Но какую же вину искупают вот эти-то безгрешные твари?
- А?.. Что?.. Отчего я не слышу аплодисментов?.. Вот так, так… Ну, еще похлопаем… А все же признайтесь, мне удалось заинтриговать вас?.. Ну, слегка - самую малость?.. Ну, если вы зто признаете, то так и быть - по неизреченной милости моей я начну объяснение…
Я всегда вздрагиваю от звонков… И, спеша, отворить дверь, никак не могу нашарить ногами свои шлепанцы… Ко мне ведь никто никогда не приходит. Даже почтальонша по новой моде сует почти несуществующую уже корреспонденцию в узенькую щелку, расположенную внизу лестницы. Пенсион они пересылают мне в сберегательную кассу… Племянницы мои редко являются проверить, не оставил ли я им еще наследства, крайне редко. Немудрено, что я забываю подчас о самом существовании звонильного приспособления…
Вот и в тот раз я вздрогнул от неожиданности, с возможной поспешностью сполз с дивана, на ходу запахнул халат и отворил дверь… Передо мною оказались дети - вихрастый мальчик и девочка с веснушками.
- Дядя, - сказал мальчик.
- Дедушка, - сказала девочка, - у вас есть ненужная бумага?
Тут я заметил у него в руках, пачку старых, газет, а у нее - пухлую папку с тесемочками.
- Пожалте, молодые люди, - сказал я. - Сейчас что-нибудь для вас отыщем…
Они сделали по два неуверенных шага и остановились, пораженные необычным декорумом моего жилища… В этот момент я заметил на картонной папке, которую держала девочка, слово "ЦИСТЕРНА", выведенное крупным и несколько расхлябанным почерком.
- Что это у тебя? - сказал я и взял у нес папку.
- Это нам внизу тети дала, - сказал мальчик. Я развязал тесемки и заглянул внутрь. Мелькнула встрепанная машинопись, какая-то правка, какие-то заглавия…
- Отдайте-ка это мне, - по вдохновению сказал я и вручил им по внушительной стопке номеров "Нового мира", коею состоял когда-то усердным подписчиком. - Идет?
- Спасибо, дядя, - сказал мальчик.
- До свидания, дедушка, - сказала девочка.
- Отречемся от нового мира, - сказал я и закрыл за ними дверь.
Дети ушли, я вернулся на диван со своим нежданным и негаданным трофеем, улегся поудобнее и сунул ноги под плед. В руках у меня была упитанная, чуть потрепанная папка из бристольского картона. (В размашистом слове "ЦИСТЕРНА" две первые буквы выцвели и почти стерлись.)
Я заглянул внутрь и обнаружил множество листков с какими-то набросками, замечаниями, фразами. Все машинопись. Попадались и законченные куски, так сказать, отдельные номера - снабженные названиями и даже скрепленные…
Я принялся читать наугад, что попадется. Вскоре чтение захватило меня, я поднялся и сел к столу… В тот первый раз я просидел, копаясь в папке, до глубокой ночи…
Впрочем, не кажется ли вам, что наш антракт затянулся…
Занавес попрошу, занавес!..
В ПРЕДБАННИКЕ
- Ну, чего? Еще разок? С веничком?
- Погоди ты… дай отдышаться… Больно горячо…
- Да разве это пар? Из трубы хера ли это за пар? Мокрый да вонючий…
- А тебе б в Ряю жить, да чтоб у святых ноги не повели…
- Вот в Ульяновской губернии, там они так не парятся…
- Какая тебе Ульяновская губерния? Балда ты огуречная… В Симбирской губернии… Это теперь она Ульяновская. Область…
- У меня вон дедушка восемьдесят шесть лет, а сам еще в баню ходит. И обязательно парится…
- Это и у меня дедушка ходил. Восемьдесят девять было…
- А что? Помер?
- Год уж ему… Так тихо, спокойно умер. Только вздохнул разок, и все… А день-то был, пенсию носили… Только он умер, минут пятнадцать почтальонка пенсию несет… Я-то уж в окно вижу, она идет. Она где чай выпьет, где кофий выпьет, где ей двадцать копеек за пенсию дадут, где что… Вот и шляется, долго не идет. И вот, гляжу, она идет, а он еще тепленький… А я его так на бочок положил. Так-то сделал, будто он спит. Она заходит. Я его за плечо подергал; "Дедушка, дедушка!" Он, будто, ничего… Говорю ей: "Может, вы без росписи выдадите?" - "Нет", - говорит. Такая вредная попалась. Ну, я еще его подергал: "Дедушка, дедушка, вставай!" Он - ничего… Я говорю: "Болеет он у нас… Может быть, дадите?" - "Нет", - говорит. Ну, что делать?.. Дернул я его еще разок. "Ах, ты, говорю, - ведь он умер…" - "Ах", - говорит. "Ну, ведь, - говорю, - он ведь только что умер". "Не могу, - говорит, - дать". - "Ну, - говорю, может, вас пять рублей устроит?" Пять рублей ее устроили…
- Да, как помрешь, так уж тебе ни пенсии не надо, ничего…
- А может, ему чего и надо, да ведь уж он не скажет тебе…
- Душа-то, ведь она куда-то девается… Может, не в Рай и не в Ад, а все ж куда-то…
- Или вот еще толкуют, говорят: кто был раньше - яйцо али курица?.. Так ежели она, курица, будет, она сколько тебе яиц накладет?.. Или вот страус… У него яйцо - во! - с твою голову…
- Да, природа, она есть природа…
- А вот ты мне скажи, из чего комар создался? Он тут у уха пищит, пищит, так и лезет…
- Он пищит, по-своему визжит. Своих созывает.
- Да, каждый по-своему кричит. Бык по-своему, курица по-своему, и вон петух - по-своему… Пошли, что ли?
- Погоди, дай взвеситься… Это с какой же руки тут считать? Это что же у меня - девяносто?..
- У тебя-то девяносто?
- Известное дело - бараний вес…
- А он пол-литра выпил, вот тебе и полкило весу…
- Он у нас не пьет.
- Что ж он татарин, что ли?
- Это раньше татары не пили. Теперь жрут больше русских…
- А ты чего молчишь?
- Вон у нас татарин-то…
- Вино Пророк запретил, А он почему запретил? Он туда шел, видит, люди пьют, веселятся, песни… "Вот, - думает, - хорошо. Дети мои делом заняты". А обратно он шел, смотрит: кто где - кто в озере, кто в луже, кто на голове стоит… Безобразие такое. Он и запретил…
- У нас один в улице бросил пить, как цена на водку поднялась. "Все!" - говорит. Так и не пьет.
- А! Какая цена на нее ни будь, все хватают…
- За любую цену возьмут. Нас, дураков, еще угол непочатый…
- А есть, кто по здоровью не пьет…
- Есть чудаки…
- Это со мной случай был… Мы с училища летели, с Алма-Аты. Летим три курсанта… А там у них был пленум ЦК, ихней там компартии. Ну, летим втроем. Две бутылки коньяку тогда взяли да красного. Ребята впереди двое сели, а я сзади. А рядом со мной мужик у окошка. В костюме. Ну, взлетели… Я стюардессу - раз: "Тащи четыре стакана". А он тут сидит у окошка. Ну, я разливаю своим и ему: "Давай, мужик!" - "Нет, - говорит, - я не пью. Желудок, - говорит, - не позволяет…" - "Да брось ты, - говорю, чем заболел, тем и вылечишься". - "Нет", - говорит… И все… Ну, мы выпили, летим. А видимость так хорошая. Он все в окно глядит: "Ах, сколько земли пропадает…" - "Да брось ты, - говорю, - мужик! В союзе земли много…" - "Нет, - говорит, - это моя стихия". - "Ну, - говорю, - у меня другая стихия". Наливаю опять. "Ты лучше выпей". А он все: "Сколько земли пропадает".
- "Да брось ты, - говорю, - расстраиваться, мужик…" Я уж тут по плечу его хлопаю… "Давай выпьем!" Нет и все… Ну, тут мы уже обе их раздавили и красное… Ладно. Прилетаем в Москву. Гляжу, ему - особый трап. Он шляпу надел и в "Чайку"… У меня глаза на лоб полезли… Спрашиваю стюардессу: "Кто это мужик летел?" - "А, - говорит, - это министр сельского хозяйства всего союза". А я его по плечу…
- Это он, может, в самолете не пьет. А так-то дома, под икорку…
- А чего? Я тоже без закуски не пью…
- Налью тебе стакан, пить не будешь?
- Не буду.
- Ну, это ты скажи тому, кто не знает Фому, а я - дядя ему.
июль 1971
Стрелковый тир - ветхая деревянная избушка. Настолько ветхая, что кажется, будто из нее во все стороны должны вылетать пули.
На краской тряпке чуть вылинявший лозунг: "Наша цель - коммунизм!" Двусмысленность этого сочетания никто в городе не замечает.
Должность заведующего в этом тире - синекура.
Местный военком отдал ее спившемуся фронтовику, Герою Советского Союза. О его геройстве, впрочем, вспоминают лишь два раза в году - в День армии и в День Победы над немцами… А так за хромоту свою, привезенную вместе со звездой, он именуется Вася Дыль-дыль (дыляет, припадает на ногу).
Вокруг тира всегда вьются мальчишки и крутятся пьяницы. У Васи за прилавком можно спокойно выпить, у него есть стаканы…
А звездочку свою он никогда не снимает с потасканного черного пиджака, и она перекочует в конце концов, слегка видоизменившись, на его оцинкованное надгробие (за счет военкомата).
Ах, куда, куда ушло то времечко, когда Вася только что вернулся в родной город - со своей хромотой, со своей золотой звездой, с крашеной блондинкой женой - бывшей ППЖ начальника дивизии, - победитель Германии, оккупант с десятью чемоданами награбленного добра.
Сорокалитровый жбан протиснулся сквозь лазею в заводском заборе, и рука с татуировкой (сердце, пронзенное стрелою, и надпись "За измену!") дотащила его до автобусной остановки… Там за него взялись сразу четыре руки, он взлетел и грохнулся на подножку, бывшее содержимое цистерны булькнуло Жбан закачался и затрясся мелкой дрожью - автобус покатил по булыжнику.
Его швыряло и раскачивало - виражи и остановки, пока наконец рука "за измену" не подхватила его опять, и на этот раз он стукнулся дном об асфальт. Его снова поволокли, и он оставлял след на тротуаре…
Скрипнула дверь, и жбан, перевалившись через деревянный порожек, оказался в просторном сарае подле мотоцикла, загаженного курами. Здесь его на некоторое время оставили в покое.
Но вот дверь слова скрипнула. Рука "за измену" отстегнула крышку, и внутрь жбана с бульканьем погрузилась эмалированная кружка
Она погружалась четыре раза подряд, а на краю стоял в это время алюминиевый бидончик с привязанной крышечкой…
Зашелестели рубли, звякнула мелочь…
Рука "за измену" лишь наложила крышку - не заперла…
Скрип двери, и на краю примостилась стеклянная четверть…
Погружалась кружка, шелестели рубли, булькала жидкость…
И пошли, пошли все эти бидончики, скляночки, баночки, бутылочки…
Рука "за измену" уходила теперь внутрь почти по локоть…
Но когда кружка нырнула в жбан первый раз, в ответ слабому бульканью в сарае раздался сатанинский хохот - это раскудахталась черная курица, она только что подарила миру яйцо…
А таких жбанов только в тот, первый, день через дырку в заборе прошло целых семь штук…
Тут попадались и совсем чистые листы и такие, на которых все было перечеркнуто… Я до сих пор не понимаю - случайный или произвольный порядок царил в папке, когда она мне досталась. Кое-что говорит в пользу того предположения, а кое-что в пользу иного…
И вот пошли, начались мои вечера, когда я все это листал, перебирал, перечитывал… Словом, я и сам не заметил, как в руках у меня оказалось перо, и я принялся делать записи. За этими занятиями промелькнула у меня осень (дети заходили, кажется, в сентябре), прошла зима, а вот уже и весна на исходе…
И стал, я тогда же - осенью - вспоминать, стал думать, кому же могла принадлежать эта папка? И сразу же всплыл у меня в памяти незаметный такой человечек, довольно молодой… Бегал тут все с какими-то авоськами… Жил, кажется, прямо подо мною, и щелкала у него по утрам своими копытцами пишущая машинка… Была у него тут жена или что-то вроде жены. Ну, она-то и сейчас тут, а вот он исчез, пропал. То ли сам он от нее сбежал, то ли она его выставила… И машинка давным-давно умолкла…
А потом у нее появился новый, белоглазый с "фиатом". Нет, он не совсем появился, он стал появляться - регулярно по вечерам… Но этот, второй, всякий раз выкатывается отсюда не позже одиннадцати. И, стало быть, дама наша переменила не только сожителя, но и, так сказать, общественное положение.
Меня-то все это абсолютно не занимало, и вовсе я о них не думал, но папка, "Цистерна", приковала к ним мое внимание, вот что заставило меня исчислять подробности…
И вот припоминаю я, как мы ехали однажды с ним, с тем, с первым, в лифте… Минуты две-три стояли в тесной кабине, в противоестественной близости. И был он какой-то обросший и даже обтрепанный, как видно, возвращался из путешествии. Но я тогда не очень на него смотрел, меня больше заинтересовал его рюкзак - весь в ремешках, в пряжках и с какими-то даже металлическими конструкциями…
Теперь-то бы я глядел не на рюкзак…
НА ПАПЕРТИ
- Скоро уж откроют?
- Должно, скоро…
- Уж пошел отец-то Евгений.
- Да ты сядь, посиди…
- Что Клавдя-то в церкву не ходит?
- Хворает. Простыла, да все чишет, все чишет…
- Чишет? Так ведь это надо котовым хвостом.
- Хвостом?
- Бывало у нас как кто чихнет, бабушка сейчас спросит: "Кот-то дома ли?" Вот сюды прям в нос хвостом сует, да и приговаривает: чихота, чихота, иди на кота… С кота-то на дьякона, а с дьякона на всякого… И проходило.
- Вот ведь и хвораешь и все, а помирать-то не хочется.
- Кому охота?
- Да уж мне-то вон пора. Пожила.
- Вот тут бы в ограде и лечь. У меня отец тут, мать. Муж сорок второй год лежит… Уж я рядом-то лягу, хоть тут с ним поссорюсь… Ох, наподдам ему, ох, наподдам!..
- Да будет тебе!
- Чего говоришь-то?
- Уж он и затылок, поди, протер, лежавши…
- Чего, скажу, рано ушел? Не ходи рано! У тебя уж вон и кости сгнили, а я по сею пору тут маюсь… Наподдам!
- Чего ты выдумала? Чего выдумала? И в мыслях этого не держи!
- Нет, пока еще держу.
- Да… Хорошо, как сразу умрешь, в одночасье. А то вон как моя-то соседка… Хуже нет. Заболела раком, четыре с половиной года мучилась. И сестру замучила. Сестра-то раньше ее умерла. Тридцать восемь лет…
- Когда не помирать, все день терять…
- Тридцать-то восемь, это еще что… Вон у нас, в Бутырах, еще тридцати годов ей не было… Тоське-то. Дело, конечно, оно чужое. Май был, а муж-то ее у порога топор положил, припас. Да веничком вот так-то прикрыл. А девчонка маленькая и спроси: "Зачем, тятя, кладешь?" А он говорит: "Надо". А как стали дом-то запирать, гулять идти, он тут-то ее и оглоушил. Топором. И ножом, ножом-то в грудь. А она только все: "Хватит… хватит…" И себе вот тут маленько на горле порезал. Дескать, драка, мол, у них была. Привезли их в больницу-то вместе. А потом его в тюрьму. Три года дали такого, что уж он и не вышел… А как Тоську с моргу брали, мать-то больно убивалась. Хошь она и не родная ей, мать-то, а уж больно убивалась. "Праздник, - говорит, - мы все выпиваем, а он только на стол поставит. Не пьет". Он трезвый это дело-то делал. Двое детей…
- А им - что дети, что не дети…
- А то я еще в девках была. До войны. Так-то под вечер с парнем шла. Идем рощей. Он мне тогда и говорит: "Как у вас в деревне-то хорошо поют". Подошли мы, а это не поют - ревут, плачут. Дуню Горохову муж застрелил. От четверых детей. Разрывной пулей полоснул в живот. Милиционер был…
- Этого сколько хочешь. Вот и у нас в улице, на Чайковским прям все с ножевого завода. Кто с молотком, кто с топором. В угловом-то доме уж он жену бил, бил… Она и убегла хуш бы к соседям. Он - за ней. А они ему и не сказывают, что, мол, она у нас-то. Спряталась-то. А он возьми, да и подожги дом. Соседям. К окну опять подошел, да и говорит: "Горите". Они не верят. Он опять: "Горите". А они не верят. Так и спалил подчистую. Потом выплачивал…
- У нас в улице - все покойники. То девку схоронили, то женщина одна угорела…
- Вон у нас Ольга-то летось мужа схоронила. Я ее и спрашиваю. "Небось, жалеешь его?" - "А чего, - говорит, - мне его жалеть? Мало я с ним, говорит, - мучилась?.. Раз корову гнала, да под кустом его застала с одной… Уж я дойницей и била ее, ох и била… Так ведь он и не заступился за свою… А как взялся помирать, так говорю ему: "Василий, хоть бы ты извинился передо мной, да покаялся…" - "Пошла ты, - говорит, - от меня на три буквы". И давай всех своих, прости, Господи, б… считать. Штук их одиннадцать. Вот с этой я еще, да вот с этой… Больно погано помирал… Я ему, дескать, что ты делаешь? Ты ведь отходишь, не сегодня завтра там будешь… А он смеется да считает их… "Покайся, - говорю, - покайся!" Ни за что не покаялся… Так чего же, говорит, мне теперь его жалеть?.."
- Они, мужики, сейчас такие…
- Сейчас и бабы-то такие, прости, Господи…
- Кто как отходит. У меня вон папа в тридцать третьем году помер. Скоротечная чахотка у него получилась. Все приходили к нам золото искать, да револьвером у него под носом крутили. Пугали… Видно, оно со страху-то… Вот в канун смерти приходим мы все к нему прощаться. А уж он лежит вроде как без памяти. А мама тут охапку дров принесла да возле печки бросила, со стуком-то. Он как вскочит! С кровати ноги спустил… "Что это?" - "Это, - говорим, - папа, дрова…" - "Ох, - говорит, - зря вы это сделали. У нас уж была, - говорит, - вербовка. Кому сегодня помирать, те в правую сторону, а в левую, кто завтра в семь часов… Теперь мне, еще целую ночь мучиться". Так вот, поверишь ли, ровно семь часов бьет, а он помирает. Я говорю: "Папа, папа, ты помираешь?" Он только сказал: "Ну и что ж".
- У меня вон напротив бактисты живут. Они не нашей веры. Покойников своих в церкву не носят. Так-то сами попоют. И песни все такие чудные: спокойной ночи, брат… Да и зароют…
- А то еще в Москве, говорят, какая-то крематорь. Там покойников огнем жгут.
- Сожгут, как гнилое полено, нажрутся, напьются, да и дело с концом…
- У нас тоже пьяных сколь хочешь. Вон отец-то Евгений, тот еще ничего. А Лонгин, ежели кто в церкви пьяный, он отпевать тебе не будет. Выйди и все…
- А вот соседка моя сюда к нам в церкву не ходит. В Никологоры ездит. Тут, говорит, поп ваш поляк и католик…
- Это Лонгин-то?
- Какой же он католик, когда он - благочинный?
- Теперь все перемешалось…
- Вот старые-то люди говорят, близок уж конец. Ох, близок… Все, дескать, совершится в этой сотне…
- Уж какой нынче народ пошел… Один мат, одно вино… Я говорю, хоть на волю не выходи, чтоб не видеть этого народу…
- Да вот хоть и у меня зять с дочкой. Как к ним не придешь, телевизор ли, радиво, чего-нибудь у них да брямчит. Уж я говорю: неужто вы семь недель, постом-то не можете без этого Содому? Ничего не скажут. Только что выключат, пока я, значит, тут у их… И едят чего ни попадя. Хоть бы вы, говорю, мясо не ели. Хоть бы одно молоко. Ну хоть бы какое воздержание. А то ведь как скотина живете… Да еще и хуже…
- Теперь чего не жить? Махнул полой, да и стыд долой…
- Купят жабу за две, за три тыщи и глядят на нее…
- Нам еще отец-покойник, Царствие ему Небесное, говорил… Настанет, дескать, такое время, что из тьмы один мужчина будет верующий, а из тысячи одна женщина… Вот сейчас в городе-то пятьдесят ведь тысяч народу, а много ли нас в церкву-ту идет?..
- А и то сказать - одна церква на весь город… Раньше-то их вон сколько было…
- И эта-то как осталась удивительно… И то ведь разоряли ее.
- Да, вера им что нож острый…
- Мы раз так-то шли, монахиню хоронили… Идем за гробом улицей, Святый Боже поем… А навстречу председатель горсовета. Он как услышал, кричит: "Это что такое?