"Лисидас" – одна из самых прекрасных поэм всех времен и литератур и самая совершенная среди поэм той же длины, и ее вполне можно охарактеризовать эпитетом "изысканная", а, по-видимому, эстетические вкусы вашего друга откликаются именно на изысканное. Придирчивый читатель мог бы и тут найти недостатки, такие как псевдо-пасторальный фон, чрезмерное вторжение Святого Петра, противоречие между фоном и теологической пуританской полемикой, а также несовместимый с ним образ голодных овец с его псевдопасторальным или теологическим определениями овцы, который для тех читателей, кто не знаком с христианским чувством и традиционной христианской системой образов, вполне может показаться даже нелепым или, по меньшей мере, странным; однако всё это были бы избыточные придирки, так как все недостатки здесь тонут в красоте поэтического стиля. Я готов признать очевидные промахи в "Потерянном рае": небеса у Мильтона действительно неубедительны, так что их можно назвать гротескными, как и битва там в пороховом дыму, а его Бог и ангелы – фигуры слабые и неубедительные, даже Адам и Ева, прародители наши, описаны слабо и только в общих чертах; конец повествования значительно уступает великолепию первых четырех книг, зато эти первые четыре книги навсегда останутся среди великих творений мировой литературы. Если бы вершиной творчества Мильтона был бы "Лисидас", прекрасный и совершенный, и его лирика и сонеты, то и тогда Мильтон был бы великим поэтом, хотя и не вошел бы в десятку величайших; в их ряд его ставит именно "Потерянный рай". Недостатки и даже провальные места есть едва ли не в каждом эпическом сочинении – за исключением "Одиссеи" и, наверное, "Божественной комедии", но, несмотря на это, они остаются великими. То же относится и к "Потерянному раю". Красота языка и стиха, равноценные до самого конца, придают поэме грандиозность. Нужно на время чтения принять сухую пуританскую теологию Мильтона, его слишком очеловеченное изображение небесных сфер и их обитателей, и тогда можно ощутить в полной мере величие этой поэмы. Но дело в том, что на эстетический вкус Х. одного этого величия мало; для него, похоже, атмосфера красоты грандиозной и возвышенной менее уютна, чем атмосфера красоты менее возвышенной, но тем не менее совершенной. Это то же различие, что и между волшебным очарованием поросших лесом холмов и гордым величием одинокого пика, вознесшегося в бескрайние пламенеющие небеса; чтобы признать величие, нужно найти там струны более тонкие и изысканные, как у Томпсона в "Царстве Божьем". Возвращаясь к нашей теме: его рассуждения о поэме дают основания предположить, что есть лишь одна причина его полного восторга по поводу мистических стихов и совершенно противоположного отношения к "Савитри". Сам по себе тот уровень, на который нацелена "Савитри", то величие, какое вы ей приписываете, вызывают в нем не восторг, а настороженность и подозрительность, которые быстро оборачиваются недооценкой или недостаточно высокой оценкой всего самого лучшего в поэме, а также критикой и осуждением остального.
Но есть и другая, более существенная причина. Он не видит и не чувствует того духовного наполнения, какое вы находите в "Савитри"; для него в ней нет ничего, кроме внешней формы, которая кажется ему бедной, что естественно, поскольку внешнее есть всего лишь поверхностная часть целого, но всё прочее скрыто от его глаз. Если бы там было то, что он, возможно, надеялся найти в моей поэме – духовное видение как у последователя Веданты, устремленное за пределы нашего мира к Невыразимому, – тогда он, возможно, легче разобрался бы с ней, как со стихами Томпсона, или, по крайней мере, она была бы для него доступнее. Но в "Савитри" речь не об этом, или скорее это лишь малая часть того, о чем там говорится, но и она дается через космическое видение и восприятие мира, который по сути незнаком его разуму и душе, а также его чувственному опыту. Два отрывка, им разбираемые, не могут дать и не дают сколько-нибудь полного представления о сути видения мира в поэме, так как первый есть незнакомый символ, а второй в том виде, как он взят здесь, вырванный из контекста, – случайная изолированная деталь. Но даже если бы у него для анализа были отрывки более выразительные и более ясно раскрывающие суть, я не думаю, что ему это помогло бы; взгляд его всё равно по-прежнему скользил бы по поверхности, улавливая лишь рассудочный смысл или внешние ощущения. Вот такую причину его неприятия поэмы мы можем здесь, по крайней мере, допустить, если, как мы считаем, в поэме вообще есть какой-то смысл; либо нам придется удовлетвориться ссылкой на личностную несовместимость и на правило de gustibus non est disputandum или, говоря на санскрите: nānārucirhi lokaḥ . Если вы правы в своем утверждении, что "Савитри" представляет собой новый тип мистической поэзии с новым видением и набором выразительных средств, то нам следует ожидать, по крайней мере вначале, неприятия широкого и, возможно, общего; похоже, что даже те из любителей поэзии, кто обладает некоторой склонностью к мистицизму или опытом духовных переживаний, но несколько иного рода, стараются обходить ее стороной. Миру потребовалось около ста лет, чтобы открыть Блейка; так что не было бы ничего невероятного в том, что для нас потребуется еще больше времени, хотя, естественно, мы надеемся на лучшее. Потому что, по крайней мере в Индии, есть возможность найти некоторое понимание и отклик и немногочисленную, но подходящую аудиторию. Может быть, произойдет чудо и доброжелательная аудитория вскоре станет больше.
Так или иначе, тут можно сделать только одно, особенно если пытаешься создать что-то новое, – продолжать, не жалея света и сил, какие тебе даны, работать и оставить оценку своей работы будущим поколениям. Суд современников, как мы знаем, не заслуживает доверия; есть только два судьи, чей совместный вердикт оспорить трудно, – Мир и Время. Римская поговорка гласит: securus judicat orbis terrarum ; однако окончательным этот приговор становится, только если подтвержден Временем. Поскольку не единое мнение широкого круга людей имеет решающее значение; мнение это на самом деле навязано мнением меньшинства и элиты, которое в конечном итоге и принимается за приговор последующих поколений; говоря словами Тагора, устанавливает свою оценку вселенский человек, вишва манава (viśva mānava), или, скорее, мировое, вселенское существо, использующее единый человеческий разум, можно сказать, Космическое "Я" человеческой расы. В отношении великих литературных имен такой вердикт кажется абсолютным – насколько что-то может быть абсолютным в мире временных относительных истин, где Абсолют скрывается от людей за покровом неведения. Не нужно пытаться доказать, что Вергилий – это скучный, хотя и изящный автор, написавший в стихах тоскливый трактат о земледелии и длиннющий псевдо-эпос, заказанный ему императором , а единственный на самом деле великий поэт латинской литературы это Лукреций, и не нужно бранить Мильтона за его латинизированный английский язык, за выспренний стиль и по большей части неинтересные образы в обеих его поэмах: мир либо откажется это слушать, либо мы добьемся временного эффекта и установим на короткое время моду на определенное направление в литературной критике, а потом мир вернется к прежнему. Менее известные репутации могут и пошатнуться, но в конечном итоге все они, что имеют истинную ценность, утвердятся и найдут свое место в устоявшейся шкале ценностей мира. Тех, чьи сочинения оказались почти незамеченными современниками, как Блейк, или были сначала приняты с оговорками, а затем забыты, как Донн, Время в мгновение ока выхватило из общего ряда, и величие их стало признанным; а то, что казалось погребенным, постепенно восстановилось или родилось заново; так что в конечном итоге всё встало на свои места. Те, кто был непререкаемым авторитетом, оказались грубо свергнуты с тронов, но позднее снова вернулись, пусть не на вершину, но на подобающее место; примером тут может быть Поп или Байрон, который купался в лучах славы и был единственным поэтом в Англии после Шекспира, кем восхищалась вся Европа, но сейчас он недооценен, хотя, наверное, потом также займет свое место. Воодушевившись их примерами, будем надеяться, что отрицательная оценка сегодняшних критиков не является абсолютной и окончательной, а также думать, что подобающим местом для "Савитри" станет отнюдь не мусорная корзина. Возможно, у Мира найдется и место для стихов, которые направлены к тому, чтобы расширить сферу поэтического творчества и найти для внутренней духовной жизни человека и его оккультного или мистического знания и опыта всех скрытых областей его собственного и мирового существования не уголок с ограниченными средствами выражения, как это было в прошлом, но вывести его на широкий простор, где полное разнообразие универсальных средств выражения соответствует безграничности бесчисленных богатств, что лежат скрытыми и неразведанными, словно их держат где-то вдали, куда устремлен прямой взор Бесконечного, какое в прошлом было найдено для выражения того поверхностного и ограниченного человеческого опыта, его видения себя и мира материи, где он был вынужден жить, сражаясь за самопознание всеми средствами своего ограниченного ума и чувств. Дверь, которая долго была закрыта для всех, кроме немногих, теперь может открыться; царство Духа может быть установлено не только во внутренней жизни человека, но и в его внешней жизни и деятельности. Поэзия также может внести свой вклад в этот революционный поворот и стать частью духовной империи.
Основным моим намерением в этом письме было кое-что рассказать о технике и внутреннем механизме интуитивного метода, которым создавалась и создается "Савитри", а также о замысле и строении поэмы. Понимание ее Х. как интеллектуальной конструкции с произвольным набором слов и образов, причем отобранных плохо, прямо противоположно тому, как это было на самом деле. Такова была главная мысль письма, остальное лишь предисловие. Но предисловие вышло настолько длинным, что не оставило места для содержания. Придется отложить его до следующего случая, когда будет больше времени.
4.05.1947
* * *
Вопрос: В том длинном письме о своих стихах, касающемся критики моего друга, вы написали об определенном влиянии на вас поэзии поздней викторианской эпохи. Я не сумел проследить у вас влияния "Современной любви" Мередита – разве что отнести к ним колкие и до приторности сладкие обороты рассуждений в "Песнях для Миртиллы". Теннисон здесь заметен только по изящной живописности или по отдельным словам. Вероятно, влияние Теннисона в целом больше чувствуется в вашем раннем белом стихе, чем в "Песнях для Миртиллы". От Арнольда у вас в белом стихе только конкретные языковые приемы, вроде двух или трех "но", как здесь:
Не какой-то жалкий странник, но Руру,
Но сын великого Риши .
Или как здесь:
Но спокойный, но царственный, но благосклонный…
Арнольд чувствуется также и в том, как вы выстраиваете и разрабатываете ряды сравнений и в "Урваши", и в "Любви и Смерти". Менее явно там звучит его общая интонация, но ее также можно почувствовать; отголоски его звучат даже в стихах, которые вошли в сборник "Ахана", не говоря уже о "Баджи Прабху". Не знаю, есть ли в ваших белых стихах влияние Суинберна; возможно, есть какое-то в "Песнях для Миртиллы". Непосредственно повлиял на ваш стиль в "Урваши" и в "Любви и Смерти" Стивен Филлипс. Но, как я уже сказал в своем эссе о вашем белом стихе, он растворился в более сильном и разностороннем гении, так же, как и влияние елизаветинцев, Мильтона и, вероятно, наименее заметное, Китса. Как бы там ни было, чьим бы влияниям вы ни подвергались, в своих ранних белых стихах вы, безусловно, самостоятельны по своему сущностному духу, движению и по набору экспрессивных средств. Только по отсутствию восприимчивости или по невниманию можно этого не разглядеть и не суметь насладиться блеском ваших стихов.
Ответ: Влияния такого рода, о которых я говорил, испытывает каждый поэт, пока не найдет себя окончательно. То, что вы говорите о влиянии Арнольда, совершенно правильно; тем не менее, для меня оно заключалось главным образом в необходимости ограничений и обработки, чтобы убрать бесконтрольный романтизм и добиться точной ясности и правильной формы и построения. В "Песнях для Миртиллы" нет влияния Мередита; я не ознакомился со всем его творчеством даже позднее, мне очень нравились его "Современная любовь" и стихи вроде сонета "Люцифер" и "Восхождение на Землю дочери Гадеса", и вот они и оказали влияние на мое становление как поэта, и отголоски этого влияния видны в "Савитри". Больше всего на меня повлияла ранняя лирика Суинберна – "Долорес", "Герта", "Сад Прозерпины" и другие стихи, которые стоят в ряду с его лучшими произведениями, а также "Атланта в Калидоне", но его поздняя лирика кажется мне слишком пустой и не нравится драматический и повествовательный стихотворный стиль. Один критик охарактеризовал мою "Любовь и Смерть" как на удивление блистательное и точное воспроизведение Китса: что вы на это скажете? Думаю, Стивен Филлипс имеет к ней больше отношения.
7.07.1947
Символизм легенды о Сатьяване и Савитри