Когда же я выпрямился и перешагнул через распластанных в снегу детей, у Манечкиного автомобиля уже сцепились, и Манечкин голос отчаянно бился. И двое явившихся растаскивали девушек, отдирали их друг от друга. Я увидел занесенный кулак, и страх мой кончился. Сознание успело отметить присыпанных снежком Кнопфа и Будилова, пока я вырывался на дорогу из пышного сугроба. И те, что были у автомобиля, притиснули девушек и развернулись. Как видно, в голове у меня все перепуталось. "Оля! Оля!" – закричал я отчаянно. И тут, словно отозвавшись, хлестнул выстрел. Я еще успел удивиться, что стреляют совсем не оттуда, но увидел застрявшего в снегу старика. По другую сторону дороги он увяз по плечи в глубоком кювете, и мой револьвер был у него в руке. Не вздумай он стрелять и дальше, те, приехавшие, может, и не заметили бы его. Но старик с усилием развернулся и выстрелил еще. Помню, я похолодел, сообразив, что он запросто угодит в Манечку или в Анюту. Вместо того, однако, на бок повалился один из чужаков. Конечно же, конечно, это была случайность! Но один, один удачный выстрел обернул дело иначе. Девушки мои около автомобиля закричали, сцепились яростно с тем вторым, что остался на ногах. "Погоди!" – крикнул я старику, бросаясь через дорогу, – "Постой!" Он тоже выкрикнул что-то, вытянул шею и выстрелил. Как видно, стариков выстрел пришелся по бамперу. Уже падая рядом с ним на снег, я услышал звон металла и завывание уходящей рикошетом пули. И тут же человек у машины оттолкнул Манечку и Анюту, выхватил свой пистолет и три раза выстрелил в нашу сторону. Но наша стрельба не пропала даром! Освободившиеся девчонки пустились наутек, и Анюта уже скрылась за автомобилем. Уже и Манечке оставалось два шага, но зашевелился тот, кого первым выстрелом опрокинул старик. Я был на полпути к ним, когда он, приподнявшись, схватил барышню Куус за лодыжку. Она упала на раненого, и он закричал от боли. Тут добежал я, схватил Маню за плечи, поднял. Скрючившийся раненый не держал ее. "Быстрей!" – успел проговорить я, задыхаясь, и получил такой удар по голове, что услышал чудовищный треск собственного черепа. Темно стало.
Сознание вернулось, когда кто-то разлепил мне залитые кровью веки. Сквозь крутящийся в глазах фейерверк я разглядел довольную рожу Кнопфа.
– Где Манечка?
– Не разберу, – сказал Кнопф кому-то. – Хорошо ему треснули.
– Манечка, – повторил я из последних сил. Ко мне склонилось белое Нинино лицо. Такое белое, что меня затошнило.
– Марию Эвальдовну увезли, – проговорила Нина, и две слезы упали мне на лицо.
– Их перепутали, – всыпался Кнопф. – И немудрено. Такая заваруха… Но надо валить, Барабан. Они же поймут, что обмишурились.
– Где старик? – я приподнялся и сел, раскинув ноги. Аня Бусыгина опустилась рядом со мною на коленки и очень серьезно и спокойно проговорила: "Там".
– Папа! – окликнул я его.
– Брось, Барабан, – раздался сверху голос Кнопфа. – Три пули. Ему бы и одной… А тут – три.
Кое-как я встал, перешел дорогу и сел в снег рядом со стариком. Пули разворотили тулуп на груди, но снег был чист. Как видно, кровь ушла в овчину. Неестественно прямая рука с револьвером уткнулась в снег. Я распрямил стариковы пальцы, забрал оружие.
– Прошу прощения, – сказал подкравшийся сзади целитель, – раз уж так сложилось, не поспешить ли нам?
Я принялся разгребать снег вокруг старика.
– Безумие, – сказал Будилов, – они вернутся, и все мы вдоль дороги будем торчать, как пеньки.
– Шурка, – раздался голос Кнопфа, – они всех порешат.
Сдвинув на старике косматый треух, я поцеловал его в висок.
Дети уже были в автобусе. Кнопф ввел автобус в снежные колеи, подобрался к шоссе и стал. Он поманил Будилова, усадил его рядом с собою, и мы помчались.
* * *
– Метель нужна, вот что, – сказал Будилов, оглядывая цепочку следов, и минут через десять поземка заюлила у нас под ногами.
– Ах ты…! – выругался Кнопф. – Чем метели пускать, ты бы тех задурил, чтобы уехали.
– Глупость, – отозвался целитель. – Глупость несусветная. Как ваш череп? У Ваттонена на ферме я вами займусь, но кровь нужно стереть сейчас. Нет никакого расчета пугать Ваттонена. Снегом, Александр Васильевич, снегом. Оно и не без пользы.
Увязая в снегу, подошел Кнопф и сказал, что детям нужен привал. Будилов ткнул коротким пальцем в темную щетинку близкого леса.
– Там.
Володька прошел немного рядом со мною. Он попросил меня приподнять шапку, хмыкнул.
– Я понимаю тебя, как никто, – сказал негодяй Кнопф, и в голосе его было удовлетворение. – Бедный Барабанов, тебе даже негде прилечь. – он заглянул мне сбоку в лицо и неожиданно сказал, что с Манечкой все обойдется. – Уж я знаю, – добавил он и, словно спохватившись, замычал и быстро убрался к детям.
Почему мы не встали тогда на лыжи? Лыжи лежали в автобусе. Почему мы гуртом кинулись в эмиграцию к Ваттонену? Даже осмотрительный Будилов не сказал ни словечка, когда приткнувши автобус под елками, вся компания двинулась за ним в Финляндию. Объяснение единственное и позорное – мы испугались. Мы все были готовы бежать хоть на край света. Сделать у Ваттонена остановку и бежать. А не испугался один старик. Нет, Манечка тоже затеяла у своей машины поединок. Но почему старик засел в кювете? Как он успел это сделать? Откуда он узнал, что в этих людей можно стрелять? Не требовалось ему разрешение, вот что…
Среди маленьких, чуть выше человеческого роста елок мы остановились.
– Мы почти пришли, – сказал Будилов, отпыхиваясь.
– Бедный наш автобус, – сказала Нина, – что-то с ним будет?
– Что с нами будет? – проговорил Кнопф.
Аня подошла ко мне и носовым платком принялась оттирать запекшуюся кровь.
– Вот лес, – сказал целитель голосом конферансье. – Этот лес посадил Ваттонен. Не вздумайте ломать ветки. – Он поглядел на детей, на комки красного снега возле меня. – Там тепло, – сказал он. – Там тепло и сыр с горячим какао. У этого Ваттонена сыру…
Юхан Ваттонен встретил нас сразу за леском.
– Оххо! – сказал он, когда вся компания вышла из хвойного сумрака. Ваттонен был на лыжах, он скользнул к Будилову, потрепал его по плечу и сказал длинную финскую фразу.
– Что ж тут поделаешь? – молвил целитель. – Но с другой стороны все без обману. Ваттонен, вот Кнопф. Кнопф, это Юхан Ваттонен. Вы понравитесь друг другу.
От удара и от холодного ветра голова у меня разболелась необычайно. К тому же я представил себе, каково это: ждать одного Кнопфа, а заполучить семерых, из которых четверо – озябшие перепуганные дети. Я нагнал Ваттонена и вложил револьвер в широкую жесткую ладонь. Ваттонен поморгал на оружие.
– Оххо?
– В знак благодарности, Юхан. Это сверх программы. Фермер покивал, скользнул взором по следам недавних повреждений у меня на голове и вдруг решительно скользнул в узенькую ложбинку, из которой мы только что выбрались.
Вот тебе на! Ложбина оказалась прудом. Ваттонен нащупал под снегом жердину, потянул ее, и над аккуратной четырехуголььной прорубью, трясясь и рассыпая снег, поднялась дощатая крышка. Ваттонен стряхнул с ладони револьвер. Револьвер негромко булькнул.
– Спас-сибо, – сказал он мне, вернувшись.
* * *
Полагаю, что в ту ночь, первую ночь у Ваттонена, наш хозяин обдумывал одно: кому нас сдавать пограничникам или полиции? Из окошка в нашей с Кнопфом комнатенке я видел, как он слонялся по двору и все проверял свои сараи и хоронушки, гремел пустыми серебристыми бочками.
– Шустрит, – сказал Кнопф у меня за спиной. – Нет, Барабан, этот нас не заложит. Этот нас ночью по одному передушит, в кадушках засолит и – под лед. Или думаешь постесняется?
– Уйду я отсюда, вот что, – сказал Кнопф через четверть часа, – Ты, Шурка, сам мозгами раскинь. Эти, которые… ну, стреляли и твою барышню увели, они же меня тоже могли, но не стали. Значит, я им не нужен, и бояться мне нечего. Это раз. Теперь – два. Следы метель не замела, очень глубокие следы. Внизу под лесенкой – фонарь. Я фонарь возьму и по следам, и по следам! Только вы меня и видели. А потом в автобус и домой.
Я только рукой махнул. Объяснять Кнопфу, что при первом выстреле они с Будиловым спрятались так проворно, что мерзавцы не видели их и не могли видеть, было выше моих сил. Я лишь показал Кнопфу ключи от автобуса и снова убрал их. Коллега поерзал, поворчал и сварливо заметил, что я бы на его месте непременно стал драться.
– Бабским чулком по голове, – проговорил он. – Ты бы еще кирпич в бюстгальтер завернул… Тьфу!
– Ну и черт с вами, – сказал он минуту спустя, – Все равно у меня носки мокрые. А потом у дяди Юхана только я на законных основаниях, а вы подселенцы. Вот вы и думайте.
А между тем, именно Ваттонен огромный, как валун, додумался, что делать с нашей оравой. Нет, он не побежал ни в полицию, ни к пограничной страже. Четверо детей и трое взрослых, из которых у одного разбита голова, и ни у кого нет надлежащих бумаг – жаловаться на появление такой компании было бы слишком нерасчетливо. Вот почему, когда настало утро, Юхан Ваттонен безмолвно наблюдал за нами. Как бы мы ни перемещались по его подворью (а мы, помня вчерашние страхи, старались держаться кучей), наш носорожистый хозяин занимал такую позицию, что видел и слышал всех. Бог весть, что он понял из наших судорожных разговоров, но главное Ваттонен сообразил: мы были не в силах хоть как-нибудь распорядиться собою. Страх вчерашнего был так велик, что даже Манечка, даже врытый по грудь в снег, трижды простреленный старик явились на окраине памяти только к вечеру.
"Тебе-то что, – сказал коллега Кнопф, – тебе по башке треснули, ты и не слышал, как они стреляли. Ух, Шурка, как они стреляли! Будилов, как хомяк какой, так в снег и закапывался, так и закапывался…"
Одним словом, ближе к обеду Юхан вывел из гаража квелый лендровер, дал знак толкавшимся на дворе ребятишкам, чтобы отворили ворота, и укатил.
Вот это самое открывание-закрывание ворот по мановению ладони поразило меня более всего. Не мог вчерашний страх так переменить их, не мог и все тут.
Будилов, узнавши про отъезд Ваттонена, закатил истерику. Мотался по двору и причитал: "С кем я связался! С кем связался!" Потом вспомнил, что на нем нет шапки, и убежал в дом. Слышно было, как он топочет там и грозится немедленно уйти.
Однако – остался, хотя видимых препятствий на пути в отечество не было. Никто за нами не надзирал, и в расфасованном протестантском хозяйстве Ваттонена легко было отыскать и шапку, и варежки, и фонарик, который, кстати, так и дожидался своего часа под лестницей. Или мне только казалось, что не было надзирающего ока? Несомненно, несомненно! Уже в тот день, первый день нашей финской эмиграции у Володьки обнаружилась способность метать орлиные взоры. Он словно бы примеривался, словно бы прикидывал, какие образцы нам подойдут, в какие схемы уложимся мы. И когда на него смотрели, не тряс своей поврежденной головушкой, как накануне.
Мы ждали Ваттонена до сумерек, ждали, когда стемнело, и за высоким забором запели доильные агрегаты. Какие-то невидимые люди доили коров Ваттонена в то время как он… Мне. Помнится, стало крепко не по себе. Еще никогда в жизин я не зависел так бесповоротно от человека. Да еще от такого, с кем и слова сказать нельзя.
Тем временем Кнопф, которого, как ни странно, все меньше тяготило сидение у Ваттонена, настойчиво, раз за разом обходил дом. Голос его слышался то наверху, где пытались уединиться дети ("А ну, представили себе, вообразили: серебряная нить выходит из маковки и вытягивает позвоночник в струнку… Что за сутулость!" То в крохотной спаленке, где томился Виталий Будилов. ("Прошу прощения. Виноват" – говорил Кнопф и ляпал дверью) Иногда он набегал на меня и вздыхал укоризненно.
Потом на стене гостиной Кнопф заметил распятие. "Вот тебе и раз", – непонятно чему удивился Володька и снял распятие со стены.
– Барабан, – сказал он с искренним восторгом, – оно разбирается.
Кнопф отделил от креста фигурку Спасителя, снял терновый венчик, разложил все на столе.
– Вот как, – сказал он, – вот до чего. Религиозный конструктор.
Тут-то и явился Ваттонен. Он бесшумно вошел в гостиную, забрал у Кнопфа распятие и, приговаривая что-то по-фински, вернул его на место.
– Ну, вот, – сказал коллега Кнопф, – совсем другое дело.
А Ваттонен вышел и вернулся уже с целителем. Тот дулся. Ваттонен потрепал его по плечу, проворно поднялся наверх и привел детей.
– Лишь силою обстоятельств… – целитель наш попытался выскочить из-под руки дяди Юхана, но тот даже не заметил этой суеты. Осияв нас всех необычайным голубым взглядом, Ваттонен проговорил длинную фразу. "Та-ак", – завершил он ее и посмотрел на Будилова. "Дальше! – махнул Будилов рукою, – Буду я тут еще…" Он кивнул величественно, подобно тому, как это бывает, когда солист, опершись на рояль, продышится, и воздух в его груди уже сгустится в звуки. И Юхан Ваттоннен в ответ на это проговорил абзац и завершил его: "Та-ак". У целителя в глазах затеплился интерес, но и тут он сдержался. Только посулил: "Вот уж будет вам…" и снова кивнул Юхану. Так они вели свой удивительный диалог, и чем больше распалялся Юхан Ваттонен, тем яснее был ехидный интерес в глазах целителя Будилова. Наконец, хозяин наш закончил свои речи и тряхнул Будилова тихонько, как бы напоминая, что настал его черед.
– Вот история, – сказал тот. – Я-то, конечно, уйду. Только вы меня и видели. Однако предупреждаю, Юхан придумал такую штуку, что кое-кто, может, захочет вернуться под обстрел.
И ведь не врал огненный терапевт, потому что и в самом деле придумал дядюшка Юхан удивительную штуку.
"Вы не умеете давать молоко копать землю и сажать лес. Значит – вы не работники. Из вас за свое пребывание заплатил только герр Кнопф". – Кнопф услышал, что его назвали герром, и развернул плечи. – "Но вы не простые дети, а ваш наставник тоже – человек со значением, хоть и с разбитой головой".
– Короче, – сам себя оборвал Будилов, – Юхан вбил себе в голову, что вы будете давать представления в здешних пансионатах.
– Вау! – сказал Лисовский громко и возмущенно. – Да он не в своем уме. Что мы ему…
Ваттонен еще немного поговорил, и взор его по-прежнему сиял, как свод небес.
– Он говорит, что не настаивает. ОН говорит, что все могут уходить вместе со мной. На его ферме будет жить только Кнопф.
– Вот вам! – сказал Кнопф.
– Знал бы ты, кто за тебя платит…
– И знать не хочу, – отозвался Володька. – Пусть тот и знает, кто платит. А вы будете танцевать на проволоке и выступать с дрессированными индюками. Эй ты, контрабандист-целитель, у Ваттонена индюки есть?
Снова Ваттонен разразился. Теперь уж Будилов слушал как следует, опасался, наверное, как бы друг Юхан не придумал и для него какой-нибудь каверзы. Но нет, обошлось. Лицо у Виталия Будилова расправилось и он поведал о замысле дяди Юхана.
Оказывается, этот голубоглазый носорог сварил в своей протестантской башке, что мои дети будут представлять туристам сцены из Священного писания.
– Охо-хо! – заржал Кнопф. – Вот так дядя! Ну и дядя! – И вдруг продекламировал:
– Где прежде финский скотовод,
Печальный выходец природы –
запнулся, – Да вы чего, не помните? Учили же наизусть.
Дети хихикнули, однако ясно было, что никто из них не пойдет с Будиловым обратно. А Ваттонен говорил дальше, и получалось, что в округе полным-полно туристов-русских, которых катание на оленях и лыжные прогулки настраивают именно так, как следует. И если им ближе к вечеру представить что-нибудь про царя Ирода, то все будет очень хорошо. Я же тогда подумал об истории Юдифи и Олоферна, и чтобы Олоферном был непременно Кнопф.
Поистине пленительной была одна подробность. Видя наше недоумение, Ваттонен истолковал его на свой лад. Целитель кряхтел, засматривал Ваттонену в рот и, наконец, объяснил, что русским, пока они поддерживают в себе ощущение новогодия, кажется, что и Рождество еще не миновало. А поскольку русские в окрестных отелях и пансионатах это ощущение поддерживали, то все должно было получиться как нельзя лучше.
Я посмотрел на детей и понял, что недооценивал их капитальнейшим образом. Ужас и сумятица последних двух суток не мутили их взоров. Они явно прикидывали, что может получиться из затеи Ваттонена. Меня, впрочем, тоже пробило – вместо того, чтобы возмутиться таким поворотом дел, я вдруг спросил, обращаясь к кому-то между Будиловым и Ваттоненом:
– Откуда возьмется текст, милостивые государи? Уж не думаете ли вы шпарить прямо по Библии? И кто в таком случае будет режиссером?
Умные дети обрадовались моему сарказму, Кнопф беззаботно махнул рукою, а Юхан еще что-то втолковал целителю. То сказал, что все мы ему, сил нет, надоели.
– Между прочим, сочинять будете вы, – добавил он. – К завтраму все должно быть готово.