"Бабушка Татьяна, я к тебе". - "Вижу, батюшка, что ко мне. Чего тебе надо-то?" - "Балалайки". - "Да ведь у меня без струн". - "Ничего, - говорит, - давай и без струн". Она встала, пошла, а меня он вот эдак за шею ухватил. "Ты что, - говорю, - сшалел?" Они пошли, я и заперлась. Он там сходил, ну, без струн - куда балалайку? Обратно идет.
Опять стукается.
"Кто?" - "Я". - "Тебе у меня делать нечего". - "Найдем работы". - "Ах, ты седая б…!" Я другим ходом выскочила и к соседям: "Ванюха! Володюха! Седая б… пришел ко мне ночью работы искать!" Они соседи хорошие, они с ума по мне сходили. Они выскакивают, один кол схватил, другой - оглоблю, да и за ним… Всей деревней прогнали. На другой день всем известно. "Что, Ваня, не нашел работу-то?" - "Да ну ее. Она дура ведь нагольная". - "К такой-то дуре и пошел работу искать…" Ладно, хорошо… А я к своим ребятишкам все говорила "Чего вам надо, я из-под земли достану. А узнаю, что украл, - убью. Ни за что не убью, а за это - убью. На одну ногу встану, да за другую раздерну". Так мы с ними шесть лет и пасли… Да тут ноги у меня разболелись. Боли - страшные. Вот обуваюся, - а ведь надо пасти идти, - обревусь вся. Я уж и сапоги большие резиновые мужские достала И опухоли никакой на ногах нет - ничего. А боли страшные. Два года мучилась. Чего-чего не делали… И уколы мне прописывали, и сидеть на муравейнике. А тут наши ехали к Спасителю, это в Тутаев. Там у них икона большая, явленная. И Женька мне: "Мама, поезжай ко Спасителю. У тебя ногито и заживут". - "Да и ехать-то не в чем". А он: "Да я к тете Опросе сбегаю, тебе сапоги резиновые принесу". Принес, дала, говорит, ко Спасителю съездить. А голодовка-то… Я ему говорю: "Ты муки тете Опросе снеси, она тебе колобух напечет". И вот поехала. Приехали в Тутаев, в церкви там и ночевали - в соборе - там всю ночь поют, молятся. Икона - Спас Нерукотворный. А утром до обедни все пошли мы на источник, три километра от собора. Тогда еще его не заваливали, он сильно бьет. Я ноги-то и поставила. И вот, веришь, оттуда пошла - туфли свободно надела. С тех пор вот уже почти сорок лет ноги у меня никогда не баливали - исцелил Спаситель… Летом-то у меня грибы, ягоды, летом пастушня. А вот зимой-то… И ведь полями хлеб да картошку заваливало - а тронуть нельзя, сейчас посадят. Десять лет - без всяких разговоров! У нас на горушке, помню, целое поле картошки некопаное - семь гектар замерзло.
А к весне совсем есть нечего. Я получаю на троих на неделю кило триста хлеба. А Коля мой уж в Колодине учится - пятый класс. Из церкви в воскресенье иду я в Юрьево, за тринадцать километров. Там в Юрьеве и получали хлеб. Прихожу домой. Кило триста. Надо Колю в школу отправлять. Надо с собой хлеба дать. И Женьке надо дома оставить. Женьке отрезала маленько, даю: "На, Коля". Его проводила за реку. Пошел в школу.
Пришла домой, думаю: "Господи, что делать?" Женька говорит: "Пойдем, мама, собирать горох гусиный на гуменнике под сеном".
Ничего и не набрали. А день хороший - солнце. Я гляжу: на горушке, на картофельнике на этом - там прогалинка. Оттаяло. А туда попасть как? Снегу вот по это место…
"Пойду, - думаю, - с топором. Может, чего и вырублю". Пошла. Снегу столько… "Пойду, возьму лыжи".
А на лыжах не ездила - одна туда, другая сюда Все-таки добралась до прогалинки.
А тут конюх у нас был, смотрит издали на меня: "Ой, такая мать, медведь - не медведь, человек - не человек". Пошел домой, выстрелил кверху. Если медведь - так побежит… А я и пробралась. И в аккурат только одна ботвина вытаяла. Я ее вырубила. И лежат, как яички, пять картошин. "Ой, - думаю, - слава Тебе Господи!" Принесла домой. Говорю: "Женя, не умрем!" - "Слава Богу, мама, не умрем". - "Не умрем! Сегодня я испеку колобуху". Истолкла картошины и испекла на сковородке. Пополам разрезали и съели. Слава Богу! Сегодня поели. А день-то хороший… На другой день пошла туда - пять колобушек нарубила! И уж больно хороши - белые, как пшеничные. Испекла, говорю: "Ешь!" Два раза мы поели. На третий день пошла - полведра нарубила. Принесла. А еще никто ничего не знает. Соседи-то. Напекла.
Думаю, если сегодня Бог нищего какого пошлет, досыта накормлю. Хватит. И Женька тоже это говорит. Это мы, значит, до среды дожили, это в среду я нарубила… И только Женьку я накормила - идет нищий. Волосы дыбом - как со страшного суда сбежал. "Здравствуйте". А ведь и я симпатичная - под глазами такие вот мешки висят - с голоду-то. Пеку колобухи.
"Пилы точить, - говорит, - ножницы!" - "Ножниц нет, - говорю, - в дому, и пил нет в дому". - "Ну, дак милостыньку". - "Садись, - говорю, - на порог". Он мне почти все колобухи обделал. Думаю, оставить хоть Женьке-то… Ест да похваливает: "Ну и хороши… Пшеничные? Как ты хорошо живешь, - говорит. - Ты с кем живешь-то?" - "Вот с ребятишками, - говорю, - один в школе, другой на печке". - "А где твой муж?"
А я говорю: "Объелся груш, да утащил его уж". - "Ой! Да ты без мужа эдак живешь? А ведь поди плохо без мужика?" А я уж догадалась, чего он говорит. "Да ведь плохо, - говорю. - Вот картошки мороженой нашла, вырубила, да едим. А мужика-то не вырубишь". - "Да, да, милая, да, милая. Да, мужика трудно найти, да, трудно". Знай заливает, наелся. Потом говорит: "Давай-ка возьми меня. Будем жить".
- "Ой, - говорю, - эдакой-то хороший, да и пойдешь ко мне, к такой страшной?" - "И пойду, и будем жить". - "Ой, - говорю, - такой-то ты хороший, да без рубашки". - "Да ведь и у меня-то рубашки нет". - "Так как же будем жить-то?" - "Наживем!"
Я говорю: "Один ты без рубахи ходишь, а у меня ребятишки. Катись к такой матери да не оглядывайся. Чтобы твоя нога тут не была! Думаешь, я тебя из-за этого кормила? На что ты мне нужен?" Так ведь год не попадался навстречу. А потом, что ты скажешь, женился, взял Лизу в нашей же деревне. Дура она была нагольная - заработала в колхозе два мешка хлеба, надо взять Сашу. Пошто?!
Я говорю: "Пошто ты берешь? Ведь у тебя ребятишек двое?" - "Дак ведь что ты… Ведь он молодой мужик". А я: "Да что в нем толку. Один и по миру бегает. Маленько-то у тебя головасто варит?" - "Да чего там…" Раздерутся - ко мне идут. Оба идут ко мне.
Я уж когда дом в Михееве продавала, он ревел, как корова, - некуда будет от нее бегать. А потом уж все у нас в деревне про картошку мороженую эту узнали и стали печь колобухи, "тошнотиками" их называли… Надоели они потом - сладкие. Был у меня такой протвешок - испеку их три протвешка. Утром ребятишкам дам по три колобушки и в обед - по три колобушки. И вечером - по три. А Женька не ест, все свое уберет. Буду пол мыть - в платке завернуты… Не ест, а все убирает, - Может, потом захочу. А потом у нас вика была некошеная, он туда стал ходить. На эту вику. Пойдет. Стакана два наберет. Я ему и сварю. Это он уж лучше ел. А то ячмень ходил подбирать - тоже прошлогодний. Ячменю в котелке принесет. Может, грамм триста Я ему смелю. Испеку… Пойдет. А соседка Поля кричит "Женя пошел?" - "Видишь сама, - чуть не плачет, - задерживает. Пока задерживает, он бы уж горсть набрал". - "Погоди, и я пойду". - "Погоди, погоди, сама еще кошелится". А она не пойдет, нарочно его. А ведь еще холодно. Идет домой, замерз. А она: "Женя, озяб?" - "Видишь сама, что озяб…" - опять заревет. "На, - скажет, - стакан молока выпей". - "Нет, мама меня испорет всего из-за тебя". - "Я не скажу, я загорожу". - "Тетя Груша увидит". - "Да я загорожу, выпей". Придет домой: "Я, мама, не брал, она заставила меня. Я не просил". А на Страстной Коля пришел из Колодина, а мы с Женькой оба страшные. У меня вот такие мешки под глазами висят, а у Жени ноги тоненькие. А лапы вот какие… "Ой, мама, - Коля говорит, - вы ведь умрете". На второй день побежал в Полтинкино. Бабушка Настасья оттуда послала мне пять эдаких картошин больших. Хороших. Хлеба тоже послала…
А ведь везде голодовка. А там, он видит, на поле рубят кочерыжки - после капусты на поле остались.
"Ой, какие, - говорит, - мама, хорошие. Я попробовал нарочно". Пришел домой, а у нас еще и не знают этого дела Схватил корзину, взял ножик - притащил корзину нам этих кочерыжек. Я их все обиходила, сделала. И два противня сделала колобух… Чего мы только тогда не ели.
Липовый лист… Его истолкешь, как мука будет, больно уж хорошо. Только у меня от него по всему телу провалы пошли, двадцать два провала по кулаку. Мне не наклониться, не пошевелиться. А ребятишки у меня тут лен дергать ходят. Они соседке Кате помогали дергать.
Так вот вечером она несет нам маленькую чашечку муки да пять-шесть огурчиков.
Ведь тогда на четыре дома одну корову держали - по одной титьке… Липы все объели, за конским щавелем по пять километров ходили. Корова сдохнет, ее зароют. А народ уж видит где - ночью откопают… и едят. И от этого многие помирали. Да что там околеватину - людей мертвых ели.
Была у нас такая, я уж про нее слышала. Да и была она у меня. Про нее уж все тут знали. Она уж отсидела да из заключения шла. Зашла ко мне ночевать. Я ведь всех пускала - все знали. "Я, - говорит, - иду из заключения". А за что - не сказывает. А я-то ее узнала. Я спросила фамилию, имя. Я уж знаю, кто это. Она девочку, свою дочку, - эту она мертвую съела. Сварила да и съела. А потом и сына Ваню убила да и съела.
Я ей и говорю: "Как же ты так сделала? Ванюшу-то?" А она говорит: "Да он мой. Из меня шел - в меня и пошел. Так и должно быть".
Голодовка. А девочку первую она мертвую съела. Свезла пустой гроб, закопала. А ее изрубила и сварила. А я: "А как же у тебя руки-то на него поднялись?" А она: "А мы, - говорит, - пошли с ним к моей матери. У нее корова. Она подоила корову и несет. Мне стакан наливает молока, а Ване-то целую кружку. А я говорю: "Мама, кабы не было у меня Вани, ты бы мне целую кружку налила бы". А Мама говорит: "Дура, да ведь он маленький. Ему надо". И так мне обидно стало.
Посидели мы у нее, я говорю: "Пойдем, Ваня, домой". Домой пришли. Я ему говорю:
"Будем мыться сейчас. Давай раздевайся". У меня стул деревянный тут стоял у стола Ваня сел на стул на этот. А я: "Раздевайся, раздевайся, сейчас будем мыться". Он и разделся.
"Сначала, - говорю, - поиграем в прятки. А потом полезем в печку. Ты наклонись, а я буду прятаться".
А топор-то у меня тут лежал. А ему видно. "Нет, - говорю, - ты не эдак. Ты вот так положи голову, чтобы тебе не видать". Он и положил. А я топором - так голова и откатилася".
А я тут: "И ты в уме устояла? Не сошла с ума?" - "А что? - говорит. - Я все изрубила. Посолила в ведерочко. И стала есть помаленечку…"
А соседи спрашивают: "Где у тебя Ваня?"
А я говорю: "Ушел к сестре". Там справились - нету Ваньки, не бывал. Милицию потребовали. Милиция приходит, а я говорю: "Ушел он, не знаю я. Надо бы искать его". А челюсть-то и лежит на окошке. И милиционер эту челюсть-то и взял в карман. К доктору. А она - "человеческая". Ей семь годов дали… Так она у меня и ночевала. Я ее напоила, накормила. Только уж больно страшно… Ко мне, бывало, все идут. Вот приходит нищая бабушка Акулина. У ней и сын есть, только они ей не помогали, она по миру ходила У нее была двоюродная сестра в Савинском, она все к ней приставала… Приходит она ко мне, говорит: "У меня есть две меры мелкой картошки… Я, наверное, умру". (А уж вся опухшая.) - "Ну, что ты, - говорю, - бабушка Акулина, поправишься, может". - "Нет, милая. Вот я умру, так ты эту картошку себе и возьми. А у меня боле ничего нет. У меня простыня есть да полотенце. Это я умру, так ты мне саван сделай. Ты все сделаешь, я тебе доверяю". И правда, она тут через два дня умерла. А картошку я и не взяла, у меня тогда была своя картошка. А то еще бабушка Прасковья Ковалева. Это - богачиха страшная. Сначала у нее муж умер. Она ко мне идет: "Шура, дедушка у меня умер". - "Ну, уж, - говорю, - ему годов-то много". Она говорит: "Восемьдесят шесть". - "Ну, так чего же. Два века ведь не будет жить". - "Приди, - говорит, - почитай по нем". - "Почитаю, приду".
Пошла, почитала. Надо хоронить. Я говорю: "А саван?" А она "Матушка, не из чего шить".
А я: "Не дам тебе с лавки взять покойника. Дедушке Ивану жалеешь на саван? Да как тебе не стыдно?!" - "Так где же мне взять?" - "Не ври! - говорю. - Я знаю. Пожалуйста, не ври". И приносит - суровая тканина: "Вот только и есть". - "Ну, эта, - говорю, - годится". Я взяла да всю ее и искроила на три полотнища, чтобы ей не осталось. "Вот теперь, - говорю, - ладно". Похоронили. Такое богатство, всего - хлеба… Хоть бы собрала бедных покормить.
Нет… Испекла калачиков эдаких - всем по калачику подала. И все. И спрашивает меня: "А батюшке за отпевание чего?" А ведь и у батюшки ничего нет - голодовка.
Я говорю: "Батюшке, отцу Георгию, снеси муки". - "Ой…" Я говорю: "Да! У тебя, - говорю, - много сгниет". - "Ну, так ладно, ладно, снесу". Пошла и ко мне по дороге зашла: "Вот несу. Ты не думай, что не понесла". Ну, килограмм семь-восемь. Это - отцу Георгию.
Обратно идет: "Снесла. Ой, как благодарил! А на сорок дней испеку ему каравай - настоящий, большой"…
Уже не знаю, испекла или нет. А потом она сама заболела - люто болела, месяца два. Тяжело болела. Приходит ко мне ее сноха: "Пойди, почитай по бабушке Парасковье". - "Так а чего? Она не умерла еще?" - "Нет. Ей надо читать за болящую". Я пришла к ней, за болящую прочитала. А она: "Читай!" - эдак вот. А я: "Чего читать-то? Я ведь за болящую прочитала". - "Читай, я сказала!" Я говорю: "Не кричи". Тут я на исход души ей прочитала.
"Пойду, - говорю, - домой". - "Читай! Не отходи. Ты читаешь, так мне лучше. Ой тяжело, ой тяжело". Я говорю: "Конечно, тяжело. Поди как всего жалко?" - "Ой, не говори. Эдакое-то место всего-то.
Семь пар новых валенок. Два тулупа. Одеяла шубные новые, это меховые". И все эдак: "Читай! Читай! Читай!" Но вот померла. Тут я по ней опять читала.
Сноха говорит мне: "Саван-то не знаю из какой тканины?" И выносит целый ворох - да тонкие, хорошие все. А я говорю: "Не из какой из этой не сошьем… Вот из этой". Да и взяла самую грубую да худую.
"Почему?" - "Нипочему, - говорю, - она дедушке-то пожалела, вон из какой мы сшили. А ей - что?" Ну, уж по ней-то сноха сделала поминки. Отец Асинкрит приезжал, мы с ним отпевали.
Ночевали тут у них. Про нас все настряпали постное. Сноха-то хорошо все сделала… Ладно, хорошо…
Мне-то еще и не так плохо было, как людям. Мне-то еще многие и помогали. Вот и матушка Еликонида Она на квартире в Яковцеве жила. От Михсева три километра. Сначала-то после монастыря она в Грамотине жила, просворы делала. Она и меня там научила. Ведь всех нас тогда выгнали. А потом, как в Грамотине церковь закрыли, она уехала на родину, приехала да ней племянка. Увезла ее. Далеко туда, станция Вожега. Там она пожила год и приехала опять обратно. И у меня жила зиму - еще и Кузьминском. А в Яковцеве она в колхозе работала, она работать любит. Она все сеяла. А было ей уж годов восемьдесят с лишком. И все работала, все делала до последнего. И все сеяла. Ее все звали - и мужики, и бабы - матушка Еликонида "Матушка, у нас посеешь?" - "Посею, посею. Что эдак делать-то?" Раньше ведь руками сеяли.
Она получала хорошо. И каждую неделю бежит ко мне в Михеево. "Шурка, я об тебе с ума схожу!" Я говорю: "А чего?" - "Как уж ты с хлебом-то? Ведь у тебя ребятишки". - "Да глядика, у меня много". - "Ой, Шурка, ты все довольна, все много… Какой же это хлеб? Дура, у меня мешок муки стоит". И полкаравая мне подает "Ты себя-то не обижай". Картошки мне принесет.
Еще луку. "Вот это, - скажет, - вместо масла. Ты луку-то покроши". А болела она у нас недолго. С месяц только болела. А хозяйка все не сказывала, чтобы я-то не пришла к ним - чтобы все имение ей осталось. А она лежит и просит: "Да скажите Шурке-то, что я хвораю-то.
Мне надо Шурку-то"… А мне все не говорят. А потом Аннушка к ней пришла, Александра Ивановича дочка. А она: "Как мне надо Шурку. Ведь она не знает, что я хвораю". - "Я, - говорит, - схожу сегодня". Она за мной и прибежала.
А я: "Мне сегодня и снести-то ей нечего. Погоди, хоть я клюквы…" У меня клюква была. Да брусники чашку. Пошла "Матушка, да ведь мне и принести тебе нечего". - "Мне ничего уж не надо. Ты мне только компресс сделай". - "Какой тебе компресс?" - "Вот на это место". А я поцеловала ее туда. "Вот как хорошо", - говорит. А я ведь ничего не сделала, только поцеловала. "Вот как хорошо-то мне стало. Я знала, что придешь дя компресс мне сделаешь, у меня все хорошо будет. Я уж Васе все наказала. Меня хоронить-то в Евдокию". Это она за два дня до смерти. "Да что ты, - говорю, - матушка?" - "Нет уж, - говорит, - Вася приедет". (Это сын хозяйки.) А тут за мной приходит Аннушки мать: "Пойдем к нам, почитай. У нас паренек-то больно хворает". Я пошла, почитала. Прихожу к ней опять. Смотрит на меня. "Милая, - говорит, - все, все… У меня хорошо стало все. Прости… все…" И - готова. Я ее тут обмыла, все сделала и домой пошла.
Отвезли мы ее ко Спасу, там отпели ее по монашескому чину, похоронили. Она рясофорная была. Я еще ей в монастыре все правило читала - она неученая была… Ее, бывало, на мельницу посылают, а она: "С Шуркой дак поеду". А я ей там все читала правило. Тридцать лет она управляла скитом, работала, как мужик. Вот пойдем косить, она глазами поглядит, сколько сегодня надо. А там ведь все были подсеки. "Мои, - крикнет, - ко мне! - Нас семь человек с ней косили. - А вы шушера, мякина, говна половина - на эту сторону!" Это - кто плохо косит. Докосим до краю - а земляники-то много, на подсеке. "Шурка! Иди сюда! Вот землянику-то ешь!" А я ведь тоже косить-то люта была. Коса у меня была именная, литовка. У нас только у двоих были такие косы. Любила она меня, царствие ей Небесное! Много мне помогала. Мне вообще помогали.
Был у нас Фатичев, он из города валенки возил. Это которые на шерсть выменивают.
Жил-то он в Колодине. Вот едет из Пошехонья. А у меня дом-то на дороге. Подъезжает. "Ну, чего сидишь у окошка, как чувырла?" А я: "Своя изба, где хочу - тут и сяду". - "Ладно, давай чаю-то грей".
Согрею чаю. Заходит. "Ну что? Поди тебе валенки надо?" - "Так ведь надо, да у меня ни денег, ни шерсти. Чего мне тут спрашивать?" - "Я у тебя ни денег не прошу, ни шерсти. Я тебя спрашиваю: валенки нужны или нет?" - "Так ведь надо, конечно". - "Так и говори: надо".
Ладно. Чаю напьется. "Ну, сегодня ко мне не ходи и завтра не ходи, а послезавтра приходи. У меня жену попаришь да полы вымоешь". Вот и все, больше ничего не скажет. На третий день надо идти в Колодино. Приду. А мне валенки выбраны и ребятишкам выбраны. Дочка уж отобрала. Ну, вот полы вымою, выпарю его жену - она у него больная была. Все сделаю. "Ну, погоди, - скажет, - не торопись еще. В огород сходи, погляди, чего там как". В огород схожу, все там сделаю. "Вот тебе и валенки. А ведь тебе поди и варежки нужны - выбирай шерсти". А у него шерсть-то всякая… "Что мало берешь?" - "Да я ведь знаю, сколько на варежки надо". - "А я сказал: мало!" Наберет шерсти с килограмм. "И мне, - скажет, - варежки свяжешь. Чтоб вот эти места широкие, чтобы надевались на рукав". Ладно. Свяжу. А он и за это опять заплатит… Или вот керосин. А тогда не было керосину-то. Как вот едут деревней, нигде огоньков нет. А у Шуры все маленький огонек. А я все сижу - то вяжу, то еще чего - надо все делать-то. А потом у меня стал и керосин. Как стал ездить Овчинников за товаромто. Это - из леспромхоза. Снял он квартиру рабочим - тут кормить. Тридцать километров от Носова да тридцать еще. А тут остановка… У Ивана Ивановича сняли напротив меня. А сам-то Овчинников все ко мне. Денег-то везет мешок. Как приходит: "Ну, отворяй ворота". Это у шкафа, у меня.