Все бросили работу и замолчали, один или двое встали со своих мест и подошли ближе. За моей спиной задвигался Лулу Розенкранц. Мы все молча смотрели на эти пирожные. А вообще-то я это не специально, я бы пирожные не покупал, если бы нашел пакет на улице, я бы надул его, словно в нем что-то есть, а когда вы надуваете бумажный пакет, вам хочется шлепнуть по нему, стукнуть так, как бьют в музыкальные тарелки, надо взять пакет за горлышко одной рукой и треснуть по донышку другой, а если предположить, что я бы взорвал пакет перед этим вот типом, то кто знает, что мог бы сделать необузданный человек; скорее всего, мне была бы крышка, дюжина людей окружила бы меня, и Лулу Розенкранц трахнул бы меня кулаком по голове, а когда бы я упал, наступил бы мне ногой на спину, чтобы не трепыхался, и порешил бы меня одним выстрелом в затылок; теперь-то я знаю, что когда имеешь дело с этими людьми, лучше не издавать неожиданно громких звуков. Но поскольку, чтобы раздобыть пакет, мне пришлось хоть что-нибудь купить, я выбрал шоколадные пирожные с ванильной глазурью; я люблю такие, может, я подумал, что они похожи на пачки лотерейных купонов и счетов, перетянутых резинками; я смел их с лотка двумя руками и положил на прилавок бакалейщику, я не думал ни о чем, а просто заплатил деньги, прошел по улице, поднялся по лестнице и под взглядом одного из самых жестоких убийц Нью-Йорка пронес пирожные через железную дверь в самый центр лотерейного бизнеса мистера Шульца. И я это сделал столь же уверенно, как когда-то жонглировал, с форсом перекинув фонтанной струей себе за спину, на рельсы Нью-Йоркской железной дороги, апельсин, камешек, два резиновых мячика и яйцо; в то время мне удавалось все, что бы я ни делал, ошибиться я не мог, было в этом что-то для меня загадочное, не знаю почему, но я понимал, какой бы ни была моя жизнь, она хоть чем-то будет связана с мистером Шульцем, и я стал подозревать, что, кажется, обладаю сверхъестественными способностями. Вот так возникает чувство, что ты заколдован, а это означает среди прочего и то, что ты уже себе не хозяин.
Именно в этот момент, пока тугодумы обмозговывали Идею Пирожного, из задней комнаты вышел мистер Шульц, впереди него летел звук его голоса и пятился мужчина в сером полосатом костюме, старавшийся засунуть в свой портфель какие-то бумаги.
- За что я, черт возьми, плачу тебе деньги, советник? - кричал мистер Шульц. - От тебя требуется только заключить сделку, простенькую сделку, а вместо этого я получаю от тебя юридический хлам. Почему ты не делаешь того, что полагается, а пудришь мне мозги? Убить меня хочешь? Пока ты оторвешь свою жопу от стула, я успею закончить юридическую школу и получить адвокатский диплом в любом штате.
Мистер Шульц был в рубашке с короткими рукавами, подтяжках и без галстука, в руке он держал мятый носовой платок, которым, надвигаясь на адвоката, вытирал шею и уши. Я впервые видел его отчетливо, не щурясь от слепящего солнца: черные, редеющие, зализанные назад волосы, очень большой лоб, тяжелые веки с розовыми краями, красноватый нос, будто у простуженного или аллергика, бульдожья челюсть, широкий и пугающе подвижный рот, слишком большой для голоса с пронзительным тембром сирены.
- Брось ты эти бумаги и послушай меня, - сказал он и прыгнул вперед, выбив портфель из рук адвоката. - Ты посмотри вокруг. У меня двадцать столов, но, как ты видишь, всего десять работников. Неужели пустые столы тебе ни о чем не говорят? Они грабят меня, слышишь, ты, дерьмовый юрист, каждую неделю, что я под колпаком, я теряю ставки, выручку, мои люди уходят к этим вонючим итальяшкам. Я уже вне игры полтора проклятых года, и пока ты, просвещенный умник, ведешь беседы за чаем с окружным прокурором, они забирают у меня последнее!
Адвокат побагровел и от волнения, и от гнева одновременно и теперь, став на четвереньки, собирал свои бумажки и засовывал их в портфель. Такие светлокожие, как он, легко краснеют от унижения собственного достоинства. Я заметил, что черные блестящие боковины его ботинок были покрыты рядами мелких декоративных дырочек.
- Немец, - сказал он, - ты, кажется, не отдаешь себе отчета в том, что козырей у тебя на руках нет. Я был у нашего друга в сенате штата, и ты видишь, что ему удалось для тебя сделать. Я обратился к трем лучшим юристам в Вашингтоне, я добрался до самого главного специалиста в этой области, очень образованный и уважаемый человек, всех знает, но даже он юлит. Это трудная задача, мы имеем дело с федеральными прокурорами, до которых не добраться. К сожалению, требуется время, и тебе придется смириться.
- Смириться! - заорал мистер Шульц. - Смириться? - Я подумал, что если он убьет адвоката, то именно сейчас. Поток ругательств в его исполнении звучал причитанием, он начал бегать взад-вперед, разражаясь тирадами и впадая в неистовство; я впервые видел его в исступлении, застыв от изумления, я наблюдал, как набухают вены у него на шее, и недоумевал, почему адвокат не съежился под его взглядом, я ничего подобного никогда не видел, бешенство, на мой взгляд, достигло предела, я, в отличие от других, не понимал, что гнев этот не новый, а уже истрепанный, как в привычной семейной ссоре, в которой без ритуалов никак не обойтись. К моему удивлению, мистер Шульц, заметив пирожные, подошел к конторке прямо напротив меня и, не прерывая ругани, схватил одну из упаковок, разорвал ее, снял коричневатую рифленую бумагу в которой их пекут, и возвратился к спору, поедая шоколадное пирожное с ванильной глазурью, но как бы не отдавая себе в этом отчета, будто еда была извращенной формой ярости и обе были функцией универсального безымянного аппетита. И парню, который держал пустой пакет, этого вполне хватило, загадка Сфинкса была решена, он вернулся к работе, остальные тоже отошли к своим столам, а Лулу Розенкранц возвратился на место у двери, сел на венский стул, оперев его о стену, вытряс из пачки сигарету "Олд голд" и прикурил ее.
А я по-прежнему был жив и оставался, во всяком случае на ближайшие мгновения, участником всего происходящего. Мистер Шульц даже не заметил меня, зато я почувствовал на себе взгляд умных, насмешливых глаз, которые все видели и все поняли, включая, я думаю, мою бесстыдную мечту; этот немигающий прямой взгляд принадлежал мужчине, сидящему за столом около окна у дальней стены и говорившему по телефону; он, казалось, вел тихую личную беседу, которой совсем не мешали крики и беснование мистера Шульца. Я каким-то озарением догадался, что передо мной великий Аббадабба Берман, финансовый мозг мистера Шульца; возможно, его спокойная улыбка передавала сосредоточенность человека, намного превосходящего разумом свое окружение. Не прерывая разговора, он слегка повернулся, поднял руку и нарисовал в воздухе цифру, мужчина, сидящий справа, немедленно встал и написал на доске цифру 6. И тут же люди за столами начали выбирать лотерейные билеты из своих пачек и выбрасывать их на пол - как на авиационном параде. Позднее он рассказал мне, что шесть было последней цифрой перед запятой в общей сумме всех ставок в первых трех заездах текущего дня, полученной машиной тотализатора в Тропическом парке Майами, штат Флорида. И это была первая цифра выигрышного числа в тот день. Вторая цифра этого числа получалась тем же способом из результатов следующих двух заездов. А последняя цифра чаще всего бралась по последним двум заездам. Я говорю "чаще всего", поскольку случалось, что выигрышное число угадывали многие, это бывало, например, когда его выуживали из астрологических книг, в которые любили заглядывать играющие, и тогда мистер Берман в последнюю минуту звонил своему помощнику на ипподром и делал ставку, тем самым изменяя общую сумму в машинах тотализатора и соответственно последнюю цифру выигрышного числа на не столь часто играемую, чем повышал общую прибыль мистера Шульца и делал честь всему жульническому предприятию. Этот трюк выдумал мистер Берман, именно такие фокусы и принесли ему прозвище Аббадабба.
Я сразу же признал его вошедшие в молву таланты уже хотя бы по тому, как он писал цифру в воздухе, и она, пересиливая шум и крики, появлялась на доске. Когда он кончил говорить по телефону и поднялся из-за стола, намного выше он не стал; на нем был летний желтый двубортный костюм и панама, которую он сдвинул на затылок, пиджак его был расстегнут и висел на нем неровно, я догадался, что мистер Берман горбат. Ходил он раскачиваясь из стороны в сторону. Рубашка была из темно-желтого шелка, к ней был пристегнут серебряной булавкой светло-голубой шелковый галстук. Меня поразило, что человек с физическими недостатками мог одеваться так крикливо. Подтяжки столь высоко поднимали его брюки, что, казалось, у него вообще нет груди. Когда он подошел к конторке со своей стороны, то оказалось, что мы почти одного роста. Его карие глаза глядели сквозь очки в металлической оправе. Взгляд этот ничем мне не угрожал, потому как, видимо, возникал в царстве чистой абстракции. Его карие зрачки имели молочно-голубое обрамление. Из ноздрей его острого носа выглядывали островки вьющихся волосков, подбородок у него был тоже заостренный, а в уголке хитрого рта торчал окурок сигареты, который прыгал вверх-вниз, когда мистер Берман говорил. Он положил похожую на клешню руку на упаковку пирожных.
- Так где же кофе, малыш? - спросил он, щурясь на меня сквозь дым.
Глава пятая
Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, повторяя про себя, сколько надо купить чашек черного, черного с сахаром, с молоком, с молоком и сахаром; к ресторану на бульваре я бежал по 149-й улице, обгоняя машины; гудки автобусов и грузовиков, шум моторов, дребезжание лошадиных повозок - гул всех этих транспортных средств, свирепо нарастающий с приближением к кульминации делового дня, звучал музыкой церковного хора в моей груди. Я на бегу сделал колесо и два сальто - в тот момент я просто не знал, как еще отблагодарить Бога за мое первое поручение для банды Немца Шульца.
Я, конечно, как всегда, опережал события. В течение нескольких дней меня едва терпели, и я большей частью был приписан все к тому же бордюрному камню на противоположной стороне улицы, откуда я в первый раз вел наблюдение за конторой. Мистер Шульц не замечал меня, а когда наконец заметил - я выметал лотерейные билеты с пола, - то не вспомнил жонглера, а спросил у Аббадаббы Бермана, кто, черт возьми, я такой и что здесь делаю.
- Это просто малыш, - сказал мистер Берман. - Он нам дан на счастье.
Такое объяснение удовлетворило мистера Шульца.
- Счастье нам пригодится, - пробормотал он и скрылся в своем кабинете.
Вот почему каждое утро я ездил туда по Уэбстер авеню на трамвае, как на работу, и если мне поручали что-нибудь - сбегать за кофе или подмести пол, я считал день удачным. Мистер Шульц почти всегда отсутствовал, всем, казалось, управлял мистер Берман. Я со временем понял, что окончательное слово было за ним. Мистер Шульц лишь высказал суждение, но нанял меня Аббадабба Берман. И потом, когда он решил объяснить мне подробности числовой игры, я вдруг подумал о нем, как об учителе, и я стал гордо смотреть на себя, как на будущего крупного дельца, сидящего пока на бордюрном камне, это успокаивало и придавало терпения.
В отсутствие мистера Шульца жизнь шла нудно, посыльные с бумажными пакетиками начинали приходить с утра, и к полудню доставка заканчивалась; первый забег дня начинался в час, цифры появлялись на доске через каждые час-полтора; построение магической числовой конструкции завершалось к пяти, а в шесть контора закрывалась, и все расходились по домам. Когда преступление вершится без помех, оно скучно. Очень прибыльно и очень скучно. Мистер Берман обычно уходил последним, он нес кожаный портфель, в котором, как я предполагал, лежала дневная выручка; как только он выходил торопливой походкой из подъезда, рядом с ним останавливался седан, в который он садился и уезжал, чаще всего бросив взгляд на меня, сидящего на противоположной стороне улицы, и понимающе кивнув; до этого момента я не считал день законченным, в то время я следил за самыми малыми знаками и незначительнейшими намеками, его лицо в маленьком треугольнике заднего окна, порой еще и спрятанное за облаком сигаретного дыма, было моим сокровенным уроком на вечер. Мистер Берман являлся полной противоположностью мистеру Шульцу, они составляли два полюса моего мира, и яростная мощь одного противостояла спокойному владению числами другого; они во всем разнились: например, мистер Берман никогда не повышал голос, он цедил слова через тот угол рта, который не был занят неизменной сигаретой, а дым продымил его голос настолько, что он говорил не только хрипло, но и прерывисто, словно пунктиром, и мне приходилось внимательно вслушиваться, чтобы все услышать, поскольку он не только никогда не кричал, но и никогда не повторял однажды сказанного. Все, связанное с ним, имело вид какого-то нездоровья - горб, походка на негнущихся ногах - и предполагало хрупкость, физическую немощь, которые он старался компенсировать аккуратной и тщательно подобранной по цвету одеждой, в то время как мистер Шульц воплощал животное здоровье; он жил в неразберихе настроений и избытке чувств, которые никакая одежда не могла ни оттенить, ни изменить.
Как-то около стола мистера Бермана я нашел на полу несколько необычных карточек; убедившись, что никто меня не видит, я поднял их и засунул в карман. Вечером, возвратившись домой, я рассмотрел их, на каждом из трех листков бумаги был нарисован квадрат, разделенный на шестнадцать частей, в каждой из шестнадцати ячеек всех трех квадратов были написаны числа, присмотревшись к ним, я заметил, что сумма чисел была одной и той же, независимо от того, какая линия складывалась - горизонтальная, вертикальная или диагональная. И все числа в квадратах были разные, мистер Берман нашел наборы неповторяющихся чисел, которые обладали вышеприведенным свойством. На следующий день, улучив время, я понаблюдал за ним и обнаружил: то, что мне казалось работой, было на самом деле праздным времяпровождением, весь день он сидел за столом и делал всевозможные вычисления, но не для работы, как я думал раньше, работа этого не требовала, числа интересовали его сами по себе. Мистер Шульц никогда не бездельничал, насколько я мог судить, он не мог думать ни о чем, кроме дела, а Аббадабба Берман жил и грезил числами и, помимо собственной воли, он был во власти чисел точно так же, как мистер Шульц - во власти своих страстей.
В первую неделю после моего появления в конторе мистер Берман не раз спрашивал, как меня зовут, где я живу, сколько мне лет и тому подобное. Я был готов наврать в каждом случае, но у меня ничего не получалось. Обращаясь ко мне, он называл меня малыш. Однажды он спросил:
- Эй, малыш, сколько месяцев в году?
Я ответил, что двенадцать.
- О'кей, теперь предположим, что каждому месяцу ты присвоил число, январь - первый, и так далее, понял?
Я сказал, что да.
- О'кей, ты не говори мне, когда у тебя день рождения, а возьми порядковый номер месяца и прибавь его к номеру следующего месяца, понял?
Я все сделал, меня потрясало, что он вообще говорит со мной.
- О'кей, теперь умножь сумму на пять, ясно?
Я подумал мгновенье, а потом сказал, что готово.
- О'кей, теперь умножь на десять и прибавь к результату число твоего дня рождения, усек?
Я усек.
- А теперь скажи вслух получившееся число.
Я сказал, у меня получилось девятьсот пятьдесят девять.
- О'кей, - сказал он, - спасибо, ты родился девятого сентября.
Это было, конечно, верно, и я заулыбался от восхищения. Но он продолжал.
- Я скажу, сколько мелочи у тебя в кармане. Если я угадаю, то она моя, идет? А если не угадаю, то ты получишь от меня вдвое больше, чем имеешь сейчас. Отвернись и пересчитай, но так, чтобы я не видел.
Я сказал ему, что мне считать не надо, я и так знаю.
- О'кей, умножь сумму в уме на два, хорошо?
Я умножил: в кармане у меня было двадцать семь центов, я удвоил число, получилось пятьдесят четыре.
- О'кей, прибавь три, хорошо?
Пятьдесят семь.
- О'кей, теперь умножь на пять, ладно?
Двести восемьдесят пять.
- О'кей, вычти шесть, результат скажи мне.
Я сказал ему, что получилось двести семьдесят девять.
- О'кей, ты только что потерял двадцать семь центов, я прав?
Он был прав.
Я в восхищении покачал головой и заулыбался, но улыбка была вымученной. Я протянул ему мои двадцать семь центов. Видимо, у меня еще теплилась какая-то надежда, что он отдаст их мне, но он положил их в карман и вернулся к своим бумагам, оставив меня наедине с моей метлой. Я понимал, что с таким складом ума он может узнать и мой день рождения, и сколько денег у меня в кармане. А что, если ему надо узнать мой адрес? Или номер школы? Все можно перевести в числа, даже имена, если приписать каждой букве число, как в коде. То, что я принял за пустое времяпровождение, оказалось системой мышления, и мне стало не по себе. Они оба умели получить то, что им хотелось. Даже человек, ничего не знавший о мистере Шульце, ни имени его, ни репутации, сразу же догадывался, что тот покалечит или убьет любого, кто встанет на его пути. А Аббадабба Берман все вычислял, определял ставки, он не мог хорошо ходить, но был быстр как молния, потому что все события и исходы, все желания и способы их удовлетворения он переводил в уме в числовые величины, а это означало, что он никогда не брался за дело, не зная, что из него выйдет. Кого же из них опаснее изучать простому мальчишке, делающему первые шаги на пути к тому, чтобы стать человеком? В каждом из них была несгибаемая взрослая воля.
- Попробуй, может, сам составишь один из таких квадратов, это не так трудно, если ухватить основную идею, - сказал мистер Берман, сухо кашлянув сквозь сигаретный дым.
Неделю или две спустя случилось что-то чрезвычайное, мистер Берман рассылал людей и из конторы, и по телефону, и, видимо, люди у него кончились, он позвал меня и написал что-то на клочке бумаги, это был адрес на 125-й улице и имя Джордж. Я тут же сообразил, что пришел мой час. Вопросов я не задавал, даже не спросил, как туда доехать, хотя в Гарлеме никогда раньше не был. Я решил, что поеду в желтом такси и водитель сам найдет дорогу, из чаевых за подметание и другие мелкие поручения я собрал четыре доллара и решил, что потратить их на такси - дело разумное, в частности, потому, что так я смогу показать, насколько я быстр и надежен. Раньше мне не приходилось останавливать на улице такси, и я был слегка удивлен, когда оно затормозило около меня. Я прочитал адрес водителю так, словно всю жизнь ездил на такси, прыгнул в машину и захлопнул дверцу; как следует вести себя в такси, я знал из кино, лицо мое, несмотря на волнение, оставалось бесстрастным; не успели мы проехать с полквартала - я сидел в центре необъятного заднего сиденья из потрескавшейся красной кожи, - как я решил, что отныне такси - мой любимый способ передвижения.