Коммунистка у них была Иголкина, так она на меня больно кричала: "Такая молодая, а в церкви служишь! Могла бы в сельсовете работать!" - "А я неграмотная", - говорю. "Врешь! Была бы неграмотная, в церкви бы не служила!" Но тут уже я в Телепшине почти не жила, узнали, что я без места, в Лесине, за сорок верст. Там Анна Петровна была, сама-то из Телепшина, а замуж была выдана в Лесино. А меня уж там знали. Приходит она и зовет к ним в церковь, письмо принесла от отца Константина. Пошла я туда на воскресенье. Церковь большая, батюшка старый… Квартира - сторожка каменная, большая квартира Ну, поступила я. Дали мне две подводы, со мной еще одна монашенка поехала - Мария, я ее сторожем устроила.
Отец Константин. Старый старик, хорошо мы с ним служили. Вот пойдем с ним на требу, чаем угостят. Он только одну чашку выпьет да прикроет ее рукой: "Больше не буду". А я говорю: "А я одна пить не буду". - "А ты пей, пей, пей". Вина не выпьет - Боже упаси!
Церковь сам запирал всегда, ключи у него были… Ладно-хорошо… А тут году, что ли, в тридцать пятом пришли к нам обновленцы. Сначала к батюшке во флигель. Псаломщик ихний Сергий, староста и священник обновленец отец Арсений. Пришли к батюшке: "Вот так и так. Переходите к нам".
А отец Константин: "Нет, уж я какой из колыбельки, такой и в могилку. Не пойду, - говорит, - никуда". Арсений: "Служить вам не дадим, теперь уж везде обновление". - "Ну, пускай там обновляются, а я старый. Какой есть доживу". - "А кто тут у вас еще есть?" - "Псаломщик есть у нас". - "А где псаломщик?" - "А вон, - говорит, - в сторожке живет. У нас не псаломщик, а псаломщица Александра Николаевна". Пришли ко мне. "Вот, - говорят, - псаломщица". - "Вот и слава Богу. Ты к нам пойдешь?" - "Нет, не пойду".
Повернулась, да и вышла. А псаломщик ихний, Сергий Донской - он часто ко мне ходил, у них приход всего пять верст от нашего - за мной пошел. "Как, - говорит, - думаешь, устроите?" - "Думаю, устроим. Бог поругаем не бывает. А это у вас раскол. Я в раскол не пойду". Так и не пошел он с ними больше. Ушел на другой приход. А Господь так устроил, что они только еще года тричетыре послужили, а потом их всех выкинули… Ладно-хорошо… И так прослужили мы с отцом Константином до тридцать шестого года. И вот после Успения церковь нашу закрыли.
Пришли председатель сельсовета Куринов и милиционер Петухов, сотрудник НКВД из Пошехонья. "Где ключи?" - "У батюшки". - "Подайте ключи! Никаких разговоров!" Батюшка ключи подал… А на другой день колокола сбрасывали. Ой, сколько я церквей оплакала, как закрывали…
Монастырь, Грамотино, Телепшино, Лесино… И тут вызывают меня в сельсовет.
Петухов спрашивает: "А где у тебя муж?" А я говорю: "Мой муж объелся груш, и утащил его уж". А Куринов говорит: "С такой проституткой разве муж будет жить?" - "Нет уж, - говорю, - проституткой я не была". - "Это, - говорит, - хуже проституции. Придется тебе посидеть".
- "Не все, - говорю, - сидеть: придется и полежать, и постоять". - "Не скаль зубы-то"… А они чего так злобились - я со старостой все хлопотала, чтобы церковь у нас опять открыли. Я по деревням ходила, записывала верующих - пятьсот семьдесят человек у меня подписалось…
Ну, на этот-то раз они меня отпустили. Только тут вскорости приходят ко мне и говорят: "Тебя не сегодня завтра арестуют. Надо тебе уходить". И тут стала я скрываться, а это хуже, чем в тюрьме сидеть. Пошла сначала в Патрихово, там старики двое жили, а сын у них партийный.
Постучалась - пустили. Накормили. "Полезай, - говорят, - поскорее на печь. Авось Ванька сегодня не придет". Три ночи я у них ночевала. Потом хозяйка пошла в Телепшино узнавать.
Говорят "Только вчера были, о ней спрашивали". Вернулась я домой. Ночь переночевала, вечером Стеша идет: "Приехал Постов, опять про тебя спрашивает, опять о тебе разговор". Надо бежать, а уже ночь. Тут уж никакой буки не боишься, ни волка, ни покойника, лишь бы человек тебе не попался. Тут я пошла в Якушево, километр от нас, тут старушка была, с дочкой жили.
Вот в этих-то двух домах я все больше и скрывалась. Сама Татьяна да дочка Паша. Потом пришла домой - опять нельзя. Пошла в Вологду, потом на родину. На родине ночевала две ночи у Мамы и двух сестер. "Иди, - говорят, - мы из-за тебя боимся". А зять один тоже был партийный… В самой Вологде три ночи ночевала у знакомых. Надо идти домой.
Стеша говорит, вот уже три дня никто не ездит. Вроде бы спокойно стало. И тут я всю зиму прожила, не трогали меня. До Пасхи. Да и лето все жила. Церковь у нас стоит - не служит, отец Константин в своем флигеле живет. Тут уж я совсем успокоилась, работала. Думаю, видно, не будут меня забирать, оставили. А в августе, с пятого числа, начали забирать. Много народу по деревням увезли на машинах. А меня в первый-то набор почему-то не взяли. А уж жила я не в сторожке - выгнали меня. Жила я в барской усадьбе, против бывшего барского дома в маленькой избушке. И в этот день я ничего не пила, не ела - не хочу. А вечером самовар согрела, грибов соленых и сухарей.
Да так и оставила и легла спать на печку. Вдруг мне сон снится: идут ко мне с обыском Куринов, Петухов и сотрудник НКВД… И тут у меня в избе что-то упало, и я пробудилась.
Слезла, глянула в окно - идут с фонарем. Я сразу подумала: за мной. Встала, три поклона положила - у меня большая икона Георгия Победоносца… И сразу вся озябла. Стукаются у меня, у калитки. Я вышла: "Кто?" И говорит мне председатель - "Шура, открой". Идут трое - Куриной, Петухов и аккурат этот, что мне приснился… Подает Куринов мне бумажку. Я посмотрела: обыск и арест.
И стали одеваться. "Ты куда?" - говорят. "А куда сказано.." - "У тебя Библия есть?" - "Вот у меня все книги на столе, больше нигде нет". Библия лежит на столе, а первогото листа нету, не видать, что Библия. А они понимают в Библии, как свинья в счетоводстве.
Поглядели: "Значит, нету. Подпишись: обыск сделали, ничего не нашлось". Орудии никакой не нашли у меня. Говорю: "Может, чаю по чашке выпьете, такую дорогу прошли?"
Куринов говорит: "Неудобно". А я: "Вы пять километров прошли. У меня самовар кипяченый, сейчас лучину опушу, он тут согреется". Куринов повторяет: "Неудобно, Шура, нам". А я огня опустила в самовар, налила им по стакану. "Ничего неудобного нет, вы такую дорогу прошли".
Они попили. "Я, - говорю, - готова". Рубашку в корзиночку положила "Ну, пошли, - говорю. - Только не пойдем той дорогой, там далеко идти - пять километров. Пойдем, - говорю, - лесом. Здесь три километра лесом". А Куринов говорит: "Ты нас, как Сусанин, не заведешь?" - "Я не вредная, как вы думаете обо мне". Ну и пошли мы. (Сам-то Куринов тоже потом не уцелел. Его потом арестовали и замучили. Мне потом, как освободилась, Удалов рассказывал - он с ним работал. "Это, - говорит, - перегибщик был. Лишка он перегибал. Вот его и арестовали, да там и замучили". Так что и он не уберегся. А жену его выселили, она от нас уехала) Ладно-хорошо. Привели они меня в Матюшкино, в контору, в деревню. Целая контора битком набита. Народу навожено все. А женщины только две: я да Харитина Ивановна - председатель церковный. "Ну, - говорю ей, - сейчас нас повезут, белый свет нам покажут бесплатно". - "Ладно, Шура, как-нибудь…" Нагрузили нас на три машины трехтонки, все целые нагрузили, целиком. Привезли в Пошехонье нас, ночевали три ночи. Тут-то я шла, как на гулянье, не ревела нисколько, а в Пошехонье двое суток все ревела. Набита была целая тюрьма.
Потом нас "С вещами выходите!" - по фамилиям нас, в Рыбинск повезли. Рыбинская тюрьма нас не приняла, некуда было. Перегрузили нас на поезд, повезли в Ярославль. На главный этот вокзал, на Всполье. Тут высадили всех. И этап наш был двести тридцать с лишним человек - это только из нашего места. Погнали нас по городу пешком на Московский вокзал.
А это у нас запели: "К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей? Аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач и воздыхание мое приимет? Надежда христиан и прибежище нам, грешным.." Нам кричат. "Не пойте! Стрелять будем!" "Услыши стенание мое! И приклони ухо к молению моему! Буди мне Мати и покровительнице! Вручаю себя милостивому покрову Твоему!" Все равно поем - не отстали…
"Владычице, Мати Бога моего! Не презри требующие Твоея помощи! И не отрини мене, грешного!" Нам кидают ярославцы - булки, крендели к нам летят…
"Вразуми и научи мя, Царице Небесная! Ты мне Мати и надежда! Ты упование и прибежище! Покров, заступление и помощь!" Поднимать нам не дают, нагибаться нельзя - бьют прикладами…
"Радуйся, благодатная! Радуйся, обрадованная! Радуйся, преблагословенная, Господь с тобою!" Все спели - до конца. Когда забрали, все стали набожные. Даже урки…
Пригнали на Московский вокзал. С вокзала погнали в тюрьму Коровники, там мы были трое суток… Сидела там с нами Груша. Красавица была, лет тридцать пять. Только в глазах у нее - темная вода. Так вот она многим предсказывала… У нас десятница была, староста камеры. Она ей предсказала, что через три дня освободится. Многим предсказывала. А мне сказала: "Не просись на работу и не отказывайся. Куда будут посылать, туда и иди. Тебе, - говорит, - хорошо будет"
А я: "Крестик потеряла, боюсь без крестика".
Она вынимает из обшлага крестик, надевает на меня: "Не потеряешь, пока сидишь, в нем и домой пойдешь". А с нас снимали кресты-то на этапе. Кто как прятал - кто в чулки, кто в обшлаге. А у меня этот сохранился, и домой в нем пришла, и дома еше не один год носила. Простой медный крестик. А в лагере уже не снимали, кто с этапа принес. Вот помню, ко мне подходит стрелок-хохол: "Ето што в тэбэ высыт?" - "Крест". - "Скынь да брос". - "Нет, не скину и не брошу". - "На што ты яго одэла?" - "А я его не надевала. Сколько помню, он все на мне. Кто надел, тот и снимет"… Ладнохорошо… Сидим в Коровниках. Вызывают на третьи сутки человек по сто в контору. И вычитывают статью тебе и срок. Так и вызывают - сотню, кому по десять, кому по пятнадцать… Мне дали восемь. Нас таких семьдесят шесть человек вызвали. И прямо в вагоны телячьи, называется этот поезд "Максим Горький". Тихо он идет, вот его и называют "Максим Горький". И повезли нас. От Ярославля до Вологды целую неделю. Ночь везут, а день стоим в стороне. От Вологды повезли в Архангельск. Тоже целую неделю везли в аккурат. В Архангельске привезли нас в баню сразу всех, вшей побить надо. Там нам белье дали чистое, конечно, мужское - кальсоны, рубашки.
Мы и то радехоньки, потому что чистые - безо вшей. Это все в архангельской тюрьме пересыльной. Через трое суток нас на реку Двину. На берегу всех на коленки поставили.
Холодно, а многие только что забраны - одна сорочка да платье. Тут многие простудились. Я почему-то не простудилась. Два часа на коленях все стояли - пароход нагружали большой, это чтобы стрелкам было видно, что все стоят на коленях, никто не убежал. И повезли нас в Пинегу - нас на баржах с окошками, а мужиков - в темных баржах. А простуженные стали тут помирать по дороге, мужики все больше. Так в Двину их и кидали. А мне хотелось заболеть да помереть, а так ничего и не сделалось. От Пинеги погнали нас двадцать километров лесом в Красный Бор. Там согнали в сарай - карантин отбывать. Сарай большой, не мшеный, две печки железные маленькие. Пять человек у каждой печки греется, остальные дрожат. А другой сарай для мужчин. А воды не дают. А мы консервными банками запаслись - кто в Архангельске, кто в Пинеге, да за пазухи их попрятали. Набьешь снегом банку, поставишь ее на печку, он и тает, вот и попьешь водицы. Без воды хуже, чем без хлеба… Ладно-хорошо… Пока в карантине сидели, нас человек пять верующих набралось. Мы по вечерам всенощную пели. А урки-девки сидят и слушают. А потом говорят: "Хоть бы нас научили петь "очи"". (Это они так "Отче наш" называют.) Мы их научили, и они с нами пели. Тут уже и на работу стали нас помаленьку таскать - бараки мыть. И там я с отцом диаконом познакомилась, он в мужском сарае карантин отбывал. Раз прибегает он ко мне: "Пошли, пошли, там архиерея привезли!" - "Откуда архиерей, не знаешь ли?" - "Из Архангельска". Мы подходим. А вохра-то над Владыкой издеваются - кто ткнет, кто пнет. А подрясничек на нем тоненький. За бороду дергают. И насмехаются: "Сейчас мы митру на тебя наденем!" Пнули его - он упал и сказал только:
"Прими, Господи, мою душу". - "Примет, - говорят, - как же, примет!" Насмехаются.
Эфиопское воинство. Так от побоев и помер Владыка, царствие ему небесное.
Замучили.
Издевались, как над Христом. Человек десять их было… Да… А тут и карантин наш кончился. И стали вызывать по одной к начальнику. Пришла моя очередь.
Начальник спрашивает: "Как фамилия?" - "Такая-то…" Он глядит в формуляр, потом на меня: "Откуда же ты?" - "Изо всех мест". - "А уроженка?" - "Вологодской области, Вологодского была району".
Он говорит: "Так, так, деревня Кожине… А ты Андрюше-то не родня?" - "Какому Андрюше? У меня брат Андрюша! Так и он сидит?!" - "Нет, он не сидит. Мы с ним вместе учились четыре года. Да, бывало, на одной койке спали". - "А твоя-то как фамилия?" - "Хрусталев". Я поглядела, у него глаза-то один больше другого. Он у нас, помню, гостил… "Ванюша, - говорю, - ты?!" (Это начальнику-то.) - "Я, - говорит. - Так за что же, - говорит, - тебя посадили?" - "Жить не умею, - говорю, - хулиганю да ворую. У тебя вот все мои бумаги". - "Да, - говорит, - на какую же мне тебя работу поставить? А сколько срок имеешь?" - "Да, - говорю, - пустяки - восемь лет". А он: "Погоди, большой срок не устрашает, маленький не утешает. Не думай, что столько отсидишь… Так куда же тебя направить?" - "Не знаю, - говорю, - я хоть и второй раз, но в лагерях не была, я в тюрьме сидела". - "Я тебя, - говорит, - назначу в ВОХРУ кухаркой. Наверное, приготовить сумеешь"… Ладно-хорошо…
Только в ВОХРУ меня урки не пустили, десятница в бараке: "Я туда тебя не пушу, своих девушек пошлю". А ихних "девушек" нигде не держали, как ответственная работа, так 58-я статья идет туда работать. А тут приходит завхоз, говорит "Мне три прачки нужны в больницу, в Кулой".
Это лагпункт был, километров восемь. Вот и пошли мы - я, моя Харитина и Марья одна - тоже набожная. Приходим туда - сарай. Навстречу выходит вольный фельдшер - лекпом.
"Вот, - говорит, - мне в столовую повар, санитар и прачка". Всех троих взяли.
Пришли мы вечером, поглядели на эту слабосилку - ужас нас взял. Все - поносники, лежат на сене, а оно уже как навоз. Которые и без кальсон лежат, да холодно, да мокрое-то все эдакое.
Утром я приняла кухню, шесть ушатов котел висит на бревне. "Давайте, - говорю, - греть его да обиходим их, пока продуктов нам не привезли". Стали их обихаживать. Сначала всех в одну кучу. Харитина говорит: "Не будем, они запачканные". Я говорю: "Сегодня они такие, а завтра, может, ты такая будешь. Давайте, - говорю им, - в одну кучу, кто может - переползайте".
Кто не может - тащим. Ихний навоз вытаскали, доски ихние кипятком все ошпарили.
Сарай открыли, чтобы проветрило. Их вымыли всех, поносников. Сено чистое настлали и положили их. С них все выполоскали, конечное дело, развесили. День хороший выдался, много высохло на ихнее счастье. Знакомые тут мои лежали, из одного места, из Лесина - Куликов Иван Петрович, Кошкин Иван Иванович, Введенский Константин Васильевич - священника сын, учитель. "Ну, - говорю, - я кухарка ваша". - "Ой, - Кошкин посмотрел на меня, - Шура, это ты?" - "Я". - "Слава тебе Господи. Теперь мы оживем". Я получила крупу, сварила им каши густой. Всем разнесла по кружке каши. Потом плохо стало с Кошкиным к вечеру.
"Поверни, - говорит, - меня". Я повернула. "Плохо, матушка…" Только с полчаса еще пожил… На другой день рису получила, отвар им наварила, стали поправляться поносники. Но семнадцать - двадцать человек помирает каждую ночь. Сначала хоронили - сколачивали из четырех досок гробишко. Какой-никакой. А потом стали хоронить без гробов. А отец диакон тут у нас тоже санитаром пристроился, вот мы с ним всех их отпевали. Тихонечко, конечное дело…
Мы с ним друг дружке слово дали - я вперед помру, чтоб он меня отпел, а он - чтоб я его отпела. Но не который не умер. А покойницкой тут никакой не было. Были ворота большие подвешены так на метр от земли, на них клала Это чтобы крысы их не объедали. И то они объедали носы да уши - лица уж не узнать. Сколько там крыс этих было! Ночью спим, только лица закрываем, а они по нас так и прыгают. Утром встанешь, они к реке, к Кулою бегут.
Метров сто - одна крыса. Или в каптерку идешь… Пока свет не зажжешь, ноги не поднимай, так по полу двигай, чтобы не наступить. Наступишь - заверещит она, и все на тебя кинутся - загрызут. Это меня начальник предупредил. А свет зажжешь, они разбегаются. Так и работала я больничной кухаркой. А кухни так и не было - на бревне котел висит, и на этом же бревне общей кухни котел. А тут собрали зэки собрание и стали кричать: "Пусть хоть раза три нам сварит больничная кухарка! Нам варят больно плохо!" Начальник разрешил. (Это уже не Хрусталев был, а Рыжиков.) Вызывает меня: "Вот завтра и послезавтра сваришь общий котел".
- "На сколько человек?" - "На шестьсот". - "Какой котел?" - "Шесть ушатов". - "Сколько продуктов?" - "Столько-то"… Я все подсчитала и на пять ведер жидкости убавила.
Оно и погуще стало. Мясо, конечно, не проиграла в карты, все положила Картошки.
Луку вяленого. Свеклы. Крупы. Можно сказать, что превосходная баланда И при раздаче я была, когда разливали. Всем понравилось это. Поварам только не понравилось. Три повара там были.
Один повар ученый был, учился на повара. Неделю я им варила - продукты получала.
Потом меня поставили следить. Получала продукты, валила их в котел и при раздаче присутствовала. И так я была у них с января до мая… А тут приезжает к нам парень на лошади, говорит "Собирайся в больницу, в Красный Бор". Собралась я, поехала. Главный врач мне говорит "Принимай прачечную. Больничную". Накормили хорошо, постельные принадлежности выдали - одеяло мягкое, теплое, две простыни, наволочку - стружкой набивали. И комнату мне сразу дали отдельную… Корпуса там хорошие были. А я при складе. Койка, тумбочка, стол.
Работаю я в прачечной. Вызывают к главному врачу: "Принимай анатомию, инструменты". Приняла я инструменты. Потом говорят, горючее сильно тратится. Надо запирать да выдавать по норме…
Опять я. И так целых шесть должностей у меня стало. И покойников мне поручили.
Днем два могильщика ямы роют. Ну, там-то я не бывала, где они роют. А ночью из покойницкой вытаскиваем их. Накинут им перевку на ноги, хватают за руки да за веревку и кладут поперек саней - широкие такие дровни. Да еще и накрыть надо, там лагерем везти, чтобы не видели, чего везут Матрасом я их распоротым накрою, и повезут их. Там зароют, конечное дело.