подхватил на руки ее легкое тело и краем своей одежды прикрыл ей лицо. После этого я кинулся к выходу сквозь языки пламени; едва я выбежал из бального зала, как рухнул потолок. В царившей вокруг панике никто не заметил, как я убегал, держа на руках женщину с прикрытым лицом. Я принес ее в комнату, которую снимал неподалеку.
– Постойте, я угадаю: первым делом вы убрали оттуда все зеркала.
– Естественно. Когда девушка пришла в себя, я со всей возможной осторожностью сообщил ей, что лицо ее обожжено и обезображено. Она почти не помнила, что с ней случилось, и поверила мне. Она умоляла меня принести ей зеркало. Я отказывался наотрез. Она просила все настойчивее, и тогда я пошел к зеркальщику и попросил изготовить для меня ручное зеркальце самое кривое, какое только возможно: я-де хочу подшутить над другом. Мастер расстарался на совесть. Я принес эту вещицу домой и протянул ее Адели со словами: "Убедитесь сами, мадемуазель, я вас предупреждал". В зеркальце отразилось раздутое, жуткое, нечеловеческое лицо. Она вскрикнула от ужаса и лишилась чувств.
– Это зеркальце – вы сохранили его, не так ли?
– Сам не знаю, что заставило меня тогда его сохранить, – наверно, интуиция. Когда Адель очнулась от обморока, вот что она сказала мне: "Сударь, у вас благородное сердце, к вам одному может обратиться с мольбой навеки обездоленная девушка: если вы меня любите, спрячьте меня. Скройте меня навсегда от людских глаз. Пусть люди, видевшие меня в мою лучшую пору, никогда не узнают, какой я стала. Пусть они помнят меня прекрасной!" Я ответил, что я капитан и собираюсь пересечь на своем корабле океан, – и предложил ей отправиться со мной.
Она целовала мне руки в знак благодарности – поистине странно было видеть, как эта воплощенная красота, упав передо мной на колени, приникает к моим сухим, морщинистым ладоням своими дивными губами.
– Вы подлец.
– Мне это не мешает жить. Итак, мы пересекли Атлантический океан и причалили в Нё, который тогда был таким же малоизвестным портом, как и сейчас.
– Именно по этой причине вы выбрали Нё, не правда ли? Чем меньше любопытных глаз, тем лучше.
– Но в основном я выбрал Нё из-за Мертвого Предела; в то время на этом острове никто не жил. Оставив Адель на корабле, я занялся покупкой острова, что оказалось проще, чем можно было ожидать. Затем я сам нарисовал проект дома, и его в строжайшей тайне возвели рабочие, которых я предусмотрительно нанял подальше от здешних мест. Когда я поселил в нем девушку, она себя не помнила от благодарности при мысли, что я специально для нее построил этот дом без отражений.
– Она уже была вашей любовницей?
– Нет, я ждал, пока мы переберемся на Мертвый Предел. Мне хотелось, чтобы все произошло в наилучших условиях: Адель на протяжении всего плавания страдала морской болезнью, а я хотел, чтобы она была здорова, когда это случится с ней в первый раз, – она ведь была девственницей, как и Хэзел пять лет назад.
– Мне не нужны такие подробности.
– А я хочу, чтобы вы их знали.
– Вы такой же, как все мужчины: хлебом вас не корми, дай похвалиться своей сексуальной жизнью.