– А вот здесь, – мы перешли в банкетный зал, – здесь австрийцы. Особенно мне дорог вот этот парадный портрет. Узнаете? Это Август Сильный. Все любят изображать Августа на коне, а здесь он просто стоит, опершись на стул. Правда, интересно?
Изольда разговаривала будто бы сама с собой. Нет, скорее с персонажами картин. Видно, что всех их она очень любила. Каждый портрет занимал свое, особое место, и персонажи как будто ждали прихода своей хозяйки, ждали ее восхищенного взгляда, полного любви и гордости. Изольде было, кажется, все равно, следую я за ней или нет. Она переходила из одного зала в другой, подходила к портретам, гладила рамы руками, заглядывала в глаза курфюрстам и простым старикам, рассказывала истории их жизни и истории приобретения самих картин. Ее собственные глаза из бесцветных стали светло-коричневыми, распрямились плечи, и походка стала менее шаркающей.
– Изольда, это прекрасно! Я получила истинное удовольствие. У вас есть дети?
Хозяйка гостиницы остановилась, повернулась, внимательно посмотрев на меня, и опять, ссутулившись, вернулась за барную стойку.
– Нет, мы живем с мужем вдвоем, – сказала она безразличным голосом, начиная в который раз протирать стаканы.
Я поняла, что спугнула ее, и она про себя мне ничего и никогда не расскажет.
Немцы – закрытые люди. Никто не должен знать: почему и как.
Мы запаковали свои чемоданы, погрузили в автомобиль и поехали в сторону Штутгартского аэропорта. Вдалеке осталась придорожная охотничья гостиница с антикварным рестораном и непонятной хозяйкой с красивым и гордым именем Изольда.
Две Изольды, и до конца не понятыми остались для меня обе. Одна – счастливая, не имея почти ничего, другая – несчастная при всех своих несметных богатствах.
Загадка. Может, все дело в имени?
09.02.2009
Нора
Мне позвонил наш давний знакомый, хирург из Новосибирска.
– Леночка, приезжает мой дядя из Америки, у него здесь выходит книжка. Презентация в Доме литераторов. Вам с Сергеем это интересно?
– Думаю, да. Хотя, смотря когда. Если на этой неделе, то мы в Москве. А что за книжка-то?
– Понимаешь, Лен, тут дело какое. Дядька решил всю свою жизнь для потомков описать. Я пробежался глазами по рукописи и увидел там фамилию Бреннер. Как тебе это?
– Что вы хотите сказать? Ой, нет, подождите, Петр Петрович, я не поняла. То есть вы думаете, это может быть не простое совпадение? Ах, ну да, дядя же ваш живет в Чикаго? – сердце у меня неспокойно забилось.
– Лена, Лена, ты, главное, успокойся, может, и совпадение. А вдруг нет. Вот я тебя и спрашиваю, тебе книжка такая нужна? На презентацию пойдешь? Кстати, познакомишься с моей теткой.
– Конечно, пойду. Спрашиваете еще! Нет, ну неужели смогу что-то узнать? Расскажу прямо сейчас маме. Или нет, не буду ее волновать. Мало ли. Все-таки Бреннер – фамилия достаточно распространенная, да и Чикаго город большой.
Я вздохнула.
– А тетя ваша – Нора Ароновна, не ошибаюсь?
– Да нет, – Петр Петрович усмехнулся на другом конце провода, – надо же, такое имя запомнила!
– А я, знаете, с детства люблю необычные имена. Всех кукол называла Азалиями и Фильгебуенами. А Нора – имя вообще какое-то особенное, очень музыкальное.
– Представляешь, а тетка-то моя действительно пианистка. Московскую консерваторию закончила. Даже в конкурсах каких-то участвовала. Правда, без особых успехов. Думаю, вот там-то как раз имя и отчество – Нора Ароновна – сыграли свою роль.
Понятно, Петр намекал на тетину национальность. Что ж, очень даже могло быть и так. Ни для кого не секрет, евреям у нас в семидесятые годы было несладко.
С Петром мы познакомились на конференции "Евротравма" в Будапеште. Докторов было много, но мы как-то сразу взглядами выхватили друг друга из толпы. Он был с профессиональным фотоаппаратом и все время что-то снимал на свою огромную и очень красивую камеру.
Мне всегда интересно наблюдать за фотографами. Они смотрят на нас немного свысока. Мужчина с фотоаппаратом, тем более с таким мощным, выглядит совсем по-другому. Значительнее, что ли, внушительнее.
Петра, видимо, чем-то привлекло мое лицо.
– Можно у вас жену украсть ненадолго? – заговорщицки спросил он у моего мужа. У мужа это намерение возражений не вызвало.
– А у меня кто будет спрашивать? Может, я против? – возмутилась я такой мужской солидарности.
– Но ты ж не против! – Петр Петрович смотрел на меня своими огромными глазами, веселыми и грустными одновременно.
– Идти куда?
– Тут недалеко.
В павильоне, где проходила медицинская выставка, стояла старинная карета. Петр Петрович подвел меня к ней и быстро начал щелкать. Снимки получились фантастическими, а заодно было положено начало нашей дружбе.
Петр Петрович, мой муж и я, – мы много гуляли втроем по Будапешту, разговаривали. С профессиональной деятельности незаметно для себя перешли к рассказам о семьях, детях, родителях.
Оказалось, что родная тетка Петра Петровича вот уже двадцать семь лет живет в Америке.
– А как она туда попала?
– По еврейской линии.
– А вы что, еврей? У вас же фамилия совсем даже не еврейская – Морозов?
Петр Петрович внимательно на меня посмотрел.
– Так и у тебя не еврейская!
Да, действительно. Все время забываю, что евреи меня чуют. Правильнее сказать, чуют они мою еврейскую бабушку – Рахиль Моисеевну Бреннер.
А Морозов, значит, тоже к евреям отношение имеет. Вот уж никогда бы не подумала. Вернее, просто об этом не задумывалась. Значит, не зря мне сразу глаза его огромные, одновременно грустные и добрые, такими знакомыми показались. Да и ладно. Какая, в конце концов, разница: еврей – не еврей? Главное, мы приобрели с Сергеем хорошего друга, приятного собеседника.
И уже безо всякого стеснения мы принялись спокойно рассказывать про тетушек и дядюшек, вслух произнося их экзотические имена и гордые фамилии. Я рассказывала про свою бабусю Роню, про ее тетку – Тину, которая в далекие революционные годы бежала с мужем в Америку и, по слухам, обосновалась где-то в Чикаго.
– А искать пробовали?
– Да нет, как-то мама инициативы не выказывает, ну, и мы помалкиваем. Хотя интересно, конечно. А вдруг там наследство какое?!
– А вдруг долги?! – мой муж с его украинскими корнями, как всегда, в своем репертуаре!
Тогда и возникло в первый раз в разговоре имя Норы, которая тоже, кстати, жила в Чикаго. Совпадение? Мы радовались этому обстоятельству.
Имя Нора – совсем не еврейское, очень звучное и сразу мне очень понравилось. Все-таки было во мне чувство неловкости за все эти вычурные еврейские имена. Я никому и никогда не рассказывала, что родных братьев моей бабушки звали Исаак и Израиль, а саму бабушку – Рахиль. А уж то, что бабушкин второй муж, милейший старикан, вообще-то, оказался вовсе даже не Юрием Михайловичем, а Иудой Мойшевичем, повергло меня когда-то в полнейший шок. Ну как можно было своего ребенка назвать таким именем и обречь его тем самым всю жизнь терпеть подозрительные взгляды своих соотечественников!
Мы давно уже не живем в Стране Советов, но привычка оглядываться, привычка думать, что люди скажут, укоренилась во мне прочно.
– Лена, ты не в пионерском лагере, – часто возвращает меня к реальности моя подруга. Да, не в пионерском. Но ловлю себя на мысли, что никогда бы не назвала свою дочь Сарой, а сына Абрамом. Все-таки мне кажется, такое имя может предопределить судьбу. Так вот, с самого начала.
Когда у меня родился младший сын, мы тоже никак не могли сойтись во мнении. Придуманное мною имя – Павел – не устраивало мою семью, а я плакала и настаивала, и была уверена, что мой выбор – единственно правильный. Ну не зря же, когда врачи с трудом разбудили меня после наркоза, именно это имя я произнесла вслух. А в послеродовой палате уже лежала женщина с сыном Петей. Я сразу решила: Петр и Павел, это судьба. Мой муж этих судьбоносных знаков видеть упорно не хотел.
Как вскоре выяснилось, в своей трагедии я была не одинока. Позже, в детской поликлинике, я познакомилась с миловидной молодой мамочкой. Мы сидели рядом на стульчиках, ждали своей очереди, в руках держали одинаковые одеяльца, в которых мирно посапывали наши сыновья. Как выяснились, оба до сих пор безымянные. Девушка негодовала:
– Представляешь, они против. Все объединились против меня. "Не будем так называть ребенка", – и все тут! Нет, ну как тебе это нравится? Они, что ли, моего сына рожали? – моя соседка по очереди гневно смотрела в сторону свекра и мужа. Они отвечали ей натянутыми улыбками и смотрели так, как смотрят обычно на не очень здорового психически человека. Очень красивая длинноволосая и темноглазая девушка, понятно, еще не отошедшая полностью от родов, все говорила и говорила о том, что ее не понимают, не дают ей настоять на своем.
Я с ней соглашалась, ведь и сама пребывала точно в такой же ситуации. Ну почему нас не поддерживают наши родные, почему бы им не пойти нам навстречу; в конце концов, мы же пережили всю эту боль, весь этот страх?! И вот в семье появился маленький человечек. Ну кто, как не мама, любит его больше всех?! Именно она больше всех желает ему добра! Почему бы к нашему мнению не прислушаться и не назвать ребенка так, как мы придумали?
Мы сидели в очереди долго, наши сыновья мирно спали, а мы все говорили, говорили. И когда моя случайная знакомая уже заходила в дверь медицинского кабинета, я опомнилась.
– А имя-то? Ты как сына-то назвать хочешь?
Молодая женщина посмотрела на меня внимательно и спокойно произнесла:
– Натан.
Я так и осталась сидеть с раскрытым ртом. Ну что тут скажешь?! Я бы на месте ее родственников тоже призадумалась.
А вот интересно, чем не угодил моей родне Павел?
После Будапешта мы продолжали с Морозовым общаться. Перезванивались, делились новостями, встречались на медицинских выставках.
И вот я получила от него приглашение на презентацию книги американского дядюшки.
– Понимаешь, сам в Москву приехать не смогу, дел невпроворот. Обидно ужасно, но ничего не поделаешь. А вы обязательно сходите!
По дороге на литературный вечер мы с мужем попали в автомобильную аварию. Не то чтобы страшную, но машину нам помяли изрядно. И главное, пока тянулась вся эта катавасия с разборками, с милиционерами, с каким-то там специальным комиссаром, литературный вечер благополучно закончился без нас.
Морозов звонил нам из Новосибирска:
– Лен, я знаю, что народу на вечере уйма, но мои родственники вас ждут, для вас оставлены книги, прорывайтесь к ним.
– Петр Петрович, мы не на вечере. Страшно обидно, попали в аварию, в Москве страшный снегопад. И вот вместо Дома литераторов мы уже два часа стоим, разбираемся со всей этой историей на Садовом кольце. Обидно ну просто до слез.
Мой муж, несмотря на то, что машину было безумно жалко, потешался надо мной:
– Да, Лена, видно не судьба тебе американское наследство получить!
На следующее утро Морозов вновь объявился, дал мне телефон Норы и сказал, что я могу договориться о встрече.
Я позвонила сразу. На другом конце провода мне ответил молодой и очень приятный голос:
– Деточка, послезавтра мы улетаем домой, в Америку. Если у вас есть возможность приехать к нам домой, я вам буду бесконечно признательна.
– Конечно, во сколько вам удобно?
– Ну, если бы не очень рано, скажем, к одиннадцати. Я постараюсь к этому времени быть готовой. Если я буду без галстука, это вас не очень расстроит?
Я сразу подхватила шутливый тон:
– Безусловно, расстроит, но я постараюсь это пережить.
Мы рассмеялись, стало ясно: мы разговариваем на одном языке, нам будет легко, и уже обе ждали свидания.
Я не стала раньше времени волновать маму, решила все сначала разузнать сама. Бабушка, мамина мама, умерла давно, и это навсегда осталось для мамы тяжелым горем. Мама очень дружна с братом, с его семьей, но их родственные связи с еврейской линией были напрочь утеряны. Переживала ли мама по этому поводу? Думаю, да, но с нами она старалась это не обсуждать. Время от времени подобные темы всплывали. А что, если кто-то жив там, в Америке? Что это за люди? Какие они?
Неужели встреча с Норой сумеет пролить свет на то, что давно казалось канувшим в Лету?
Мне всегда интересно пообщаться с людьми, уехавшими из Союза. А про Нору я знала, что они уехали, когда ей было уже за пятьдесят, а ее муж был еще старше. Восьмидесятые годы. Все непросто.
После того, как принимают документы на выезд, работать ты уже не можешь. Все. Ты просто сидишь и ждешь приглашения. Когда оно придет? Через полгода, через год? Хватит ли отложенных денег или нужно будет продавать вещи? По рассказам Петра Петровича я знала, что семья Норы всех этих тягот хлебнула с лихвой. Сыну пришлось бросить институт и из комсомола уйти. Хотя все равно бы выгнали. Как заново начать жизнь в пятьдесят лет, без языка, без друзей, без привычной крыши над головой, без родного неба?
Опять же, по рассказам Петра, я уже знала, что, в отличие от многих наших соотечественников, Норе и ее семье все удалось. Они построили свою жизнь заново, они стали успешными.
Еще меня, безусловно, всегда интересуют еврейские семьи. Я потеряла связи со своей родней. Что говорить, жалею и хочется прикоснуться к жизни евреев или хотя бы заглянуть в замочную скважину.
А еще я люблю общаться с пожилыми людьми. Они не лукавят, их возраст этого уже не позволяет. У стариков есть большое преимущество перед нами. Они могут быть искренними. Им не надо рисоваться, не надо ничего из себя изображать. Они такие, какие есть.
Ровно в одиннадцать утра я стояла у старинного парадного в центре Москвы. Памятуя про галстук, я выждала несколько минут. Восемьдесят три года – возраст для женщины серьезный. Уже не все делается быстро, нужно время. И лучше чуть-чуть задержаться. Слишком ранний приход может помешать, расстроить какие-то планы. А этого мне совсем не хотелось.
В одиннадцать ноль пять я позвонила в дверь. Мне открыли практически сразу. С минуту мы смотрели друг на друга оценивающе. Нора улыбалась и молчала. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я сама сняла куртку, повесила ее на вешалку в прихожей и, говоря что-то незначительное, прошла в просторную гостиную. Нора опомнилась, немножко стушевалась от своей медлительности и предложила мне сесть за большой круглый стол.
Я немного огляделась. Просторная комната, высокие потолки, на стенах картины, мне неизвестные, написанные в авангардной манере, может быть, напомнившие мне стиль Малевича.
На столе лежала та самая книга, ради которой я пришла. Но я не могла оторвать взгляд от Норы.
Когда я ехала на эту встречу, все думала: какая она, Нора? И мне представлялась маленькая сухая старушка с крючковатым носом и морщинистым лицом.
Передо мной сидела редкой красоты женщина.
Сложно встретить красивую пожилую еврейку. И молодую-то непросто. Хотя иногда встречаются. Яркие, да, это присуще еврейкам. Что касается красоты, дело вкуса. А вот красивую еврейку в очень преклонном возрасте я просто не видела никогда. Правильные черты лица, точеный носик, широко распахнутые глаза, приятная улыбка.
Моя новая знакомая, в свою очередь, рассматривала меня. Не знаю, рассказывал ли что-то Петр, или ее удивила моя настойчивость, но она смотрела на меня с явным любопытством.
– Спасибо, что согласились меня принять, и извините за беспокойство. Смотрю, галстук вы все-таки надеть успели, – я попыталась прервать неловкое молчание и начать разговор первой.
Нора улыбнулась: насчет внешнего вида я все правильно отметила. Она действительно к приходу ранней гостьи была при параде. Черная юбка и черная трикотажная кофта на пуговицах поверх белой блузки. Темные чулки и туфли в тон, на низком каблуке. Было видно, что двигается пожилая женщина уже не очень легко. Но туфли вместо тапочек все же надела. Ансамбль дополняли украшения из серебра с довольно крупными малахитовыми вставками. Кольцо и сережки. Ни убавить ни прибавить.
Да, в любом возрасте и в любой обстановке женщина должна выглядеть хорошо! Причем в соответствии со временем суток, с местом и, главное, не забывая, сколько ей на самом деле лет. Это целое искусство! Я смотрела на Нору и понимала, что она им владеет в совершенстве. Все строго, но не чопорно. Верхняя пуговица на блузке расстегнута, воротник распахнут. Шея открыта, но не слишком. Про возраст не забывает. Трикотажная кофта вроде бы черная, но, приглядевшись, я заметила небольшие блестки, которые придавали костюму некоторую кокетливость.
Ну и, главное, – украшения благородного зеленого цвета. Они, с одной стороны, идеально подходили к серо-зеленым Нориным глазам. С другой – оживляли черный цвет. И потом, утро. Не подобает хвастаться бриллиантами. Думаю, у Норы и такие украшения были. Только она знает, что утром, к завтраку, уважающая себя женщина наденет все-таки серебро. А вот вечером все будет зависеть от ситуации. И для каждого случая украшения будут свои. И уж в виде новогодней елки, увешанной без разбора игрушками, я думаю, такую женщину, как Нора, не увидишь ни днем, ни вечером. Все и всегда будет выверено. У этой женщины есть чувство меры и стиля.
Косметики – минимальное количество. Подкрашены губы. Помада достаточно яркая, но это Норе идет. Цвет помады еще больше оттеняет черные волосы, подстриженные в аккуратное каре. И опять – ни убавить ни прибавить.
Я смотрела на нее и восхищалась. Невольно на меня нахлынули воспоминания.
Когда я была маленькой девочкой, я частенько выслушивала советы на тему, как хорошо выглядеть, от своей еврейской бабушки Рони. Роня – уменьшительно-ласкательное от Рахиль. Ох уж эти еврейские имена!
Бабуся, кстати, тоже была женщиной с идеальным вкусом и чувством меры. Другое дело, не было возможности к себе все это применить. Не было для этого ни средств, ни свободного времени. Бабушка жила тяжело, растила одна двоих детей.
Какая уж тут опера или светские рауты?! Это у бабушки было в ее далеком детстве и в очень недолгой молодости с мужем Алексеем, пока он не сгинул в сталинских застенках. Были и театры, и выходы. Наверное, и соответствующие наряды и украшения. Все закончилось очень быстро. Нужно было много работать, ставить на ноги двоих детей, Бориса и Тамару, мою маму.
Зарабатывала бабушка тем, что после своей основной работы обшивала всех знакомых и незнакомых. Причем делала это блестяще: с выдумкой, со вкусом.
Почему среди евреев много портных? Порой просто уникальных! Необъяснимо! Интересно, что моей маме этот дар не передался. Во мне он проявился вновь. Когда уже для нашей семьи наступили не очень легкие времена, вязала затейливые кофты и себе, и сестре, и маме.
Бабушка Роня выдумывала интересные фасоны, комбинировала цвета, ткани, добавляла вышивку, ручное шитье. Никогда не забуду платье, которое бабушка сшила для моей старшей сестры. Лимонного цвета шерсть она отделала черным кружевом. Сказка это была, а не платье!