- Вот что, Пин, остерегись соваться в партию. Знаешь, там, где я работаю, нужны расторопные ребята вроде тебя, и тебе там будет совсем неплохо. Работы - никакой: надо только прогуливаться днем и вечером и смотреть, кто что поделывает.
- Скажи-ка, Рина, у тебя есть оружие?
- У меня?
- Да, у тебя.
- Ну есть пистолет. Я его держу, потому что сейчас всякое может случиться. Мне его подарил один парень из "черной бригады".
Пин поднимает на нее глаза и проглатывает последний кусок.
- Покажи-ка мне его, Рина.
Негра встает.
- И чего тебе неймется с этими пистолетами? Мало тебе того, который ты украл у Фрика? Мой точь-в-точь похож на тот, что был у него. Вот он, смотри. Бедный Фрик, его отправили на Атлантику.
Пин как завороженный смотрит на пистолет: это же "пе тридцать восемь", его "пе тридцать восемь"!
- Кто тебе его дал?
- Я же тебе говорила: солдат из "черной бригады", блондин. Он вечно зябнул. На нем было навешано - я не преувеличиваю - шесть разных пистолетов. "На что тебе их столько? - спросила я У него. - Подари мне один". Но он и слушать не хотел. Он прямо с ума сходил по пистолетам. В конце концов он подарил мне вот этот, потому что он был самый старый. Но он все равно действует. "Чего ты мне даешь, - сказала я ему, - пушку?" А он ответил: "Ничего, по крайней мере останется в семье". И что он этим хотел сказать?
Пин ее больше не слушает. Он крутит пистолет то так, то эдак. Прижав его к груди, как игрушку, он поднимает глаза на сестру.
- Послушай меня, Рина, - говорит Пин хрипло. - Этот пистолет - мой.
Негра смотрит на него сердито.
- Чего это тебя так разобрало? Ты что - стал бунтовщиком?
Пин роняет стул на пол.
- Обезьяна! - кричит он что есть мочи. - Сука! Шпионка!
Он засовывает пистолет в карман и уходит, хлопнув дверью.
На улице - ночь. Переулок так же пустынен, как и тогда, когда он пришел. Ставни на окнах лавок закрыты. У стен домов навалены доски и мешки с песком, чтобы предохранить жилища от осколков.
Пин идет вдоль ручья. Ему кажется, что вернулась та самая ночь, когда он украл пистолет. Теперь у Пина есть пистолет, но все равно ничего не изменилось. Он по-прежнему один в целом мире; он, как всегда, одинок. Как и в ту ночь, его мучит один лишь вопрос: что ему делать?
Пин, плача, идет по насыпи. Сперва он плачет тихонько, потом разражается громкими рыданиями. Теперь ему уж никто не встретится. Никто? За поворотом насыпи вырисовывается человеческая тень.
- Кузен!
- Пин!
Это волшебные места, где постоянно случаются всякие чудеса. И пистолет его тоже волшебный, он как волшебная палочка. И Кузен - великий волшебник с автоматом и в вязаной шапочке. Сейчас Кузен гладит его по волосам и спрашивает:
- Чего ты здесь делаешь, Пин?
- Я ходил забрать мой пистолет. Посмотри. Это пистолет немецкого матроса.
Кузен внимательно рассматривает пистолет.
- Хорош! "Пе тридцать восемь". Береги его.
- А ты, Кузен, чем здесь занимаешься?
Кузен вздыхает, и выражение лица у него, как всегда, печальное, словно ему приходится искупать тяжкую вину.
- Мне надо сделать один визит, - говорит он.
- Это мои места, - говорит Пин. - Заколдованные. Тут пауки делают гнезда.
- А разве, Пин, пауки делают гнезда? - спрашивает Кузен.
- Они делают гнезда только здесь, - объясняет Пин, - и больше нигде в целом мире. Я был первым, кто узнал об этом. Потом сюда пришел этот фашист Шкура и все разрушил. Хочешь, покажу?
- Покажи мне, Пин, покажи. Подумать только - паучьи гнезда.
Пин ведет его за руку, рыхлую и теплую, как ситник.
- Вот, посмотри, тут были дверцы в галереи. Этот фашистский ублюдок все поломал. А вот одна нетронутая. Видишь?
Кузен присаживается на корточки и щурит в темноте глаза.
- Смотри, смотри! Дверца открывается и закрывается. А за ней - галерея. Она глубокая?
- Очень глубокая, - объясняет Пин. - И вся облеплена засохшей кашицей из травы. Паук сидит на самом дне.
- Давай зажжем спичку, - предлагает Кузен.
И оба они, присев на корточки, наблюдают, как пламя спички освещает вход в галерею.
- Давай бросим туда спичку, - говорит Пин. - Посмотрим, вылезет ли паук.
- Зачем? - возражает Кузен. - Бедные насекомые! Не видишь, что ли, сколько бед на них уже обрушилось.
- Скажи, Кузен, ты думаешь, они опять построят гнезда?
- Если мы не будем их трогать, думаю, что построят, - говорит Кузен.
- А мы вернемся еще как-нибудь взглянуть на них?
- Да, Пин, мы будем приходить сюда каждый месяц.
Как хорошо, что он нашел Кузена, которого интересуют паучьи гнезда!
- Скажи-ка, Пин…
- Чего тебе, Кузен?
- Видишь ли, Пин, я хотел тебе кое-что сказать. Я знаю, что ты меня поймешь… Видишь ли, я уже много месяцев не имел дела ни с одной женщиной… Ты знаешь, как это бывает. Послушай, Пин, мне говорили, что твоя сестра…
На лицо Пина возвращается ухмылка. Он - друг взрослых; в таких вещах он, конечно, разбирается и гордится тем, что, когда требуется, он способен оказывать взрослым такого сорта услуги.
- Разрази меня гром, Кузен. Ты недурно переспишь с моей сестрой. Я покажу тебе дорогу. Знаешь, где Длинный переулок? Чудесно. Дверь над истопником, на втором этаже. Иди спокойно: на улице ты никого не встретишь. Но с нею будь осторожен. Не говори ей, кто ты такой и что это я тебя послал. Скажи ей, что ты работаешь в "Тодте" и что ты тут проездом. Эх, Кузен, а ты еще так ругал женщин! Ступай, ступай, сестра моя брюнетка, и она многим приходилась по вкусу.
На большом печальном лице Кузена появляется жалкая улыбка.
- Спасибо, Пин. Ты верный друг. Я схожу и тут же вернусь.
- Разрази меня гром, Кузен! Ты отправляешься к ней с автоматом?
Кузен проводит пальцем по усам.
- Понимаешь, я не люблю ходить без оружия.
Пину смешно смотреть, как Кузен смущается. Главное, было бы из-за чего!
- Возьми мой пистолет. Держи! А автомат оставь мне. Я его покараулю.
Кузен скидывает автомат и сует в карман пистолет. Потом он снимает вязаную шапочку и тоже кладет ее в карман. Он слюнявит пальцы и пытается причесать себе волосы.
- Наводишь красоту, Кузен. Хочешь сразить ее. Поторапливайся, а то не застанешь ее дома.
- До свиданья, Пин, - говорит Кузен и уходит.
Пин остается один во мраке, подле паучьих нор, с автоматом, на который он опирается. Но Пин больше не отчаивается. Он нашел Кузена, а Кузен - это тот Настоящий Друг, которого он так долго искал, друг, интересующийся паучьими гнездами. Только Кузен такой же, как и другие взрослые. Его тоже почему-то неизъяснимо тянет к женщинам, и сейчас он направляется к его сестре Негре и будет обниматься с ней на смятой постели. А подумать - как было бы замечательно, если бы Кузену не пришла в голову такая идея, если бы они вместе посмотрели еще немного на паучьи гнезда, а потом Кузен опять бы завел свои обычные речи против женщин, которые Пин великолепно понимает и полностью одобряет. Но нет, Кузен такой же, как все взрослые, и с этим теперь ничего не поделаешь. Что-что, а это-то Пину известно.
В старом городе раздаются выстрелы. Что там стряслось? Может, патрули? Когда ночью слышишь выстрелы, всегда бывает страшно. Конечно, глупо было ради женщины соваться в фашистское логово. Пин боится, что Кузен напоролся на патруль или встретил у его сестры множество немцев и те его сцапали. А может, в сущности, так ему и надо. Что за радость вожжаться с этой волосатой лягушкой, его сестрой?
Но если Кузена схватят, Пин останется один с автоматом, который его пугает и обращаться с которым он не умеет. Пин надеется, что Кузена не схватили, надеется на это изо всех сил, не потому что Кузен - Настоящий Друг - он больше не Настоящий Друг, он такой же, как все, - а потому, что Кузен последний человек, который остался у него во всем мире.
Однако предстоит еще долго ждать, прежде чем выяснится, есть ли причина для беспокойства. Но нет, вот уже к Пину приближается тень, это он.
- Как ты быстро, Кузен, неужто управился?
Кузен качает головой, и выражение лица у него, как всегда, печальное.
- Знаешь, мне стало противно, и я повернул назад.
- Разрази меня гром! Кузен! Тебе стало противно!
Пин в восторге. Кузен действительно Настоящий Друг. Он все понимает, даже то, что женщины - противные твари.
Кузен снова перебрасывает через плечо автомат, а пистолет возвращает Пину. Теперь они идут по полям, и рука Пина лежит в рыхлой и теплой ладони Кузена, похожей на ситный хлеб.
В темноте то тут, то там вспыхивают маленькие огоньки - это над изгородями пролетают светлячки.
- Все женщины таковы, Кузен, - говорит Пин.
- Да, - соглашается Кузен, - но не всегда так было: моя мать…
- Ты помнишь свою маму? - спрашивает Пин.
- Конечно, - говорит Кузен. - Она умерла, когда мне было пятнадцать лет.
- Она была хорошая?
- Да, - произносит Кузен, - она была хорошая.
- Моя мама тоже была хорошая, - говорит Пин.
- Полным-полно светлячков, - говорит Кузен.
- А когда на них посмотришь вблизи, - говорит Пин, - они тоже противные. Такие рыжеватые.
- Правильно, - говорит Кузен. - Но когда на них глядишь вот так, они красивые.
И они продолжают свой путь ночью, среди летающих светляков - громадный мужчина и мальчик. Они идут и держат друг друга за руки.
― НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ ―
(роман, перевод С. Ошерова)
I
Под красными стенами Парижа выстроилось воинство Франции. Карл Великий должен был произвести смотр своим паладинам. Они дожидались уже больше трех часов. Стоял один из первых летних дней; небо было затянуто облаками, но это нисколько не умеряло послеполуденного зноя. Паладины варились в своих доспехах, как в кастрюлях, подогреваемых на медленном огне. Нельзя поручиться, что кто-нибудь из неподвижно стоявших рыцарей не потерял сознания либо не заснул, но, скованные латами, они держались в седлах все, как один, грудью вперед. Вдруг трижды взревела труба; перья на шлемах дрогнули, словно в застывшем воздухе дохнул ветерок, и тотчас же смолкло подобье морского рокота, что слышался до сих пор, - то явно был храп, приглушенный железом горлового прикрытия и шлема. Вот, наконец, и он, Карл Великий, на коне, который кажется неестественно огромным; борода на груди, ладони - на луке седла, он подъезжал, приметный издали. Царствует и воюет, воюет и царствует - и так год за годом, вот только постарел немного с той поры, как собравшиеся воины видели его в последний раз.
Он останавливал коня перед каждым офицером и, наклонившись, осматривал его с головы до ног.
- А вы кто, паладин Франции?
- Саломон из Бретани, ваше величество! - рапортовал тот во весь голос, подняв забрало и открыв пышущее жаром лицо. И добавлял какие-нибудь практические сведения вроде: - Пять тысяч конных, три тысячи пятьсот пеших, тысяча восемьсот обозных, пять лет походов.
- Вперед, бретонцы! - говорил Карл и - цок-цок! - подъезжал к другому командиру эскадрона.
- А вы кто, паладин Франции? - снова начинал он.
- Оливье из Вены, ваше величество! - отчеканивал тот, едва только поднималась решетка шлема. И тут же: - Три тысячи отборной конницы, семь тысяч пехоты, двадцать осадных орудий. Победитель язычника Фьерабраса, по милости Божией и во славу Карла, короля франков!
- Отлично, венец, - говорил Карл ему, а потом - офицерам свиты: - Кони немного отощали, добавьте им овса! - И отправлялся дальше. - А вы кто, паладин Франции? - повторял он все в том же ритме: "татата - татата - татата…"
- Бернард из Монпелье, ваше величество! Победитель Брунамонта и Галиферна.
- Прекрасный город Монпелье! Город прекрасных дам! - И повернувшись к сопровождающему: - Проверь, не обошли ли мы его чином. - И тому подобное, весьма приятное в устах короля, но неизменно повторяемое вот уже много-много лет.
- А вы кто? Ваш герб мне знаком!
Он знал всех по гербам на щитах и не нуждался в рапортах, но так уж было заведено, чтобы они сами называли имя и открывали лицо. Потому что иначе нашлись бы такие, которые предпочли бы заняться чем-нибудь поинтереснее, а на смотр послали бы свои доспехи, засунув в них кого-нибудь другого.
- Галард из Дордони, сын герцога Амонского…
- Молодец, Галард, а что папаша?.. - И снова: "татата - татата - татата…"
- Гвальфрид из Монжуа! Восемь тысяч конницы, не считая убитых…
Раскачивались султаны на шлемах.
- Уггер Датчанин! Нам Баварский! Пальмерин Английский!
Наступал вечер. Уже нелегко было разглядеть лица между пластинами забрала. Каждое слово, каждое движенье можно было предугадать, как и все прочее в той длившейся столько лет войне: каждую стычку, каждый поединок, который проходил по одним и тем же правилам, так что можно было заранее предсказать, кто победит завтра, кто будет повержен, кто явит себя героем, кто трусом, кому выпустят потроха, а кто легко отделается, лишь вылетев из седла и стукнувшись задом оземь. Вечером, при свете факелов, кузнецы молотом правили всегда одни и те же вмятины на латах.
- А вы?
Король подъехал к рыцарю в светлых доспехах, только по краям окаймленных черным, остальное же было ослепительно ярким и безукоризненным, без единой царапины, хорошо пригнанным в каждом сочленении, и венчалось шлемом с султаном из перьев какого-то индейского петуха, переливавшихся всеми цветами радуги. На щите был изображен герб меж двух собранных складками полотен широкого намета, на гербе был такой же намет, обрамлявший герб поменьше, изображавший еще меньший намет с гербом посредине. Все более тонкими линиями изображалась череда распахивающихся наметов, в самом центре между ними, наверное, что-то было, но рисунок был такой мелкий, что и не разглядеть.
- А вы кто, такой аккуратный?.. - спросил Карл Великий: чем дольше шла война, тем реже приходилось ему видеть, чтобы паладины так заботились о чистоте.
- Мое имя, - голос из-за закрытого забрала звучал металлически, отдаваясь легким гулким эхом, словно вибрировали не связки, а само железо лат, - Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн д’Альтро де Корбентраз-и-Сура, владетель Ближней Селимпии и Феца!
- А-а-а… - негромко произнес Карл Великий, оттопырив нижнюю губу, как будто хотел сказать: "Будь я обязан помнить всех по именам, тяжко бы мне пришлось". И тут же нахмурился: - А почему вы не подымете забрала и не покажете мне лица?
Рыцарь не шевельнулся; его рука в стальной, отлично пригнанной рукавице крепче сжала узду, меж тем как другая, державшая щит, как будто задрожала.
- Я к вам обращаюсь, паладин, - не отставал Карл. - Почему вы прячете лицо от своего короля?
Из-за подбородника раздался внятный голос:
- Потому что меня не существует, ваше величество.
- Еще чего! - воскликнул император. - Не хватало нам в армии рыцаря, которого не существует! Позвольте взглянуть.
Агилульф, казалось, поколебался еще мгновение, потом медленно, но твердой рукой поднял забрало. Шлем был пуст. Внутри светлых лат с переливающимся султаном никого не было.
- М-да, м-да, чего только не увидишь, - удивился Карл Великий. - Но как вам удается служить, если вас нет?
- Силой воли, - сказал Агилульф, - и верой в святость нашего дела!
- Вот именно, вот именно, хорошо сказано, так и нужно исполнять свой долг. Что ж, для человека, которого не существует, вы держитесь молодцом!
Агилульф был замыкающим. Император, таким образом, закончил смотр и, повернув коня, удалился к королевским шатрам. Он был стар и пытался не слишком забивать голову сложными вопросами.
Трубач сыграл сигнал "разойтись". Как всегда, кони смешались в кучу, высокий лес пик наклонился и пошел волнами, как пшеничное поле под ветром. Рыцари спешивались, разминали ноги, оруженосцы уводили коней под уздцы. Потом из гущи людей и клубов пыли стали поодиночке возникать паладины и собираться в осененные разноцветными султанами кучки, чтобы вознаградить себя за эти часы вынужденной неподвижности шутками и хвастовством, болтовней о женщинах и почестях.
Агилульф тоже сделал несколько шагов, чтобы замешаться в какой-то кружок, затем без всякого повода перешел к другому, но не смог протиснуться, и никто не обратил на него внимания. Он немного постоял в нерешительности у всех за спиной, не принимая участия в разговорах, и отошел в сторону. Смеркалось. Радужные перья султана слились теперь в один неразличимый цвет, но светлая броня одиноко выделялась на лугу. Агилульф, как будто вдруг почувствовав себя голым, прикрыл грудь руками и приподнял плечи.
Потом он встряхнулся и широким шагом направился к конюшням. Придя туда, он обнаружил, что лошади не обихожены по правилам, накричал на стремянных, назначил наказания конюхам, проверил очередь нарядов, дал каждому новое задание, скрупулезно объяснив, как его выполнять, и заставив все повторить, чтобы убедиться, хорошо ли его поняли. И так как то и дело всплывали какие-нибудь упущения по службе, он по очереди подзывал к себе товарищей, паладинов-офицеров, отрывая их от праздных и приятных вечерних бесед, указывал им скромно, но неукоснительно твердо на все промахи и отправлял кого в пикет, кого стоять на часах, кого идти с патрулем и так далее. Он всегда был прав, и паладины не могли отвертеться, но не скрывали неудовольствия. Агилульф Гем Бертрандин де Гвильди-верн д’Ачьтро де Корбентраз-и-Сура, владетель Ближней Селимпии и Феца, был, конечно, образцовым солдатом, но все они его недолюбливали.
II
Ночь для стоящего лагерем войска течет так же размеренно, как звезды в небе: смена караула, офицер-разводящий, патрули. В остальное время - сплошная неразбериха действующей армии; дневное кишение, в котором любая неприятность может возникнуть так же внезапно, как лошадь - взбеситься, стихает теперь, потому что сон одолел всех воителей и скакунов христианского стана: животные спят, стоя рядами, то и дело бьют копытами и коротко ржут либо всхрапывают, люди высвободились наконец из панцирей и шлемов и, довольные тем, что снова превратились в отдельные, не похожие друг на друга человеческие существа, храпят все как один.
Впрочем, и в стане басурман все то же самое: расхаживанье часовых; начальник караула, который смотрит, как выбегают последние песчинки в часах, и идет будить сменных; офицер, который использует бессонную ночь, чтобы написать жене. И оба патруля, христианский и басурманский, сближаются на расстояние полумили, доходят почти до леса, но потом поворачивают один от одной, другой от другой опушки, возвращаются, так никогда и не повстречавшись, восвояси, докладывают, что все спокойно, и отправляются спать. Звезды и луна молчаливо проплывают над враждебными станами. Нигде не спится так сладко, как на военной службе.