Когда родителей не стало, она растерялась. Оказалось, что пятидесятилетняя женщина не умеет в этой жизни абсолютно ничего. Это была катастрофа. А главное, она была выбита из колеи эмоционально. Она сравнивала себя с человеком после аварии, когда нужно заново учиться ходить. Нине Васильевне нужно было заново учиться жить. Или даже нет, не так. Просто учиться жить. Она этого никогда не умела. И где-то уже в глубине души осуждала своих родителей. Как же они это допустили? Какова же была их любовь, если в результате дочь оказалась вот в таком ужасном положении!
На какое-то время Нина Васильевна впала в глубочайшую депрессию. Взяла больничный, чего с ней не бывало никогда, закрылась дома. И все плакала, плакала и не представляла, что делать и как жить дальше.
Из оцепенения ее вывели верные подруги. Приехали, все перемыли, перестирали, приготовили поесть. Потом встряхнули свою Ниночку, как следует, отругали ее по первое число и в приказном порядке отправили на работу.
К новой жизни Нина привыкала постепенно и так до конца и не научилась справляться со многими бытовыми надобностями. Но как-то приспособилась и стала жить опять практически хорошо. До нашего приезда в квартиру соседкой Нины Васильевны была не очень общительная старуха, с которой они могли не видеться неделями. А с нами в квартире появилась жизнь. Жизнь, про которую Нина Васильевна не знала. Это была семья. Семья, где был годовалый ребенок.
И с тех самых пор она стала жить по-другому. Она стала жить при нашей семье.
Не имея еще понятия о ее потрясающей бытовой неприспособленности, я сразу всю уборку в квартире взяла на себя. Мне казалось это совершенно естественным. О какой очереди может идти речь, если наша соседка пожилой человек, а мы с мужем – два здоровых лба. Ну если бы с нами, допустим, жила моя мама? Ну что, мы бы график по уборке на стенку повесили? Глупо же.
И потом, Нина Васильевна почти никогда для себя не готовила, – исключительно кипятила чайник. А раз в неделю жарила ужасные готовые котлеты из соседней кулинарии.
Я пыталась взять ее на довольствие, но это было невозможно. Она отказывалась тактично, но непреклонно, объясняя, что где-то она там ест. И все так же никогда не присаживалась на кухне. Все разговоры всегда вела стоя. Стоя рассказывала про последние выставки, на которых была, про театральные премьеры, которые особенно запомнились. Слегка приоткрыв дверь, выносила мне почитать последние книжные новинки.
Но больше всего она полюбила нашего сына. Каждый день после работы она чуть ли не бегом летела в "Детский мир", чтобы привезти Антошке какой-нибудь особо замечательный подарок.
Так мы и жили. Мило соседствуя. На каждый праздник одаривая друг друга ничем не обязывающими подарками. Ненароком общаясь в коридоре на отвлеченные темы.
Мне эта женщина, конечно, казалась несколько странной. Ничего не готовит, никогда не стирает, никто к ней не приходит. По телефону иногда беседует с коллегами по работе, но крайне редко. Как же можно было жить в таком одиночестве? Ничего не делая для себя. Можно же что-то и поесть вкусное приготовить, и уют в комнате навести. Почему дверь все время закрыта, я потом разобралась. Она же не убиралась. Просто не знала, как. Хотя мне всегда это было неясно. Ну как это – женщина прибраться не умеет? Вот я когда с мамой жила, тоже никогда ничего не убирала. Зачем? Это делала мама. Да я и особо не глядела, как она это делала. А жизнь заставила, и все сама начала делать. Может, вопрос в том, что в двадцать лет начинать что-то делать – это совсем не то, что в пятьдесят?
Нина Васильевна была на редкость неприспособленная. Ничему она так и не смогла научиться, никаким хозяйственным премудростям. Поэтому она все старое и пыльное прикрывала газетками и складывала по стеночкам. В итоге это "по стеночкам" заняло целую комнату, оставив узкую тропиночку между дверью и кроватью.
При этом на работу Нина Васильевна всегда ходила очень аккуратно одетая, всегда в свежей блузочке (это потому, что в новой, только из магазина), всегда в начищенных туфельках.
Антошка ее обожал! Она с ним не играла, она этого не умела. Зато она с ним разговаривала. А ему это было важно. Ну и подарки, конечно, само собой. Кто ж их не любит! И видела она, что мы ее не сторонимся, все время хотим привлечь ее в нашу семью. Было уже понятно, что не ходит она на наши семейные праздники, не пьет она с нами чай. А мы все равно ее всегда звали. Она долго и интеллигентно отказывалась, но было видно, как тем не менее эти приглашения были важны для нее.
Когда мы переезжали в эту квартиру, бывшая соседка Нины Васильевны обмолвилась, что наша будущая соседка очень больна. Я этого не замечала. Никаких таблеток, никаких докторов. Всегда с улыбкой, всегда подтянутая.
Все случилось как-то внезапно. Она вдруг сильно ослабела, перестала выходить из дома. Мы как раз должны были ехать в дом отдыха на недельку. Думали уж, как ехать, вдруг что?
Нина Васильевна объясняла все низким давлением, просила не волноваться. В конце концов у нее есть ее закадычные подружки, помогут. Разумеется, я волновалась. Сердце было не на месте. Как там она, что?
Когда мы вернулись, ее сложно было узнать. Как человек мог так измениться за неделю, уму непостижимо! Подружки ее приходили, пока нас не было, помогали, как могли.
Нас она дождалась, а на следующий день после нашего приезда Нины Васильевны не стало. Врачи не могли потом понять, как она протянула эту неделю. Объяснение было одно – она не могла уйти, не попрощавшись с нами.
В тот последний день, она, уже поступившись своими принципами, сидела на кухне за нашим столом, я поила ее чаем, рассказывая подробно, чем мы занимались на отдыхе. Антошка ездил вокруг нас на велосипеде. Она благодарно кивала в ответ. Маленькая, осунувшаяся, с тихой улыбкой счастья на лице. Вечером я проводила ее до двери ее комнаты. Больше мы живой Нину Васильевну не видели.
"Скорая помощь", милиция, все это пришлось пережить. В коридоре, на тумбочке, рядом с телефоном лежала ее записная книжка. В ней галками были отмечены телефонные номера. Я так поняла, что это те номера, по которым я должна была позвонить. Один телефон был подруги Нины Васильевны. Второй был мне незнаком, совершенно неизвестной мне женщины. Вспоминая, я поняла, что это единственная, очень дальняя родственница. Какая-то внучатая племянница, про которую Нина Васильевна рассказывала, что та живет совсем по-другому. И не общаются они, потому что нет никаких тем для соприкосновений.
Я позвонила по обоим номерам. Подруга плакала, но говорила, что, собственно, все шло к тому. По второму номеру никаких слез не было.
– Адрес говорите. Да смотрите, не трогайте ничего. Узнаю, милицию на вас натравлю. Не понятно еще, как тетя Нина умерла. Проверить надо.
Мне было противно. Сразу стало ясно, почему с этими единственными родственниками моя сердечная соседка никогда не общалась.
Родственнички приехали буквально через час. По-хозяйски скинули куртки в коридоре прямо на пол и ринулись в комнату. Я ушла к себе и закрыла дверь. Не хотелось смотреть, как рушится нехитрый мирок Нины Васильевны.
Из-за двери раздавались бодрые голоса:
– Мария, да как здесь, среди этой кучи грязного белья, найдешь-то что? Может, ну ее?
– Обалдел! Тетка богатая была, это точно. Всю ночь разбирать будем, а все найдем! Ты что, забыл, у нас в деревне еще Надежда сидит. Вот наверняка ведь и до нее слухи дойдут. Что потом, делиться с ней? Вот уж дудки. Ничего, не барин! Мы сейчас все это на помойку повыкидываем. А там, под завалами, наверняка в буфете сейф или тайник есть. Главное, нам первыми успеть. Так что смотри, пошевеливайся.
Работа у них кипела. Люди они были не особо брезгливые, опять же к труду привычные. Всю ночь они таскали тюки с газетами и грязным бельем на улицу. Мы не спали, меня колотила дрожь. Я никак не могла поверить, что уже нет такого светлого человека. И близкие люди об этом не печалятся, они споро себе работают, ругаются только, что никак не найдут ничего. Да поторапливают друг друга.
– Шевелись давай! А вдруг Надька все-таки узнает?
– Да с чего она узнает-то? Может, ты ей рассказал?
– Нуты, коза! Зачем же мне-то рассказывать?!
– Ну и работай давай! Давай из буфета на пол все вываливай. Видишь, нету тут сейфа никакого. Вытряхивай все из тумбочек! Тетка, значит, прямо так все хранила. Надо же.
Надька приехала под утро. Не сказав "здравствуйте" и отпихнув родственничков, ломанула в соседкину комнату. В комнате творился трам-тарарам. Весь пол был усыпан бумагами из тумбочек, по полу ползали Мария с сожителем и пытались, шебурша все это хозяйство, найти спрятанные сокровища.
Надежда с визгом кинулась на Марию:
– У, змея, теткино хотела все себе заграбастать! Давай, выворачивай карманы. Все равно отсюда не выпущу. Все пополам делить будем.
Мария драться не стала, согласилась на редкость быстро:
– Пополам так пополам. Давай, присоединяйся.
Видимо, она поняла, что все уже перерыто. И больше искать в общем-то нечего.
По-братски они поделили подушки, одной достался плед, другой – сервиз.
– У тетки, вроде, еще миксер был? – это был вопрос ко мне. Ну надо же, какая осведомленность.
– Нина Васильевна нам миксер на 8 Марта подарила, – с дрожью в голосе ответила я. Я их ненавидела в ту минуту, этих бездушных, черствых теток!
– Ишь ты! А чем докажешь?
– Да вон он, разобранный, на кухне.
– Нет, ну надо же, всю ночь пахали из-за двух одеял. Во тетка!
Какой ужас, какая страшная несправедливость. Почему люди такие злые? Милейший человек, Нина Васильевна, безусловно, не заслуживала такого отношения. Что же это с людьми-то делается? Ведь ни разу не пришли, ни разу не побеспокоились. А здесь клад всю ночь искали. Да и какой, собственно, клад мог у нее быть? Смешно. Государственный служащий, еще и свежие кофточки себе постоянно покупала.
Утром приехала ее подруга. Была взбешена и раздосадована жутким беспорядком.
– Вы представляете, наследство искали! Ну какое у Нины Васильевны могло быть наследство?!
– А ведь было, Лена, наследство-то. Ниночка же была из очень старинной дворянской семьи. В старых газетах она все прятала. Я точно знаю. Я когда в дом входила, еще внимание обратила: мусоровоз от подъезда отъезжал. Так что… Как видишь… Видимо, не хотела Ниночка, чтобы кому-то это все досталось. Ну пусть так и будет. На то ее и Божья воля.
После того как улегся весь шум, я, наконец, зашла в соседкину комнату. Я никогда здесь не была, и все для меня здесь было чужое. Вещи не имели для меня никакой ценности. Для меня была важна она. Старая москвичка, тактичный и тонкий человек. Она для меня стала очень близкой. Я не представляла, как мы теперь без нее будем, и думала о том, что вот был человек, и нет его. И как это так?
Я провела ладонью по пыльному буфету и почувствовала, что рука наткнулась на что-то твердое. Это была старинная крошечная шкатулка. В ней лежала золотая подвеска. Как не заметили ее Мария с Надеждой? Шкатулка лежала практически на виду. Мистика какая-то. Или все-таки Нина Васильевна оставила это специально для меня? Чтобы у меня была о ней память. И коробочка во время этих некрасивых поисков лежала себе вот здесь, у всех перед глазами. Но она не была предназначена никому другому: Нина Васильевна приготовила ее для меня. Последнее "прости и прощай". Я расплакалась, но и испытала чувство облегчения. Я была рада этому знаку оттуда. Я была рада, что в моей семье теперь останется этот памятный знак как память о светлом и хорошем человеке. И через много-много лет, достав эту подвеску, я расскажу своей внучке историю моей соседки. Тихой, скромной и очень хорошей женщины.
Кеша хороший
ВЕСНА пришла неожиданно рано, солнце светило ярко, совсем не по-мартовски обманчиво. Захотелось сразу открыть все форточки, высунуть нос и глубоко вдохнуть яркий прозрачный воздух.
Он залетел в окно московской квартиры с громким резким криком, порядком всех напугав. Сначала маленькая пичужка истошно металась по кухне, билась о стенки нового финского кухонного гарнитура, цеплялась за веселые шторы с синими чайничками, пытаясь как-то на них повиснуть.
– Уйди, уйди! – Люба схватила полотенце и попыталась выгнать птицу обратно в открытую форточку. – Господи, да откуда ты только взялся? Кыш, тебе говорю!
Птица трепыхнулась в очередной раз, нервно дернув зеленым хохолком, легко взлетела на деревянный карниз, зацепилась за большие коричневые кольца и затихла.
Люба, поняв, что не сможет самостоятельно достать возмутителя спокойствия, позвала на помощь: – Леш! Иди скорее! Я боюсь! Господи, делать-то что?! К нам какая-то пичуга залетела!
На зов, естественно, прибежала маленькая Юля.
– Ой, мам, это же попугай! Какой маленький! Прямо Говорун изумрудный, – запричитала девочка. Девочка в данный отрезок времени самостоятельно осваивала "Волшебника Изумрудного города" и всех вокруг сравнивала с веселыми человечками из книжки. – Откуда он взялся?
– Говоруны синие, – на автопилоте поправила Люда, – это у Гудвина все были зелеными. Вот и я не понимаю, откуда. И как его теперь достать. – Люба, не переставая, размахивала полотенцем, как пропеллером, но птичке, похоже, было на это наплевать. – Юля, где папа, мне одной не справиться.
Да уж, вот они, неудобства хваленых сталинских домов. Высота потолков в квартире, где жили Глебовы, зашкаливала за четыре метра. Многие соседи уже давно сделали в одной из комнат второй этаж. Встать в полный рост на так называемом втором этаже было невозможно, но, к примеру, поставить лежанку и использовать помещение под спальню – очень даже. Идея вполне уместная, тем более, учитывая габариты жилого помещения.
Планировка квартир в огромном строении на Ленинградском проспекте была более чем странной. О чем думал проектировщик, непонятно. Глебовы занимали двухкомнатную квартиру на третьем этаже семиэтажного дома. Достаточно большой коридор, однако, не позволял поставить даже небольшую переносную вешалку, не говоря уже о шкафе. Все стены коридора – это были двойные двери. В две комнаты, на кухню, в ванную комнату и в совсем крошечную каморку, где находился выход к мусоропроводу. Вроде бы две комнаты, но что толку? Одна из комнат больше походила на пенал (не будем здесь употреблять другого слова, которое как-то использовал лучший друг Леши Володя Мировой).
– Отсюда можно вперед ногами не выносить! Закрыл на ключ, и покойся себе с миром.
Комната, действительно, казалась мрачной и неуютной, вмещалась в восьмиметровку только кровать. Шкаф закрыл бы полностью окно.
– В высоту больше, чем в ширину! Что это за комната такая? Сюда просится, конечно, антресоль, – задумчиво разводил Леша руками, когда семья Глебовых въезжала в квартиру, – но тут и так ничего не видно.
Понятное дело, что в этом узеньком пенале второй ярус сделать было проблематично. Что это за комната такая, стало ясно из документов БТИ. Оказалось, что в соответствии с планом она была смежной с большой. Бывшие жильцы заложили дверь кирпичом. Собственно, так сделали все в квартирах по этому стояку. Может, раньше эта комната была кладовкой или гладильной, кто ее знает.
Ах, времена, ах, нравы! Нет, в наше время какие уж тут гладильные. Маленькая, неудобная, но все-таки отдельная комнатка. Кто-то из жильцов дома приспособил пенальчик под детскую, кто-то разместил в ней библиотеку. У Глебовых полноправной владелицей комнатенки стала восьмилетняя Юлька.
Вторая комната, та, которая большая и светлая, тоже была бестолковой и неуютной. Три больших окна опять же не давали разгуляться фантазии.
Вот такая бестолковая и по московским меркам очень большая (и даже вызывающая зависть) двухкомнатная квартира досталась Глебовым после смерти Лешиного дяди. Счастью не было конца. В центре Москвы, две комнаты, огромные двери, окна! Это уж потом они поняли, что не все так просто. Без знаний и умений проектировщика и дизайнера здесь делать было нечего. Люба надеялась на сообразительность технически образованного мужа, но тут она крупно просчиталась. Леша только вздыхал и разводил руками.
– Из этой камеры-одиночки можно сделать только кладовку с полочками.
– Побойся Бога, здесь будет жить твоя дочь.
– Вот и пусть смотрит себе практически в космос. И вообще, не нужно перегружать помещение деталями. Все должно быть органично.
– Уюта же хочется! А где у нас уют? В одной комнате кровать с трудом помещается, в другой – диван и шкаф, как два пенька во чистом поле.
Леше было смешно да и, говоря откровенно, все равно. И вообще он был из разряда мужиков, у которых руки не из того места растут. При этом имел за плечами техническое образование достаточно престижного МАИ.
– И чему тебя только в институте учили? – удивлялась Люба.
– Меня учили строить самолеты! – парировал муж.
– Но ведь здесь легче…
– Правильно! Поэтому я и не буду утруждать перепланировкой мои светлые мозги! Эта квартира того не стоит.
Ну да, того не стоит. Наверное. Люба в которой раз поразилась спокойствию мужа и взяла обустройство неудобной квартиры в свои сильные руки. Молодая женщина купила десять метров мебельной ткани спокойной расцветки, вызвала из службы быта мужика, который, разделив в уме непомерно большую комнату на три части, закрепил рельс на потолке. Две трети комнаты теперь служили гостиной, а одна треть – спальней. Все равно все было слегка бестолково и со странной геометрией; тем не менее у каждого появился свой уголок. От Леши жена получила снисходительную благодарность:
– Ну вот, и при чем тут мое техническое образование. В конце концов, я закончил не швейный техникум.
Действительно, подумала Люба, не швейный. Можно подумать, что она портниха. Ну да ладно, во всяком случае молодая семья теперь обладала хорошей, можно даже сказать, престижной квартирой практически в центре Москвы. Привилегия коренных москвичей с их бесконечными дядями, тетями, которые, отходя в мир иной, иной раз успевают переписать свои богатства в виде жилплощади на не очень-то удачливых племянников. Ситуация Глебовых не была исключением, и Люба старалась гасить вспышки своего недовольства, с благодарностью поминая безвременно ушедшего в небытие Лешиного дядю. До этого молодые жили с Любиной мамой и младшим братом. В той квартире и Юлечка родилась.
А вообще-то Глебовы были нормальной современной семьей. Юля училась во втором классе, родители работали. Вечерами родители прочитывали поочередно какие-нибудь хорошие книги, и все вместе читали "Волшебника изумрудного города". Как правило, их взгляды на прочитанное совпадали. Нравились им одни и те же фильмы. Кроме того, и Леша, и Люба скептически относились к классической музыке, но оба любили джаз.
Относительно домашних животных они договорились еще в начале своей семейной жизни, как они считали, раз и навсегда. Жить в Москве и завести собаку-кошку – издевательство над животными. С какой стати бедные животинки должны путаться под ногами, ютиться в тесных и душных помещениях. Что это за жизнь? Нет, нет и нет. Никогда! Это было общим мнением родителей.