- Как вы догадались? Именно инженером-испытателем. Вот таким, как Галлай. - Леша уже не выставляется, не думает, как бы ее удивить, ему просто интересно рассказывать ей. - Я не уважаю этого, ну, когда испытывают прибор и знают только, как ручку вертеть. Я хочу, чтоб для меня не было ничего тайного. Чтоб и конструктору помочь. А может, я сам что придумаю. Вот к нам на фронт Галлай приезжал, мы на "пешках" летали. Так ему летчики говорят: "Непослушная она на посадке, особенно "двадцатка" - это номер у нее на хвосте двадцатый. Техники объясняют: ничего, мол, не поделаешь, конструкция у нее такая. А Галлай взял да и слетал на двадцатке, а она вдруг лучше командирской машины садится. А уж как Валентик сажал - будь здоров! Лучше его не посадишь. Вот так и мне хочется.
Она берет в руки Лешин экзаменационный листок и говорит:
- А ведь вы неважно отвечали…
- Пожалуй, - говорит Леша, к своему удивлению ничуть не обидевшись.
- Ну-ка, что у вас там за письменную? Четыре? Так тому и быть!
Взяв экзаменационный листок, Леша встал и уже пошел было к выходу, но вернулся.
- Вы до войны тоже здесь преподавали? - спросил он.
- Да, - ответила она.
- А вы не помните такого слушателя… Андрея Москвина?
Ее лицо стало очень серьезным.
- Это мальчик, который погиб в Испании? Помню. Очень помню.
- Это мой брат, - сказал Леша и ушел, не дождавшись ответа.
Мальчик… Она сказала "мальчик". Ну конечно, Андрею было двадцать четыре, когда он уехал в Испанию. Это только Леше он казался большим и взрослым. А он был моложе, чем Леша сейчас… Он был еще мальчиком, и он не вернулся…
Как хорошо, что академия недалеко от Тимирязевки, от Саши, Мити, девчонок. Леша любит бывать там - и подолгу сидеть, и забегать на минутку после занятий. У них стало хорошо. Совсем не так, как в Ташкенте. Нет тягостного молчания, легко и открыто, что ли. Завели мальчишку Женю. Он от них не уходит, занятный такой пацан. Леше кажется, что этот Женя похож на него, на Лешу, в детстве: озорной, но без злобы. Любознательный, горячий и к Поливановым прилепился накрепко. Лешу принял с тихим восторгом, еще бы: у летного состава все золотое, можно ослепнуть, глядя. Лешу во дворе у Поливановых знают все мальчишки и, когда он приходит, бегут навстречу.
"Молодой ты, а ребятишек любишь, чудно", - сказала как-то Анисья Матвеевна. Сказала в точности, как Гессе. А что же в этом чудного? Они для него не просто ребятишки, а люди, одни ему по душе, других он не любит. Вот Алика, сына Нины Георгиевны, он не любит. Плакса, и взгляд неверный, и труслив. Однажды он кричал во дворе одной девочке: "татарская морда, татарская морда!" - увидел Лешу и сразу кинулся бежать, понял, что сейчас схлопочет! А другие ребята Леше очень нравятся. Занятный народ. Один - крепыш лет двенадцати, смуглый, сероглазый. Мальчик как мальчик, не отличишь от других. Между тем в его биографии есть довольно незаурядное событие: его вернули из бегов - хотел добраться до Кореи, воевать. А другой пацан, Валера, живет над Поливановыми. Он, говорят, и учится примерно, и в школе ведет себя хорошо. Но дома и по дворе неистощим на всякие козни, и при этом к нему не придерешься. Однажды он долго барабанил в дверь полинановской квартиры, а когда рассерженный Леша, выглянув, спросил, что ему надо, ответил безмятежно:
- А у вас тут написано, чтоб стучать, вот я и стучу. Сами же просят, а потом ругаются.
И верно - на дверях было написано: "Звонок не работает. Просьба стучать".
Еще над Поливановыми живет Степа Лубенцов - забияка, враль.
Есть еще широкоплечий хмурый парнишка по прозванию Мустафа. Взрослые Мустафу не любят, а Женя с Анютой готовы за него в огонь и воду. Вся эта ребятня сидит на лестничной площадке и подолгу о чем-то разговаривает.
- О чем они? - сказала Саша однажды.
- Уж наверно не о безударных гласных, - ответил Митя.
Митя… Он скажет!
- Митя, - говорит Леша, - есть у вас в редакции хорошенькие девушки?
- Как не быть!
- Познакомь.
- Помоложе? Постарше? - деловито спрашивает Митя. - Блондинки? Шатенки?
- Твое дело познакомить, а уж я сам разберусь. Впрочем, я на тебя полагаюсь. А то все мамины девушки какие-то чокнутые. Одна всерьез стала мне объяснять, что есть войны справедливые и несправедливые. Другая ни о чем, кроме тряпок, не говорит. Третья…
- Что, - спрашивает Саша, - выборная кампания продолжается?
- Я не выбираю, а ищу. Это разные вещи.
- Больно деловито ищешь. Неплохо бы для начала влюбиться. Тебе не кажется?
Ну, кажется. Но, видно, это не делается по заказу. Леша был у Мити в редакции на октябрьском вечере, танцевал со всеми девушками, все они были милые, но ни у одной из них он не спросил номер телефона. Он водил в кино дочку Марии Ивановны и был в театре с дочкой Голубковых Настей, которую про себя называл "не в красоте счастье". Но оказалось, что ему гораздо интереснее пойти в кино с Катей. Да, с племянницей Катей. Она подросла, и с ней было о чем поговорить.
- Леша, - сказала она вчера, - вот смотри, как сказано в книжке: "Не верь тому, что говорят тебе твои глаза, спроси свое сердце, оно скажет правду". Что глаза говорят - я понимаю, а вот что сердце говорит - не понимаю. Я его спрашиваю, спрашиваю, а оно молчит. Объясни мне, как оно разговаривает.
Гм… Ну, как бы тебе сказать…
Может, оно покалывает?
Вот, вот, - обрадовался Леша, - именно покалывает.
- И что же это значит, если покалывает?
Вот то-то оно и значит… А у Леши сердце не покалывало - ни тогда, когда он сидел в кино с дочкой Марии Ивановны, с той самой дочкой, которая училась в консерватории и сама себе все шила, ни когда шел в театр с Настей - не в красоте счастье… Иногда он с удивлением замечал, что ему нравятся решительно все женщины - и молодые и постарше, и красивые и некрасивые, и черноглазые, и сероглазые. Нравятся - да. Но и только.
- Опять Никольский своего парня лупит, - сказала Анисья Матвеевна, приоткрывая дверь на лестничную площадку. - Ну, чего уставились? Раз лупит, значит, за дело.
Анюта и Женя стояли молча. Застыв, они слушали, как Никольский отец кричал:
- Ты у меня будешь знать, ты у меня узнаешь, как воровать, дрянь ты этакая!
- Подумать только, - сказала Анисья Матвеевна, затворяя дверь. - Ворует! Да разве ему дома в чем отказывали? И в кино, и на каток, и мороженое - ни в чем отказу не было. Разбаловали! То из дому убежал, то в карман полез. Пошли вон с кухни! - крикнула Анисья Матвеевна, но дети не шевельнулись. Они стояли, глядя на дверь, словно стараясь увидеть, что творилось там, за другой дверью, на соседней кухне, где пороли Валю Никольского. Валя молчал. Слышен был только голос старшего Никольского и плач Валиной мамы:
- Гена, ты его искалечишь! Перестань, прошу тебя! Через несколько дней состоялась порка в верхней квартире, в семье Лубенцовых, там порол не отец, а дедушка и не на кухне, а в комнате. Судя по всему, он бегал за внуком вокруг стола, спотыкался о стулья, ронял их, потому что с потолка у Поливановых посыпалась штукатурка. Потом шумна секунду стих, и тут же сменился ужасным криком Степы Лубенцова: он был не так стоек, как Валя Никольский, и кричал изо всех сил.
- Ой-ой-ой! - слышалось сверху. - Ой-ой-ой!
- Так его, - сказала Анисья Матвеевна, - за воровство только и пороть. Эту дурь надо вытряхивать с малолетства.
- Степа тоже воровал? - спросила Саша.
- А как же, - ответила Анисья Матвеевна, которая всегда все про всех знала. - За руку схватили: лез в дедов карман. Дед повесил пиджак и думать ничего не думал, а внучок на тебе!
- Что за поветрие такое? Валя залез в карман, и Степа тоже. Странно… - сказала Саша, взглянула на Аню и, сама не понимая почему, неожиданно для себя спросила:
- Анюта, ты что-нибудь знаешь?
Склонившись над тетрадкой, Анюта молчала.
- Анюта… - повторила Саша.
- Ничего мы не знаем, - сказал Женя. - Откуда нам знать?
- Ты говоришь не правду, - сказала Саша. Ответа не было.
"Что же такое? - думала Саша, глядя на детей. - Живешь с ними душа в душу, тебе кажется, что все о них знаешь, гордишься, что они доверяют тебе, - и вот…" Саша положила руку Анюте на голову. Всегда в ответ на это Анюта поднимала лицо и улыбалась Саше навстречу или терлась щекой о Сашину руку. Если Саша клала ей руку на голову или гладила по щеке, это значило: "ты - моя милая". Или: "давай поговорим". Или: "мне некогда, я ухожу, но я про тебя помню". И Аня всегда отзывалась. А вот сейчас она только ниже нагнула голову, почти легла щекой на тетрадь. А Женя смотрел в угол, крепко стиснув зубы.
- Я не буду больше спрашивать, - сказала Саша. - Захотите, скажете сами.
Прошла молчаливая, невеселая неделя. Митя был в командировке, дети пропадали во дворе. Часам к шести Анюта приходила и садилась за уроки, а Женя шел прямо домой. Саша ни о чем не спрашивала, Анюта молчала. А Степу Лубенцова пороли каждый Божий день.
- Ты скажи мне, кто тебя научил! - неистовствовал дед.
- Ой-о-йой! - вопил в ответ Степа.
- Тут не без Мустафы, - сказал Леша, - голову даю на отсечение. Анюта, я никому ничего не скажу, ты мне только ответь: Мустафа?
У Ани теперь на все был один ответ: она опускала голову. И ни слова.
И вот грянула буря. Поздно вечером, когда дети уже спали, к Поливановым зашла Антонина Алексеевна.
- Сашенька, - сказала она, - я молчала до поры до времени, но я думаю, что это неразумно. Дело в том… одним словом…
- У вас что-нибудь пропало? - спросил Леша.
- Месяц назад у Семена Осиповича пропал кошелек. Там ничего особенного не было… мелочь… Рубль, кажется… Не помню… Я, признаться, решила, что он его куда-то засунул. Одним словом, не придала значения… Но неделю назад пропала десятка из ящика. Я решила, что ошиблась в счете… Но на другой день…
- Я сейчас разбужу Анюту, - сказала Саша.
- Нет, - торопливо перебил ее Леша. - Я завтра с ней сам поговорю.
- Да вы очумели? - сказала Анисья Матвеевна. - При чем тут девка? Да вы что, без глаз? Это парень, это Женька ваш орудует. Ну, зачем он тут околачивается с утра до ночи? Ну, покормить, ладно, это я понимаю. Поел - и-иди подобру-поздорову. Ты скажи, Александра, зачем ты ту заразу привечаешь? Ты мне скажи, зачем? Не солнышко, всех не обогреешь, мало ли их безотцовских - что ж, всех в дом тащить: ешь, пей, воруй? Нечего девчонку будить. Я завтра этого стервеца сама изловлю и выдеру ккак сидорову козу. Смотри! Ходить перестал! То с утра до ночи здесь, а то, гляди, нет его. Знает кошка, чье мясо съела! Ах пащенок!
Она стояла простоволосая, на пергаментных желтоватых щеках выступил непривычный румянец.
- Я очень жалею, - сказала Антонина Алексеевна, - по согласитесь: что же мне делать? У нас никто не бывает, только дети. И пока Анечка ходила одна, никогда ничего такого не было.
- Да Женька, Женька это! Неужто непонятно! - закричала Анисья Матвеевна.
- Это я! - послышалось с Аниной кровати. Все обернулись. Анюта сидела, свесив с кровати босые ноги. Ситцевая ночная рубаха в голубых цветочках. Тонкая шея. Глаза глядят отчужденно. - Это я взяла деньги!
- Ты? Ты взяла? И у кого!
- Очумели вы все! - крикнула Анисья Матвеевна. - Не она это, говорят тебе, не она!
- Это я, - шепотом повторила Аня.
На другой день, выйдя из академии, Леша увидел Женю. Должно быть, он дожидался давно: окоченел в своем пальтишке на рыбьем меху; нос красный, губы синие. А заговорил - зуб на зуб не попадает.
- Алексей Константинович, это я взял деньги! - сказал он, не здороваясь. - Анюта врет, это я, честное слово!
- Какое у тебя может быть честное слово. Ну, рассуди сам. Как я могу верить человеку, который… - Леша даже остановился, посмотрел на Женю и вдруг сказал:
- Вот что, брат, у нас с тобой есть только один выход: поговорить начистоту. Выкладывай все как есть.
- Я не могу. Это тайна.
- Тогда уходи.
Леша ускорил шаг, Женя почти бежал следом. В молчании они дошли до Поливановых, Леша безжалостно шагал через три ступеньки, Женя, изнемогая, едва за ним поспевал. Они вошли. Саши еще не было. Аня лежала, уткнувшись лицом в подушку, Катя сидела рядом на низкой скамеечке - эту скамейку Митя смастерил для Анисьи Матвеевны: старуха ставила на нее ноги, когда садилась вязать.
- Анюта! - окликнул Леша. Она не шелохнулась. - Анюта! - повторил Леша. - Женя говорит, что деньги взял он!
Анюта тотчас села, отвела со лба прядь светлых волос и, не глядя на Женю, сказала:
- Не правда. Это я.
- Врет! Она врет! Честное слово, это я!
Я тебе сказал, чтоб ты оставил в покое честное слово. Катерина, уходи, мне надо с ним поговорить.
Чтоб ноги твоей… - крикнула с порога Анисья Матвеевна. Она вошла в пальто, в платке, с готовой бранью на губах.
- Анисья Матвеевна, - твердо сказал Леша, - возьмите Катерину и оставьте нас одних.
- Я уже большая! - закричала Катя. - Я большая, и я почти все знаю! Только я молчала!
- Анисья Матвеевна! - зловеще произнес Леша. Анисья Матвеевна рывком схватила Катю за руку, и дверь
За ними захлопнулась.
- Выкладывайте все как есть, одну чистую правду. Женя, ну!
Это была длинная скорбная повесть. У них во дворе есть тайное общество. Во главе стоит Мустафа. У них все есть - и таинственные условные знаки, и шифрованные письма, и билеты. Женя вытащил из-за пазухи изрядно потрепанную, сложенную вдвое картонку. На ней было написано: "Обязуюсь хранить клятву. Обещаю никогда не выдавать товарища. Мое слово - кремень. Моя рука - товарищу опора".
Но дела членов общества никак не совпадали с высокими словами, написанными на скрижалях. Мустафа давал задание: или задушить кошку, или разбить стекло, да так, чтобы нипочем не узнали - кто. Стащить у отца десятку, чтоб ни одна душа не заметила, а в случае чего стоять твердо, насмерть, и молчать под угрозой любых лишений.
Валю Никольского уже застигли на месте преступления попросту, когда он лез в карман отцовского пиджака. Степа! Лубенцов тоже попался. Но Валька держится крепко, молчит упорно. А Степка… Степка не любит, когда его лупят Девочек в общество не брали. Но Женя головой ручался за Анюту, и летом, когда вернулся Леша и поразил всех мальчишек во дворе своими орденами да еще тем, что, не чинясь, играл с ними в волейбол и чижика, - для Ани сделали исключение. У нее был такой экзамен: подойти к чужой
Женщине на улице и выругаться. Анюта долго не решалась. Они с Женей часа два околачивались на улице, выбирая, к кому бы подойти. Анюта сразу отмела старушек - старых жалко. Потом мимо них прошла женщина с тяжелой кошелкой в руках - нет, не подойду, она устала, мне ее жалко… Анюта выбрала высокую нарядную женщину, которая вела на ремешке черную таксу. Подошла и сказала:
- Вы очень глупая.
Женщина остановилась, пристально поглядела на Аню и сказала:
- Передай твоей маме, что она плохо тебя воспитывает. "Вы очень глупая…" Леша подозревал, что Мустафа имел в виду не такие вегетарианские слова. Но, видимо, Женя, которому была поручена проверка, решил взглянуть на это сквозь пальцы.
Неважно жилось Анюте с тех пор, как она стала членом общества, но она не знала, как быть. Уйти самой, без Жени, казалось ей нечестным. А Женя теперь, пожалуй, тоже ушел бы, но не решался. Он состоял в обществе с конца четвертого класса. А теперь они в шестом: почти два года. Как тут взять да уйти?
И вот недавно Мустафа велел ему стащить двадцать рублей у Поливановых. Женя наотрез отказался:
- Лучше уйду из общества, а у них брать не буду.
- Тогда возьми у слепого.
Женя не решился сказать об этом Ане. Он стащил у Семена Осиповича кошелек, там лежал рубль. А потом десятку из ящика и на другой день еще девять рублей, всего двадцать. Отдал Мустафе, а сам стал копить деньги, чтоб тихонько подложить Семену Осиповичу обратно. Он уже скопил двенадцать рублей, они лежат у Семена Осиповича в толстой книге, которая стоит на вертящейся этажерке. Ну, рядом с телефоном.
Анюта об этом не знала. Но когда услышала ночной разговор, все сразу поняла и сказала, что деньги взяла она. Вот и все…
- Вот и все, вот и все… - бормотал Леша, шагая по комнате. - Тайное общество - это я понимаю, - сказал он, останавливаясь перед Анютой. - Это интересно. Согласен. Но с чего вы взяли, что украсть или выругаться в лицо женщине - так увлекательно?
- Нам было не увлекательно, мы хотели выйти из общества, но ведь мы дали слово.
- Нет, объясни мне, зачем было душить кошку? Или ругать ни в чем не повинную тетку, нет, объясните?
- Мы воспитывали волю. Когда воспитываешь волю, нельзя делать, что хочешь, а надо делать, что нипочем не хочешь. Думаете, весело душить кошку? Она мне чуть глаза не выцарапала. Вот спросите у Александры Константиновны, какой я пришел: весь в крови.
- А ты думаешь, мне приятно было слушать, как та женщина сказала: "Передай своей маме, что она очень плохо воспитывает". Я потом плакала и не хотела идти домой, а недавно я сказала Мустафе: "Я очень рада, что вы меня приняли, но воровать я не буду. И никто не должен". А Мустафа ответил: "Когда человек берет тайком, он воспитывает волю. Боится, а берет… Вот его схватили, ругают, лупят, грозятся, а он молчит. Молодогвардейцы таскали у немцев сигары, патроны и консервы". Я говорю: "Но ведь это у немцев! И для дела!.." А Мустафа отвечает: "А когда нужно будет - не сумеешь, уже учиться некогда будет". - "Так, что же, Сергей Тюленин в мирное время воровал, что ли?" - "Нет, они сразу были герои. А мы должны учиться на героев".
Какая мешанина! - думал Леша, глядя на ребят. Какая мешанина у них в голове! В его детстве тоже было тайное общество. Он помнил маленький квадратик из шершавой оберточной бумаги. В правом верхнем углу был выведен черной тушью знак зеро. Они тоже воспитывали волю и лазили по пожарной лестнице на крышу, а на крыше ходили по краю - Леша и сейчас помнит, как в первый раз у него все завертелось перед глазами, он чуть не свалился. И слабость в ногах помнит, и унизительное чувство страха, и еще ужас: Петька Волошин, шедший впереди, неожиданно повернулся к нему - а вдруг угадает, что Леша боится!
Но кому из них в голову приходило воспитывать волю, залезая в чужой карман?
Любая другая сестра получила бы выговор за то, что не оказалась на месте, когда больному худо. А Прохоровой все сошло с рук. Почему? Иногда Саше кажется, что Аверин ее попросту боится. Он разговаривает с ней как-то осторожно:
- Послушаем мнение уважаемой Алевтины Федоровны. Вы опытная сестра, с большим стажем, что вы скажете, Алевтина Федоровна?
И его голос звучит искательно. Почему? И чуть ли не каждый день прибавляет Прохоровой уверенности: голос становится громче, шаг - тверже. Те, кто работают с Прохоровой давно, говорят, что прежде она была очень тихая. Она была такая тихая, что даже плевалась - и то лампадным маслом.