В кухне картошка рассыпалась по земле. Джилья стоит в углу, за мешками и котлом, и держит в руке нож. Мужская рубашка расстегнута, из-под нее выглядывают белые горячие груди! Ферт - по другую сторону барьера, он угрожает Джилье ножом. Ну конечно же: они гоняются друг за другом, пожалуй, сейчас пойдет резня.
Ничего подобного: они смеются; оба они смеются - они просто шутят. Смеются они невесело: такие шутки кончаются плохо; но они смеются.
Пин ставит бутылку.
- Вот вам вода, - говорит он громко.
Они кладут ножи и идут пить. Ферт поднимает бутылку и протягивает Джилье. Джилья прикладывается к ней и пьет. Ферт смотрит на ее губы.
Потом он говорит:
- Все еще не стреляют. - Он оборачивается к Пину. - Все еще не стреляют, - повторяет он. - Что могло там произойти?
Пин всегда доволен, когда к нему обращаются с вопросом как к равному.
- А что бы там могло произойти, Ферт?
Ферт пьет жадно, прямо из горла и никак не может остановиться. Оторвавшись, он вытирает рот:
- На, Джилья. Пей, если хочешь. А потом Пин принесет нам еще бутылку.
- Если вам угодно, - говорит Пин ехидно, - я принесу целое ведро.
Они переглядываются и смеются. Но Пин понимает, что смеются они не тому, что он сказал. Они смеются беспричинно, чему-то такому, что является их тайной.
- Если вам угодно, - говорит Пин, - я принесу столько воды, что вы сможете устроить баню.
Они продолжают переглядываться и смеяться.
- Баню, - повторяет мужчина, и не поймешь, то ли он смеется, то ли скрежещет зубами. - Баню, Джилья, баню.
Он берет ее за плечи. Вдруг он темнеет в лице и отпускает ее.
- Вон там. Посмотри туда, - говорит он.
В кусте ежевики, в нескольких шагах от них, застрял тощий сокол.
- Прочь! Прочь эту падаль, - кричит Ферт. - Не желаю ее больше видеть.
Он подходит, берет сокола за крыло и швыряет далеко, в рододендроны. Бабеф летит планируя, как он, вероятно, никогда не летал при жизни. Джилья удерживает Ферта за руку.
- Не надо! Бедный Бабеф!
- Прочь! - Ферт побледнел от гнева. - Не желаю его больше видеть. Пин, иди и закопай его! Иди и закопай! Бери лопату, Пин, и иди!
Пин смотрит на дохлую птицу, валяющуюся среди рододендронов: а что, если она, такая вот дохлая, вдруг приподнимется и выклюет ему глаз.
- Я не пойду, - заявляет он.
Ноздри у Ферта подрагивают, он кладет руку на пистолет:
- Бери лопату и ступай, Пин!
Пин поднимает сокола за лапу. Когти у сокола кривые и жесткие, как крючки. Пин идет с лопатой на плече и несет дохлую птицу вниз головой. Он пересекает поле рододендронов и выходит на луга. Луга поднимаются в гору скошенными ступенями. На них зарыты мертвецы с глазами, заполненными землей. Тут враги. И - товарищи. Теперь среди них будет еще и сокол.
Пин кружит по лугам. Ему не хочется, копая могилу для сокола, наткнуться лопатой на человеческое лицо. И наступить на покойника ему тоже не хочется - он их боится. И все-таки хорошо было бы вырыть мертвеца из земли, голый труп с оскаленными зубами и пустыми глазницами.
Пин видит вокруг себя одни только горы, глубокие долины - даже дна не видать, - крутые, высокие склоны, чернеющие лесами, и снова горы, горные цепи: одна, за ней другая - до бесконечности. Пин один на земле. Под землей - мертвецы. Другие люди остались где-то за лесами и горными склонами; мужчины и женщины бросаются друг на друга и убивают. Тощий сокол лежит у его ног. В ветреном небе плывут облака, огромные - над самой его головой. Пин роет яму для убитой птицы. Для нее хватит и маленькой ямы: ведь сокол не человек. Пин поднимает сокола; глаза у него прикрыты голыми бледными веками, почти как у человека. Если попытаться приоткрыть их, покажется круглый желтый глаз. Пину хочется кинуть сокола в воздушный простор долины и увидать, как тот расправит крылья, взмоет вверх, сделает круг над его головой и полетит куда-нибудь вдаль. А Пин, как в волшебных сказках, пойдет за ним следом по горам и долам, пока не дойдет до сказочной страны, где все люди - добрые. Вместо этого Пин кладет сокола в яму и засыпает ее землей.
В это мгновение грохот заполняет долину: выстрелы, автоматные очереди, глухие разрывы, звук которых усиливается эхом. Это - бой! Пин от страха подается назад. Ужасающий треск разрывает воздух: стреляют близко, совсем близко, но не поймешь откуда. Скоро огонь обрушится на него. Скоро из-за горы с автоматами наперевес появятся немцы и подомнут его под себя.
- Ферт!
Пин удирает без оглядки. Он оставил лопату воткнутой в землю. Он бежит, а над ним раскалывается небо.
- Ферт! Джилья!
Теперь он бежит по лесу. Пулемет, ручные гранаты, выстрелы из миномета. Бой разразился неожиданно, словно проснулся после долгого сна, и непонятно, где он идет, может быть в двух шагах отсюда; может, вот за этим самым поворотом тропинки Пин увидит захлебывающийся огнем пулемет и застрявшие в кустах ежевики трупы убитых.
- Помогите! Ферт! Джилья!
Пин выбежал на голый откос, заросший рододендронами. На открытом месте выстрелы звучат еще страшнее.
- Ферт! Джилья!
В кухне ни души. Они удрали! Они бросили его одного!
- Ферт! Стреляют! Стреляют!
Пин, плача, бегает по откосу. В кустах одеяло - одеяло, под которым шевелится человеческое тело. Тело, нет, два тела. Из-под одеяла высовываются две пары ног - они переплелись и вздрагивают.
- Бой! Ферт! Стреляют! Бой!
XI
До перевала Меццалуна бригада добралась после бесконечного многочасового марша. Дует холодный ночной ветер, пронизывающий до костей. Люди слишком устали, чтобы заснуть, и командиры приказывают сделать недолгий привал под прикрытием большой скалы. В полумраке туманной ночи перевал кажется ложбиной с размытыми очертаниями, расположенной между двумя скалистыми кручами, на которых висят кольца облаков. За перевалом лежат свободные равнины, там начинается зона, еще не оккупированная врагом. Люди не отдыхали с того самого часа, как ушли в бой, но дух их не сломлен: несмотря на то что все они смертельно устали, ими все еще движет азарт битвы. Бой был кровавым и закончился отступлением, но это не был проигранный бой. Войдя в долину, немцы обнаружили, что окружающие ее гряды гор кишат орущими партизанами, которые обрушили на них шквал огня. Много немцев попадало в кювет; несколько грузовиков вспыхнули как свечки, и от них не осталось ничего, кроме черной груды обломков. Потом к немцам прибыло подкрепление, но сделать им уже почти ничего не удалось. Было убито всего лишь несколько партизан, оставшихся на дороге вопреки приказу или отрезанных во время схватки с противником. Партизанские командиры, своевременно уведомленные о приближении новой автоколонны, вовремя отвели свои подразделения и ушли дальше в горы, избежав окружения. Немцы не такой народ, чтобы остановиться, получив по носу. Вот почему Литейщик решил, что бригада должна оставить это место, которое могло бы превратиться в ловушку, и переместиться в другие долины, которые еще не заняты партизанами и которые легче оборонять. Отступали под покровом ночи по горной тропе, ведущей к перевалу Меццалуна, - молча, организованно, с караваном мулов в арьергарде, везущим боеприпасы, еду и раненых.
Теперь, примостившись за скалой, люди Ферта лязгают зубами от холода; они с головой закутались в одеяла и похожи на арабов в бурнусах. Отряд потерял одного человека - комиссара Джачинто, лудильщика. Он остался лежать на лугу, сраженный огнем немецкого крупнокалиберного пулемета. А одного из калабрийских свояков, Графа, легко ранило в руку.
Ферт вместе со своими людьми. Лицо у него желтое, а на плечах одеяло, придающее ему действительно больной вид. Молча, подергивая ноздрями, он одного за другим оглядывает людей из своего отряда. То и дело он вроде бы собирается отдать какой-то приказ, но удерживается. Никто из отряда не сказал ему еще ни единого слова. Если бы он что-нибудь приказал или если бы кто-нибудь из товарищей заговорил с ним, все, конечно, тут же бы восстали против Ферта и было бы сказано много жестоких слов. Но сейчас время для этого неподходящее. Это поняли все - и Ферт, и партизаны; словно по молчаливому уговору, он ничего им не приказывает и никого не подгоняет, а они все, что надо, делают сами. Отряд идет, поддерживая дисциплину, не разбредаясь и не препираясь из-за того, чей черед нести поклажу. И все-таки не скажешь, что у отряда нет командира. Ферт все еще командир, достаточно его взгляда, чтобы люди сразу же подтянулись. Ферт великолепный командир, он рожден быть командиром.
Кутаясь в башлык, Пин смотрит на Ферта, на Джилью, затем на Левшу. Лица у них обычные, повседневные, только осунулись от холода и усталости. На лице ни одного из них не прочтешь, что произошло этим утром. Проходят другие отряды. Некоторые из них останавливаются поодаль, другие продолжают марш.
- Джан Шофер! Джан!
В одном из остановившихся на привал отделений Пин примечает своего старого знакомого из трактира. Тот одет по-партизански и вооружен до зубов. Джан сперва не понимает, кто это его окликнул, потом тоже изумляется:
- О… Пин!
Оба они рады встрече, но выражают свои чувства скупо, как люди, не привыкшие говорить друг другу любезности. Джан Шофер выглядит теперь совсем по-другому: он около недели в партизанском отряде, но глаза его больше не похожи на глаза пещерного животного, слезящиеся от дыма и алкоголя, как у всех завсегдатаев трактира. По его щекам сразу заметно, что он решил отпустить бороду. Он в батальоне у Эфеса.
- Когда я заявился в бригаду, - рассказывает Джан, - Ким хотел определить меня в ваш отряд.
Пин думает: "Ему невдомек, что это значит. Видимо, незнакомец из Комитета, который был в тот вечер в трактире, представил обо всех них паршивый рапорт".
- Черт возьми, Джан, - восклицает Пин, - мы были бы вместе. Почему же тебя не направили к нам?
- Так. Сказали, что это теперь уже ни к чему: ваш отряд скоро расформируют.
"Ну конечно, - думает Пин, - только что появился, а уже все про нас знает". А вот Пину не известно ничего о том, что происходит в городе.
- Шофер, - говорит он, - что нового в переулке? И в трактире?
Джан хмурится.
- Ты что, ничего не слышал? - спрашивает он.
- Ничего, - говорит Пин. - А в чем дело? Солдатка родила ребенка?
Джан плюет.
- Не хочу больше слышать об этих людишках, - говорит он. - Мне стыдно, что я родился и вырос среди них. Мне уже давно стало тошно от тамошней жизни, от всех их рож, от трактира, от запаха мочи, которым провонял переулок… но я все оставался… Теперь мне пришлось удрать, и я даже чуть ли не благодарен той падле, которая на меня донесла…
- Мишель Француз? - спрашивает Пин.
- Француз тоже. Но падла не он. Француз ведет двойную игру с "черной бригадой" и "гапом" и все еще не решил, на чьей же он стороне…
- А остальные?
- У нас была облава. Всех похватали. Мы только-только решили создать "гап"… Жирафа расстреляли… Других - в Германию. Переулок почти обезлюдел… Неподалеку от пекарни упала бомба… Все либо переехали в другие места, либо переселились в щели… А здесь - совсем другая жизнь. Мне кажется, что я вернулся в Хорватию. Только там я был за фашистов.
- В Хорватию, разрази меня гром! А что, Шофер, ты делал в Хорватии? Занимался любовными шашнями?.. А что с моей сестрой? Она тоже переселилась в другое место?
Джан разглаживает свою начавшую отрастать бородку.
- Твоя сестра, - говорит он, - сама переселяла других! Сука она!
- Джан, объяснись, - говорит Пин, начиная валять дурака. - Я ведь могу обидеться.
- Болван! Твоя сестра в эс-эс, у нее шелковые платья, и она разъезжает в машине вместе с офицерами. Когда немцы пришли в переулок, она вела их из дома в дом, держа немецкого капитана под ручку.
- Капитана, Джан! Разрази меня гром, какая карьера!
- Вы говорите о женщинах, которые шпионят? - Это Кузен. Он вмешивается в разговор, просовывая между ними свое плоское усатое лицо.
- Об этой обезьяне, моей сестре, - говорит Пин. - Она с детства вечно шпионила. От нее надо было ждать чего-нибудь такого.
- Надо было ждать, - повторяет Кузен и печально смотрит куда-то вдаль из-под своей вязаной шапочки.
- И от Мишеля Француза тоже следовало ожидать, - замечает Джан. - Но он неплохой парень, Мишель, только прохвост.
- А Шкура? Ты не знаешь новичка в "черной бригаде", Шкуру?
- Шкура, - говорит Джан Шофер, - этот хуже всех.
- Был хуже всех, - раздается за ними. Они оборачиваются - это Красный Волк. Он пришел, обвешанный оружием и пулеметными лентами, захваченными у немцев. Ему устраивают шумную встречу. Все всегда радуются, когда видят Красного Волка.
- Так что же случилось со Шкурой? Как было дело?
Красный Волк говорит:
- Это была операция "гапа", - и принимается рассказывать.
Иногда Шкура ходил ночевать к себе домой, а не в казарму. Он спал один на чердаке, где держал весь свой арсенал: в казарме ему пришлось бы поделиться оружием с другими "камератами". Однажды вечером Шкура идет домой, как всегда, вооруженный. За ним следует человек в штатском, на нем плащ, и руки он глубоко засунул в карманы. Шкура чувствует, что на него направлено дуло пистолета. "Лучше сделать вид, будто я ничего не замечаю", - думает он и продолжает идти. На другой стороне улицы появляется еще один человек в плаще и тоже следует за ним, держа руки в карманах. Шкура сворачивает, оба сворачивают за ним. "Теперь надо быстро добежать до дома, - думает Шкура. - Как только я вскочу в подъезд, я спрячусь за косяк и начну стрелять, тогда им меня не достать". Но на тротуаре, перед подъездом, еще один человек в плаще, который направляется ему навстречу. "Лучше пропустить его", - думает Шкура. Он останавливается. Трое мужчин в плащах тоже останавливаются. Шкуре не остается ничего другого, как поскорее дойти до подъезда. В подъезде, в самой глубине, прислонившись к перилам, стоят еще двое в плащах, и тоже засунув руки в карманы, но Шкура уже вошел. "Я попался в ловушку, - думает он, - сейчас они мне скажут: руки вверх!" Но кажется, что они на него даже не смотрят. Шкура проходит мимо них и начинает подниматься по лестнице. "Если они пойдут за мной следом, - думает Шкура, - я обернусь и выстрелю в пролет". На втором лестничном марше он оглядывается. Они идут следом. Шкура опять под прицелом их невидимых, спрятанных в карманы плащей пистолетов. Еще одна лестничная площадка. Шкура искоса поглядывает вниз. По каждому лестничному маршу позади него идет человек в плаще. Шкура продолжает подниматься, прижимаясь к стене, и повсюду на лестнице люди из "гапа"; один, два, три, четыре марша, и на каждом марше - человек, который держит его на мушке. Шестой этаж, седьмой; в вечерних сумерках по каждому маршу лестницы медленно поднимается человек в плаще. Это напоминает игру зеркал. "Если они не выстрелят прежде, чем я доберусь до чердака, - думает Шкура, - я спасен. Я забаррикадируюсь, а на чердаке у меня столько оружия и бомб, что я смогу продержаться, пока не подоспеет вся "черная бригада"". Он уже на последнем этаже, под самой крышей. Шкура взбегает по последнему маршу, открывает дверь, входит и захлопывает ее за собой. "Я спасен", - думает он. Но за окном чердака на крыше стоит человек в плаще и держит его на мушке. Шкура поднимает руки, дверь за его спиной распахивается. С лестницы поднимаются люди в плащах и наставляют на Шкуру пистолеты. Потом один из них, неизвестно кто, выстрелил.
Партизаны, остановившиеся на перевале Меццалуна, сгрудились вокруг Красного Волка и затаив дыхание следят за его рассказом. Красный Волк иногда малость преувеличивает, но рассказывает он хорошо.
Кто-то спрашивает:
- Красный Волк, а ты был который из них?
Красный Волк улыбается и сбивает кепку на обритый в тюрьме затылок.
- Тот, что стоял на крыше, - говорит он.
Затем Красный Волк перечисляет оружие, которое Шкура насобирал у себя на чердаке: автомат, "стэн", станковый пулемет, ручные гранаты, пистолеты всех систем и калибров. Красный Волк уверяет, будто там был даже миномет.
- Взгляните, - говорит он и показывает пистолет и какие-то необычные ручные гранаты. - Я взял себе только вот это, у "гапа" с оружием хуже, чем у нас, и все пришлось оставить им.
Пин вспоминает вдруг о своем пистолете: если Шкура нашел место и забрал пистолет, "пе тридцать восемь" должен был находиться среди его оружия; но ведь пистолет принадлежит ему, Пину, и никто не имеет права забрать его.
- Красный Волк, послушай, Красный Волк, - говорит Пин, дергая его за полу куртки. - Не было ли среди пистолетов Шкуры "пе тридцать восемь"?
- "Пе тридцать восемь"? - переспрашивает Волк. - Нет, "пе тридцать восемь" не было. Там были пистолеты всех систем, но "пе тридцать восемь" в коллекции отсутствовал.
Красный Волк снова принимается описывать разнообразие редких экспонатов, собранных этим маньяком.
- Ты совершенно уверен, что там не было "пе тридцать восемь"? - спрашивает Пин. - Не взял ли его кто-нибудь из "гапа"?
- Да нет же! Неужто ты думаешь, что я не заметил бы "пе тридцать восемь"? Мы все вместе делили оружие.
"Значит, пистолет по-прежнему зарыт подле паучьих нор, - думает Пин, - он только мой, неправда, что Шкура знал место, никто не знает этого места, о нем известно одному лишь Пину, это волшебное место". Такие мысли его подбадривают. Что бы там ни случилось, существуют паучьи норы и зарытый пистолет.
Скоро утро. Бригаде предстоит многочасовой марш, но командиры, приняв во внимание, что после восхода солнца передвижение такой длинной колонны людей по открытой дороге будет немедленно обнаружено, решают дождаться ночи.
В этих местах раньше проходила граница. Многие годы итальянские генералы делали вид, будто они усиленно готовились здесь к войне, которая тем не менее застала их совершенно врасплох. В горах то тут, то там разбросаны длинные невысокие сооружения для размещения войск. Литейщик отдает приказ отделениям расположиться в них на ночлег и укрываться весь следующий день, пока не станет достаточно темно или туманно для того, чтобы можно было возобновить марш.
Каждому отделению отводится особое место. Отряду Ферта достается небольшой, стоящий поодаль барак из бетона, в стены которого вделаны железные кольца: тут, должно быть, находилась конюшня. Люди валятся на клочки перепрелой соломы и закрывают усталые глаза, в которых все еще мелькают картины боя.
Утром сидеть в конюшне - тоскливо: тесно от набившихся в нее людей, а для того чтобы сходить помочиться, приходится становиться в очередь - выходить разрешается только по одному; но по крайней мере здесь можно отдохнуть. Однако нельзя ни петь, ни разводить огня для приготовления пищи: внизу, в долине, расположены селения, в которых полным-полно шпионов, зыркающих вокруг в бинокли и прислушивающихся к каждому шороху. Еду готовят по очереди в полевой кухне с печной трубой, проложенной под землей и выведенной наружу где-то очень далеко.