2
Сон старика Матвеева сбылся скоро и страшно.
Ночью запахло горелым. Мария вскочила, втянула носом странную, опасную гарь.
Кинулась в комнату к Петру.
– Петь, а Петь… Как ты?..
– М-м-м-м-м-а-а-а-а… Что разбудила…
– Петя, если можешь, встань. Мы, кажется, горим.
Она кинулась к окну.
И – отшатнулась.
Огромное, гудящее рыжее пламя крепко обняло, плотно охватило, грызло угол дома. Красное зарево металось по потолку, по стенам. Марию прошиб ледяной пот.
– Быстро одевайся… Самое необходимое – в сумки…
Она уже заталкивала в сумку пожитки.
Петр встал, застонал от боли в избитом теле. Шарахался по комнате. Забежал в кухню.
– Мама, погоди… Может, пожарку…
– Я стариков разбужу!
Метнулась в подъезд. Огонь плясал на лестничной клетке.
"Что это?! Мог плиту Пушкин горящую оставить. Газ мог рвануть! Старик Матвеев – он же курильщик – мог окурок на плинтус бросить… Все что угодно!" Мария затарахатела в дверь к старухе Лиде. "Не слышит, проклятье, не слышит. Она же сгорит!"
Пока она стучала к старику Матвееву – Лидина дверь завизжала.
– Батюшки!.. батюшки…
– Скорее, Лида, скорее! Одевайся теплее! Шубу! Бери теплые вещи! В сумку!
Матвеев не открывал. "Дверь высадить, что ли?! Такую дверь только ткни…"
Она и ткнула: плечом нажала.
И дверь подалась.
Открыта была.
"Спит с открытой дверью: смерти боится. Или, наоборот, ждет: приходи когда захочешь".
И старик Матвеев твердо вышел навстречу Марии в белых, как степной снег, кальсонах. Высокий, длинный, как жердь. Кавалерист. Старый лагерник.
– Что, Машер, что?!..
– Все сбылось, Василий Гаврилыч! – прокричала она ему в лицо.
И он улыбнулся бешено, светло.
Второй этаж был весь в огне.
Мария стояла на лестнице. Дико, хрипло кричала в огонь:
– Пушкин! Пушкин!
Огонь трещал и гудел, рвал красными зубами черный воздух.
Мария слетела по лестнице – пламя на глазах съедало деревянные гнилые ступени.
Огонь опалил ей волосы и ресницы.
Она выбежала в снежный двор, и Петя дрожащими руками нахлобучил ей ее зимнюю вязаную шапку на затылок.
Во дворе уже прыгали на снегу жильцы.
Они прыгали, рыдали, ругались, выкрикивали что-то снегам, небу. Волокли от крыльца нищие вещи. Старуха Лида мелко, будто солила себя птичьей щепотью, крестилась.
Они, жильцы, стояли во дворе и глядели, как горит их дом.
Как их жизнь горит.
Когда приехала пожарная машина, полдома сгорело. Старик Матвеев, в мохнатой овчинной шубе поверх кальсон и бязевой ночной рубахи, белыми слепыми, сумасшедшими глазами крестил черные обгорелые доски. "Прибыль… прибыль…" – шептал он. Густая пена хлестала из змеиных грязных шлангов. Мария слушала, как музыку, густой мат парней-пожарников.
– Подожгли! Уже который дом в округе…
– И ничего им за это не будет, сволочам!
"Как – подожгли? Кто – поджег?" Слова обожгли ночной, обезумевший мозг и растаяли в белом пламени легкой метели.
Люди бессильно, потерянно стояли на снегу, кто – успев напялить сапоги, тапки, кто – босиком, в наспех накинутых пальто, в старых, траченных молью шубах, стояли и плакали, глядя на злую пляску огня в черной, беззвездной зимней ночи.
Во дворе чернели черепахами старые сараи. Там хранили негодные шкафы; велосипеды без спиц и без руля; изломанные холодильники; подгнившие дрова; древнюю мебель; пустые банки и иную тару. Но не будешь же жить в сарае! А где будешь жить? Зимой, в морозы?
Сгорел почти весь дом. Остался – от него – огрызок. Угол, где ее, Марии, жилье. Теперь все они, все бездомные, будут жить у них?
Варенье, варенье мое, и ты не сгорело… Жженый сахар, райские яблочки…
Жители вытащили из сараев дрова, отыскали пилу, распилили шкафы, подожгли их. Устроили костер. Грели руки. Приседали у огня; грелись. Снова плакали.
Их немного было, жильцов. В доме было всего восемь квартир.
Огонь убивает, и огонь спасает.
Они смотрели на костер, на черные доски и пепел, на поземку, обвивающую ноги, друг на друга. В мокрые, кривые от отчаянья, холодные, бледные лица друг друга смотрели они.
– Мама, как все быстро… – сказал Петр, кусая губы.
И правда, как все быстро, подумала изумленно она.
Подожгли! Пожарные сказали – дом подожгли. Кто? Зачем?
– Да вить известно, зачем! – крикнула сквозь рыдания старуха Лида. – Штобы выселить нас, мусор человечий! Куда угодно! А тут… земля освободится!.. и они, богатеи, роскошный домище себе отгрохают… И будут, как цари!..
– Цари, – глухо, тихо сказал старик Матвеев. – Вот они, наши новые цари. А мы – их новые рабы.
И захохотал – тихо, страшно, безумно.
Мария грела руки дыханьем.
У них сгорела кухня и столовая. Осталась жива кладовка и Петина спаленка.
Ванна на чугунных лапах – жива… Старый чугунный лев…
Рукавицы, ее дворницкие рукавицы. Они живы, не сгорели. Они там, в кладовке. И ее метлы. И ее лопаты. Она завтра выйдет на работу. До шести утра еще сколько там? А, еще два часа.
И – ни одной звезды на небе.
– Пушкин пропал, – сказала Мария одними губами.
Петр услышал.
Ежился на ветру, засовывал пальцы под обшлага "косухи".
– Сгорел, – бросил, как плюнул окурок на снег.
3
Кулак сжался, косточки выпялились из кулака, и кулак громко, неробко постучал в дверь кабинета.
– Да! – раздался гнусавый голос.
Голос звучал так: "К черту подите".
Мария шагнула в кабинет, как в клетку с хищниками.
Быстро обежала пространство глазами. Нет, опасности вроде нет. Не нападут.
Она впервые в жизни была в кабинете, где сидели власти.
– Здравствуйте, – сказала Мария.
Ей не ответили.
– У меня письмо, – сказала Мария и протянула руку с бумагой. – Передать… мэру.
Густо накрашенная женщина за столом даже не повела головой в ее сторону.
За другим столом тоже сидела женщина. Мария покосилась на нее. Вторая дама копалась в бумагах. Похоже, обеим дамам дела не было до Марии.
– Извините, – сказала Мария, повысив голос. Ей захотелось скомкать в кулаке письмо.
– Что вы кричите? – сказала первая дама, не поднимая головы. – Потише.
– Возьмите письмо, и я уйду, – сказала Мария очень тихо.
Нить оборвалась внутри, и она поняла: ничего тут не выйдет.
Первая дама подняла пышноволосую голову, крашеная копна дрогнула. Мария поразилась тому, как зазывно, первобытно размалевано уже стареющее, в морщинах, толстое, надменное лицо. "Не лицо, а рожа. Лицо – зеркало чего? Сердца? Матки ее? Тогда она проститутка".
Дама небрежно протянула толстую руку, не глядя на Марию. Пухлые пальцы унизаны перстнями. Золотыми, с крупными кабошонами. Как у торговки на рынке. Попугайский, крючком, нос дамы брезгливо дрогнул; жирный подбородок тоже дрогнул, без слов говоря: ох и надоели всякие!
Мария опустила руку с письмом.
– Давайте посмотрим друг на друга, – сказала она так же тихо.
И тогда крючконосая дама перевела глаза на Марию.
Густо намазанный кроваво-алой помадой рот раскрылся. Язык задрожал в нем языком пламени. Спокойно, говорила себе Мария, стоять, не упасть. Ей стало страшно и смешно. Глаза первой дамы походили на два белых бурава. Они просверлили Марию до костей.
– Давайте ваше письмо, – проронила дама надменно, как царица. – Что у вас?
– У нас дом сгорел.
Мария переступила с ноги на ногу.
В кабинете стояли два мягких, обитых тонкой кожей, просторных дивана.
Сесть ей не предлагали.
– Дом сгорел? – Дама зевнула, даже не прикрыв рот ладонью. Ее зубы блестели, как лакированные. – Давайте письмо сюда, что вы ждете!
Мария шагнула ближе и положила письмо на стол.
– Здесь подписи всех жильцов, – сказала Мария. Она опять пыталась поймать глазами глаза первой дамы.
– Хорошо. Я передам, – лениво сказала дама и рассеянно передвинула бумаги на столе.
Мария стояла, молчала, ждала.
Первая дама снова норовисто, но уже не лениво-кокетливо, а гневно, рассерженно вскинула голову-копну.
– Ну что вы ждете? Идите, – сказала она.
Мария пошла к двери.
Вторая дама продолжала бессмысленно копаться в бумажной горе.
– Зарочка, не покушать ли нам? Я горячего чайку хочу! Я из дома царского вареньица принесла, и бутерброды с язычком, м-м-м! – сказала первая дама, когда Мария открывала дверь.
Я подам на них в суд. И на тех, кто поджег!
Я подам на них в суд… и на тех, кто поджег…
Никуда и ни на кого ты ничего не подашь. Проглоти слезы и иди. Иди, ступай крепко, жестко по снегу, вот так. Вот так.
4
– Лука килограмм, пожалуйста! Да все, хватит…
– Тут меньши кила-грамма, женщына.
– Ну и хорошо. Так. Картошки сетку… Хорошая?
– Ну какая же зимой ха-рошая картошка, женщына. Вешаю?
– Да, да…
– Шис-дэсят рублей.
– Еще вилок капусты. Не надо! Я сама выберу.
– Не придирайся, женщына. Вот ха-рошая.
– Да, да, спасибо. И еще… чесночка головку.
– Пат-надцат рублей.
– Что так дорого? Может, за десять отдадите?
– Бэри, Бог с та-бой!
Мария бросила в кошелку головку чеснока. Ремни кошелки врезались в ладонь.
Рынок, рынок. Вечный рынок. Все продается и покупается.
И этот лоток с овощами на улице – тоже рынок. Чеченка – или грузинка – или узбечка – продает, а Мария покупает. Кто их собрал, овощи? Кто по дорогам вез? Все это входит в цену еды, что ты купила. А съешь ты это все так быстро.
Не только ты. Еще старики погорельцы, которых ты сейчас должна кормить.
Они тебе пенсию свою суют, но ты не бери. Это стыдно.
Мария протянула торговке деньги. Смуглая косоглазая бабенка лихо подмигнула ей и ловко запрятала купюру под фартук, на живот.
Высыпала мелочь Марииной сдачи на протянутую ладонь.
Деньги, бумажки, кругляшки. Люди играют в деньги уже целую вечность. Когда они перестанут быть детьми? Когда – вырастут?
– Еще двадцать рублей, – сказала Мария, держа перед торговкой раскрытую, с мелочью, ладонь.
Торговка сделала вид, что сильно расстроилась.
– Ах-вах-вах-вах! – притворно-отчаянно закричала. – Извини, женщына, Бога ради! Это у миня калькилятер ебаный! Я тибя – нечайно наебала! На, держи! Вах, толька не ругайся!
Выхватила из-под живота бумажки. Сунула в Мариину руку.
Марии отчего-то стало ее жалко, до боли.
Мария едва успела отойти от овощного лотка, как ее кто-то схватил за локоть.
Она обернулась. Ба! Старая знакомая. Училка, с которой в школе когда-то…
– Сонечка, привет!
– Привет, мать! – Сонечка схватила Марию за плечи, вертела, хохотала. – Ну ты посвежела, мать! В школе – хуже выглядела… Была старушка, стала молодушка!
– Ну, ты скажешь тоже…
Мария поставила тяжелую кошелку на заледенелый тротуар.
Сонечка, оплывшая, как парафиновая хозяйственная свеча, баба лет шестидесяти, выпалила в лицо Марии с ходу:
– Машуль, порепетируй одного ученичка! Ты где сейчас работаешь? Время свободное есть?
Мария опустила голову. Ей не хотелось говорить Сонечке про лопаты и метлы.
И про свой сгоревший дом.
– Есть.
– Ученичок богатый. В смысле, сынок богатеев. Золотая молодежь, х-ха! – Сонечка показала в улыбке черную пустоту между передними зубами. – Мне просто некогда, я работы выше крыши нахватала! Вздохнуть некогда! Телефончик дам? У них дом на Славянской. Трехэтажный особняк. Мать их! Жопы золотые! – Сонечка покопалась в кармане, выдернула из записной книжки листок, стала карябать ручкой телефон. – Паста замерзла на морозе! Ах ты…
– Ты процарапай, – сказала Мария. – Продави. Я разберу.
– У них собака, Машуль, знаешь, лучше нас с тобой ест! – хрипло засмеялась Сонечка. – Из серебряных мисок! С собакой – осторожней. Бульдог!
– Мальчик поступать куда будет? – спросила Мария, сунула листок в карман и подняла кошелку с тротуара. – Вставь зуб-то, Сонька, передний ведь!
– Это любовник мне выбил! – гордо похвасталась Сонечка и по-мальчишьи свистнула в дырку от зуба. – Напился и приревновал! На юридический он будет поступать, на платный! Еще одного адвокатика богатого сделают!
Старуха Лида спала у Марии в кладовке: на ванну настелили доски, притащенные из сарая, положили старое Петькино пальто и старый Мариин плащ, и так Лида спала.
Старик Матвеев спал в Петиной спаленке, вместе с ними. На Петиной кровати. Мария и Петя спали на полу, на одном матраце, валетом. Укрывались куртками и шубами. Старая одежка хранилась в кладовке, потому не сгорела.
Мария почистила овощи. Разожгла, растопила буржуйку. Спасибо тебе, печка, спасительница. Черная труба высовывалась в окно, в приоткрытую форточку. Пламя теплым воздухом, из открытой дверцы, целовало ее замерзшее лицо, заледеневшие руки. Мария прислонила ладони к черным стенкам буржуйки.
Грейся, грейся… Тепло, как хорошо и тепло…
Погрела руки. Накрошила в кастрюлю овощи. Вышла с кастрюлей во двор.
Пошла к водонапорной колонке. С силой нажала на рычаг. Ждала, пока струя воды не пробьет морозную корку.
Вода хлынула; наполнила кастрюлю.
Мария вернулась в дом. Поставила кастрюлю прямо на железный верх буржуйки. Открыла дверцу печки; глядела на горящие доски, на драгоценные яхонты мерцающих углей. Жар шел от буржуйки, разливался по спаленке.
Был еще не поздний вечер, но старики спали. Спала Лида на ванне в кладовке; слышно было – похрапывала. Старик Матвеев спал тихо, на кровати, подогнув под себя длинные, костлявые ноги. Старый конь устал. Сморился.
Они оба почти все время спали – чтобы не плакать. Не видеть мир, что под конец посмеялся над ними золотыми зубами огня.
5
– Раздевайтесь, раздевайтесь! – Слова были любезны, а моложавое, кормленое дорогими кремами, длинное, как у лошади, лицо – равнодушно. – Вот сюда курточку повесьте! У вас сменной обуви нет? Вот тапочки… ваш размер?
На полу стояла шеренга роскошных, расшитых золотом и жемчугом, пухом и мехом, красивейших тапочек. Мария застеснялась и быстро всунула ноги в первые попавшиеся.
– Мария… как вас?..
– Васильевна.
– Мария Васильевна, проходите, пожалуйста! Вы ведь у нас в первый раз?
Да ведь она прекрасно знает, что в первый. Что ж спрашивает?
– Проходите, я вам покажу дом! Вот это у нас прихожая… Осторожно, чтобы вас фонтанчик не обрызгал…
Смешок вылетел из длиннозубого, лошадиного рта. Мать ее ученика была еще молода и очень некрасива.
Мария огляделась. У нее закружилась голова. Стены были отделаны цветным мрамором – кроваво-мясным, иззелена-змеиным. Рядом бил фонтан. Радужные струи с легким шумом падали в дрожащий золотой дрожью, будто живой, бессейн. На мраморном бордюре горела цветная подсветка. Марии казалось – она вошла в детскую сказку, в волшебный дворец.
За маленьким бассейном виделся огромный, плавательный. Изваянные животные, козлы и газели, весело скакали вдоль выложенных яркой мозаикой стен. Со стен на Марию глядели нимфы и нереиды, плескались синие дельфины, из волн вставала нагая баба, держала в руках жемчужное ожерелье.
Хозяйка глядела насмешливо, как Мария смотрит на мозаичную богиню.
– Вот здесь мы плаваем, – весело сказала тетя-лошадь. – Для здоровья. Тимочка такой слабенький мальчик. Ему нужны постоянные водные процедуры. Здесь, на первом этаже, у нас столовая… И каминная…
Мария заглядывала в огромную, как танцзал, столовую; дивилась на прозрачные, будто хрустальные, столы; на сиянье белоснежной посуды; заглядывала в уютную, увешанную медвежьими и волчьими шкурами каминную. Чуть не уронила китайскую, расписанную, наверное, тончайшей кисточкой, большую, как лодка, вазу.
Распятые звери, простите людям. Простите.
– Эпоха династии Тан… антикварная… – Хозяйка облизнулась, будто съела ложку варенья. – Пойдемте, поднимемся!
Было видно, как ей приятно показывать свой богатый дом нищей училке.
Мария послушно шла за хозяйкой по мраморной гладкой лестнице. Заскользила, чуть не упала. Ухватилась за мраморные перила, обожгла холодом руку.
По стенам, в нишах, везде висели картины. Живопись.
Красивые картины. У Марии от их красоты немного закружилась, как от водки, голова. Вот раковина с перламутровым, вывернутым чревом. Вот огромная синяя ваза с кучей цветов: лиловая морская волна ирисов, лед белой сирени, пожар пышных пионов. Пожар. Она на миг закрыла глаза.
– Вы разбираетесь в живописи? – Тете-лошади и не нужно было ответа. – Это самый наш модный художник. Каждая его работа стоит… ну-у, я не буду говорить вам, сколько это стоит!
Сколько же стоит тогда весь твой дом, подумала Мария.
Они поднялись на второй этаж. В текучем, как река, паласе утопали ноги.
– Вот здесь кабинет мужа… Вот здесь детская… Вот тут моя спальня… А это спальня мужа…
– У вас разные спальни? – грубо и глупо брякнула Мария.
– Мария Васильевна! – Выщипанные брови хозяйки поползли вверх, потом она вежливо, изящно рассмеялась. – У нас есть еще и третья спальня, и четвертая! А как же! Для нас, для гостей… У нас есть и гостевая комната! И кофейная! И еще – рабочий кабинет для Тимофеюшки! И еще – зимний сад, он на третьем этаже! И – домашний кинотеатр…
– Третий этаж я смотреть не буду, – сказала Мария.
– Вы устали? Голодны? Вы пообедаете со мной? – наигранно-весело сказала тетя-лошадь. – Тогда спустимся вниз. Кухня на первом этаже. Ах, я забыла показать вам еще баню! Сауну! И котельную!
В кухне тети-лошади можно было потеряться – так велика она была. Все сверкало тундровой белизной. Мрамор, керамика, эмаль, светильники – все било в глаза, чистотой и роскошью сияло. У плиты хлопотала хорошенькая, как с обложки глянцевого гадкого журнала, девочка в белом, обшитом кружевами фартуке. Девочка, отклячив изящный задик, ловко вытаскивала из духовки противень с маленькими, как птички, пирожками. Потом снова наклонилась – и засунула в духовку вертел с наколотой на него куриной тушкой.
– Налей нам вина! – крикнула хозяйка, никак не обращаясь к кухарке.
– Какого, Татьяна Павловна? – с готовностью обернулась девочка.
– Ты знаешь! Французского. Я аргентинские и чилийские красные вина не люблю, хоть они сейчас и в моде!