VIII
Книга моя, уже наступил вечер, я стала писать проворнее, внизу, на реке, слышен только шум водопада, за окном беззвучно мелькают летучие мыши, где-то лает собака, на сеновале раздаются чьи-то голоса. Видно, мать-настоятельница все же выбрала для меня неплохую епитимью: временами я замечаю, что перо бежит по бумаге как бы само собой, а я бегу ему вдогонку. Мы оба, я и перо, мчимся к истине, и я все жду, что истина выйдет мне навстречу из-за белого листа, но достигну я этого, только когда похороню, работая пером, всю лень, все недовольство и всю зависть, во искупление которых я заперта здесь.
А потому достаточно мышиного шуршания (на монастырском чердаке мышей полно) или порыва ветра, хлопнувшего рамой (мне бы только отвлечься, я тотчас иду отворять окно), достаточно, чтобы закончился один эпизод этой повести и начался другой или просто нужно было перейти на новую строчку, - и сразу перо опять становится тяжелым, как бревно, а бег к истине теряет уверенность.
Теперь мне надобно представить земли, через которые прошел в странствии Агилульф со своим оруженосцем; все должно уместиться на этой странице: пыльная большая дорога, река, мост - вот через него переезжает Агилульф, конь идет легко - цок-цок-цок, бесплотный рыцарь весит мало, конь может не уставая пробежать многие мили, и седок тоже не знает усталости. А теперь по мосту грохочет тяжелый галоп: тум-тум-тум! Это Гурдулу, он едет, обхватив за шею свою лошадь, головы их так близко, что не поймешь, то ли лошадь думает головой оруженосца, то ли оруженосец - головой лошади. Я черчу на бумаге прямую линию, кое-где она ломается под углом - это путь Агилульфа. А вот эта линия, вся в зигзагах и завитушках, - дорога Гурдулу. Увидев порхнувшую мимо бабочку, Гурдулу тотчас пускает лошадь ей вслед, ему уже кажется, что он верхом не на лошади, а на бабочке, поэтому он сворачивает с дороги и блуждает по лугам. Между тем Агилульф едет прямо вперед по избранному пути. Иногда бездорожные пробеги Гурдулу совпадают с невидимыми кратчайшими тропками - а может быть, лошадь сама выбирает стежку, потому что всадник и не думает ею править, - и, вдоволь покружив, бродяга оказывается на главной дороге бок о бок с хозяином.
Здесь, на берегу реки, я обозначу мельницу. Агилульф останавливается спросить дорогу. Ему вежливо отвечает мельничиха, предлагает вина и хлеба, но он отказывается. Соглашается взять только овса для лошади. Путь рыцаря лежит в пыли и зное, добрые люди на мельнице дивятся, что его не мучит жажда.
Когда он уезжает, появляется, топоча, как конный полк на галопе, Гурдулу.
- Хозяина не видели?
- А кто твой хозяин?
- Рыцарь… нет, конь.
- Ты что, служишь у коня?
- Нет, это моя лошадь служит у коня…
- А кто едет верхом на коне?
- Э-э-э… это неизвестно.
- Кто же едет на твоей лошади?
- Гм! Спросите у нее!
- Ты тоже не хочешь ни есть, ни пить?
- Да-да! И есть, и пить!
Гурдулу глотает с жадностью все подряд.
А теперь я рисую город, опоясанный крепостной стеною. Агилульф должен через него проехать. Стража у ворот требует, чтобы он поднял забрало: им приказано не пропускать ни одного человека с закрытым лицом, потому что это может оказаться свирепый разбойник, что промышляет вокруг. Агилульф отказывается, бьется со стражей, прорывается, уносится прочь.
То, что я штрихами набрасываю дальше города, - это лес. Агилульф прочесывает его вдоль и поперек, пока не выгоняет из норы страшного бандита. Рыцарь разоружает злодея и притаскивает к тем самым стражникам, которые не хотели его пропускать.
- Вот тот, кого вы так боялись! Можете посадить его в колодки.
- О, благослови тебя Бог, рыцарь в светлых доспехах! Но скажи нам, кто ты и почему никогда не поднимаешь забрала?
- Мое имя - в конце пути, - отвечает Агилульф и мчится дальше.
В городе одни говорят, что он архангел, а другие - что душа из чистилища. Один замечает:
- Конь бежал так легко, как будто в седле никто не сидел.
Здесь кончается лес и пролегает другая дорога, она тоже ведет к городу. По этой дороге едет Брадаманта. Горожанам она говорит:
- Я ишу рыцаря в светлых доспехах. Знаю, что он тут.
- Его нет, - отвечают ей.
- Если его нет, значит, это он.
- Тогда отправляйтесь искать его туда, где он есть. Отсюда он ускакал.
- Вы в самом деле его видели? Белые доспехи, и кажется, будто в них человек…
- А кто же там, если не человек?
- Некто превосходящий любого человека!
- По-моему, у вас какая-то чертовщина, - говорит старик горожанин, - и у тебя тоже, рыцарь с нежным голосом!
Брадаманта спешит прочь.
Спустя немного времени на площади города осаживает коня Рамбальд.
- Здесь не проезжал рыцарь?
- Какой? Проехали двое, ты третий.
- Тот, который догонял другого.
- А правда, что один из них вроде бы и не мужик?
- Второй рыцарь - женщина.
- А первый?
- Его нет.
- А ты?
- Я? Я… мужчина.
- Слава Богу!
Агилульф ехал в сопровождении Гурдулу. На дорогу выскочила фрейлина, в изодранном платье, волосы растрепаны, и бросилась на колени. Агилульф остановил коня.
- На помощь, благородный рыцарь, - взывала она, - в полумиле отсюда стая свирепых медведей осаждает замок моей госпожи, благородной вдовы Прискиллы. А в замке только мы, безоружные женщины. Никому нет ни входа, ни выхода. Меня спустили на веревке с зубцов стены, и я чудом избежала когтей этих хищников. Умоляю вас, рыцарь, освободите нас!
- Мой меч всегда готов служить вдовам и безоружным созданиям, - сказал Агилульф. - Гурдулу, возьми в седло эту девицу, она проводит нас к замку своей госпожи.
Пустились в путь по горной тропе. Оруженосец ехал первым, но даже не смотрел на дорогу: у женщины, сидевшей в его объятиях, сквозь разорванное платье выглядывали полные розовые груди, и Гурдулу чувствовал, что теряет голову.
Фрейлина глядела только назад, на Агилульфа.
- Какая благородная осанка у твоего господина, - сказала она.
- Угу, - отвечал Гурдулу, протягивая руку к теплой груди.
- В каждом движении, в каждом слове такая уверенность, такая гордость, - говорила она, не отрывая глаз от Агилульфа.
- Угу, - бурчал Гурдулу и, удерживая поводья на запястьях, обеими руками пытался на ощупь убедиться, что человеческое существо на самом деле может быть вместе таким упругим и таким мягким.
- А голос, - говорила она, - резкий, металлический…
Из уст Гурдулу исходило теперь только невнятное мычание, потому что он уткнулся ими между шеей и плечом девушки и не помнил себя от ее аромата.
- Как моя госпожа будет счастлива тем, что именно он избавит ее от медведей!.. О, как я ей завидую!.. Постой-ка, мы сворачиваем с дороги! Что случилось, оруженосец, чем ты отвлекся?
На повороте тропинки стоял отшельник и протягивал чашку за подаянием. Агилульф, у которого было заведено каждому встречному нищему подавать милостыню в установленной сумме трех грошей, остановил коня и стал рыться в кошельке.
- Благослови вас Бог, рыцарь, - сказал отшельник, пряча монеты в карман, потом сделал Агилульфу знак наклониться и зашептал ему в ухо: - За вашу доброту хочу вас предупредить: опасайтесь вдовы Прискиллы! Медведи - просто уловка: она сама их выкармливает, чтобы ее потом освобождали самые доблестные рыцари, проезжающие по большой дороге, - так она заманивает их в замок, чтобы утолять свою ненасытную похоть.
- Наверно, так оно и есть, как вы говорите, брат мой, - сказал Агилульф, - но я рыцарь, и было бы неучтиво уклоняться от просьбы о помощи, когда ее недвусмысленно высказывает женщина в слезах.
- Вас не страшит пламя сладострастия? Агилульф слегка смутился.
- Ну, там посмотрим…
- Знаете, чем становится рыцарь, после того как побывает в замке?
- Чем?
- Тем, что вы видите перед собой. Я тоже был рыцарем, тоже спас Прискиллу от медведей, и вот что со мною сталось. - Вид у него и в самом деле был плачевный.
- Я запомню ваш драгоценный опыт, брат мой, но перед испытанием не отступлю. - И Агилульф, пришпорив коня, нагнал Гурдулу и фрейлину.
- Бог весть что болтают эти отшельники, - сказала девушка рыцарю. - Ни среди клириков, ни в миру нигде так не сплетничают и не злословят, как они.
- А много их тут в округе, этих отшельников?
- Полным-полно. И то и дело появляются новые.
- Ну, мне это не грозит, - отозвался Агилульф. - Поспешим же!
- Я слышу рычание медведей! - вскрикнула фрейлина. - Мне страшно! Спустите меня с седла, я спрячусь за той изгородью.
Агилульф врывается на поляну, где стоит замок. Все вокруг черно: столько здесь медведей. При виде коня и всадника они скалятся и стенкой становятся бок о бок, преграждая дорогу. Агилульф, размахивая копьем, бросается в бой. И вот одни звери вздеты на пику, другие оглушены ударом, третьи забиты до полусмерти. Подъезжает Гурдулу на своей лошади и преследует уцелевших с рожком в руках. Спустя десять минут те звери, что не лежат, распластавшись коврами на поляне, забиваются в самую чащу леса.
Ворота замка отворились.
- Благородный рыцарь, могу ли я предложить свое гостеприимство и хоть отчасти отплатить за все, чем вам обязана?
На пороге появилась Прискилла в окружении своих дам и служанок. (Среди них была и та девица, что препроводила сюда рыцаря и оруженосца: непонятным образом она вновь очутилась в замке и вышла уже не в лохмотьях, а в опрятном передничке.)
Агилульф, сопутствуемый Гурдулу, совершил въезд в замок. Вдова Прискилла была не очень высокая и не то чтобы в теле, но с округлыми формами; грудь тоже не была слишком пышной, зато не пряталась от взглядов; черные глаза блестели - словом, то была женщина, которой есть что предъявить. Она стояла, довольная, разглядывая светлые доспехи Агилульфа. Рыцарь был сдержан, но явно робел.
- Рыцарь Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн, - сказала Прискилла, - мне известно ваше имя, я знаю, кто вы есть, и знаю, что вас нет.
После такого сообщения Агилульф, словно освободившись от гнетущей неловкости, отставил в сторону робость и принял самодовольный вид. Однако он почтительно поклонился, встал на одно колено и сказал:
- Ваш покорный слуга. - А затем резко поднялся.
- Я много слышала о вас, - сказала Прискилла, - и с давних пор самым горячим моим желанием было встретиться с вами. Каким чудом вас занесло на эту глухую дорогу?
- Я странствую, чтобы отыскать, пока не поздно, девственность пятнадцатилетней давности, - ответил Агилульф.
- Никогда не слыхала о рыцарском странствии, цель которого была бы столь сомнительной, - сказала Прискилла. - Но коль миновало уже пятнадцать лет, я отважусь удержать вас на одну ночь просьбой погостить у меня в замке. - И она пошла со двора об руку с ним.
Прочие женщины не отрывали от него глаз до тех пор, пока он вместе с владетельницей не скрылся в анфиладе зал. Потом взоры их обратились на Гурдулу.
- О, какой здоровый малый этот стремянный, - захлопали они в ладоши. Гурдулу стоял дурак дураком и чесался. - Жаль только, что он такой блохастый и вонючий! Ну, живее, отмоем его! - Они увели оруженосца в свои комнаты и там раздели догола.
Прискилла пригласила Агилульфа к столу, накрытому на двоих.
- Мне известна ваша обычная воздержанность, рыцарь, - начала она, - но я не знаю, как почтить вас иначе, нежели предложив поужинать. Разумеется, - добавила она лукаво, - изъявления благодарности, которые я имею в виду, на этом не кончатся.
Агилульф учтиво поклонился, сел против владетельницы замка, раскрошил ломтик хлеба. Помолчав немного, он откашлялся и заговорил о том о сем.
- Поистине удивительные и нелегкие испытания, сударыня, выпадают на долю странствующего рыцаря. Их можно подразделить на несколько видов. Первый… - Так он ведет беседу, любезный, точный, осведомленный, иногда рискуя навлечь упрек в чрезмерном педантизме, но тут же изглаживая это впечатление легкостью перехода к другому предмету, перемежая серьезные речи остротами и шутками самого тонкого вкуса, оценивая людей и их поступки не слишком благосклонно, но и без чрезмерной строгости, так, что любое его мнение вполне согласуется с мнением собеседницы, которой он неизменно дает возможность высказаться, побуждая ее тактичными вопросами.
- Какое наслаждение беседовать с вами, - говорит Прискилла, утопая в блаженстве.
Вдруг Агилульф, так же неожиданно, как начал разговор, погружается в молчание.
- Пора послушать пение, - говорит Прискилла и хлопает в ладоши. В комнату входят певицы с лютнями. Одна начинает песню: "Единорог сорвет цветок", потом другую: "Jasmin, veuillez embellir le beau coussin".
Агилульф находит нужные слова, чтобы похвалить музыку и пение.
Входит стайка девушек и заводит танец. На них легкие туники и цветочные плетеницы в волосах. Агилульф аккомпанирует им, отбивая такт железными рукавицами по столу.
Такие же праздничные пляски были и в другом крыле замка, в покоях фрейлин. Полураздетые молодые дамы играли в мяч и требовали, чтобы Гурдулу принял участие в их играх. Оруженосец, тоже одетый в тунику одной из дам, вместо того чтобы ждать на месте, когда ему будет брошен мяч, бегал за ним, стараясь любым способом им завладеть, и вступал в борьбу то с одной, то с другой фрейлиной; в схватке с нею он порой воспламенялся страстью другого свойства и валил даму на мягкое ложе, какие были расстелены вокруг.
- Ой, что ты делаешь! Пусти, осел! Ах, смотрите, что он со мной творит, нет-нет, я хочу играть в мяч, ах-ах-а-а-ах!
Гурдулу ничего уже не соображал. После теплого купания, которому его подвергли, среди этих нежных запахов и этой бело-розовой плоти, у него оставалось только одно желание: раствориться в общем аромате.
- Ах, ах, опять он тут, ой, мамочка, да послушай же, а-а-ах!
Остальные играли в мяч, как ни в чем не бывало, шутили, смеялись, напевали:
Вот те на, вот те на, в небесах летит луна!
Фрейлина, которую Гурдулу вырывал из круга, в последний раз протяжно вскрикнув, возвращалась к подругам с горящими щеками, чуть оглушенная, и, смеясь, хлопала в ладоши:
- Ну-ка, ну-ка, подавай мне! - И вступала в игру. Проходило немного времени, и Гурдулу набрасывался на следующую.
- Пошел, брысь, брысь, ишь какой приставучий, нахал, пусти, мне больно, да ну же… - Но вскоре оставляла сопротивление.
Другие дамы и девицы, те, что не участвовали в игре, сидели на скамейках и судачили:
- Это потому, знаете, что Филомена приревновала к Кларе, а на самом деле… - Она чувствовала уже, что Гурдулу облапил ее за талию. - Ах, какой ужас! Я говорила, что на самом деле Вильгельм, судя по всему, был с Юфимией… Да куда ты меня тащишь? - Гурдулу взваливал ее на плечи. - Поняли вы? А эта дура ревнует, как всегда… - И дама, не переставая болтать и жестикулировать на плечах Гурдулу, исчезала.
Немного спустя она возвращалась пунцовая, с оборванной шлейкой и снова принималась тараторить:
- Так оно и есть, говорю вам, Филомена устроила сцену Кларе, а на самом деле он…
Той порой девицы и танцовщицы удалились из пиршественной залы. Агилульф принялся бесконечно долго перечислять сочинения, которые чаще всего исполнялись музыкантами Карла Великого.
- Стемнело, - заметила Прискилла.
- Уже ночь, глубокая ночь, - согласился Агилульф.
- Покой, который я вам отвела…
- Спасибо. Слышите, как поет в саду соловей.
- Покой, который я вам отвела… моя спальня.
- Ваше гостеприимство не знет предела… Соловей поет вон на том дубе. Подойдем к окну.
Он встал, протянул ей железную десницу, оперся о подоконник. Трели соловья послужили ему поводом вспомнить целый ряд стихов и легенд.
Но Прискилла коротко оборвала его:
- Одним словом, соловьи поют для любви. А мы…
- Ах, любовь! - воскликнул Агилульф, так резко повысив голос, что Прискилла слегка испугалась. Он же с места в карьер пустился в рассуждение о любовной страсти. Прискилла нежно зарделась, опершись на руку рыцаря, и втолкнула его в покой, где надо всем царило огромное ложе под пологом.
- У древних, поскольку любовь считалась божеством… - продолжал Агилульф скороговоркой.
Прискилла два раза повернула ключ в двери, подошла к рыцарю, совсем близко, склонила голову на панцирь и пролепетала:
- Мне холодно, камин погас…
- Суждения древних о том, где лучше предаваться любви, - сказал Агилульф, - в теплой либо холодной комнате, противоречат друг другу. Но большинство рекомендуют…
- О, вы, видно, знаете назубок все, что касается любви, - шептала Прискилла.
- Большинство рекомендуют избегать удушающей жары и склоняются в пользу естественного тепла…
- Так нужно позвать служанок, чтобы затопить?
- Я сам затоплю.
Агилульф внимательно осмотрел поленья в камине, раздул одну, потом другую головню, перечислил различные способы разжигать огонь в помещениях и под открытым небом. Его прервал вздох Прискиляы, и, словно сообразив, что новый предмет разговора губит возникшее было любовное трепетанье, Агилуяьф принялся расцвечивать речи об огне намеками и сравнениями касательно теплоты чувств и жара страсти.
Теперь Прискилла улыбалась с полузакрытыми глазами, протягивала руки к потрескивающему пламени, говорила:
- Какое дивное тепло… Как приятно, должно быть, наслаждаться им лежа под одеялами…
Разговор о постели заставил Агилульфа вновь пуститься в рассуждения: на его взгляд, труднейшее искусство стелить постель не ведомо ни единой служанке во Франции, и даже в самых знатных домах простыни всегда плохо заправлены.
- Не может быть! И в моей постели тоже? - спросила вдова.
- Нет сомнения, у вас поистине королевское ложе, другого такого нет во всех императорских землях, но, с вашего позволения, мое желание видеть вас исключительно в окружении вещей, всячески вас достойных, заставляет меня с огорчением взирать на эту складку…
- Ах, складка! - воскликнула Прискилла, также охваченная отныне тоской по совершенству, которая передавалась ей от Агилульфа.
Покров за покровом разобрали они постель, с досадой обнаруживая мелкие неровности, шероховатости, простыни, натянутые где слишком, а где недостаточно туго; изыскания эти то доставляли пронзительную муку, то возносили все выше в небеса.
Сбросив все белье до тюфяка, Агилульф стал перестилать постель по правилам искусства. Все действия его были отработаны: ничего не делалось наудачу, были пущены в ход некие тайные приемы, которые он пространно объяснял вдове. Но время от времени что-нибудь да не удовлетворяло его, и он начинал все сначала.
Из другого крыла замка донесся крик, вернее даже, мычанье или рев, невыносимо громкий.
- Что это? - вздрогнула Приекилла.
- Да ничего, это голос моего оруженосца, - сказал он.
С этим криком смешивались другие, более высокие, словно пронзительные вздохи, взлетающие к звездам.
- А это что? - озадаченно спросил Агилульф.
- О, это мои девушки, - отвечала Прискилла. - Играют… Что поделать, молодость!