– Какими странными путями приходят к нам люди, – проговорил Ксаверий Борисович, не отводя разогретого взгляда. – Вы и Кнопф – казалось бы, что общего? А вот поди ж ты! Я вижу, вы кое-что поняли в наших детях…
– Чертовщина! – сказал я с нерасчетливой откровенностью. – Я видел… мне почудилось… да этого не может быть! – О как я хотел в ту минуту, чтобы всемогущий Ксаверий отменил все мои пророческие видения. Но директор в ответ на мой лепет лишь тонко улыбнулся.
– Я очень рад, – сказал он, когда мы вернулись в кабинет, наполненный звуками падающей воды. – Вы поняли многое, и мне придется объяснять лишь то, что нельзя увидеть. Только чего же вы испугались, Александр Васильевич? Неужели того, что эти дети составляют пятнадцать пар и что их взаимное влечение несомненно?
– Они дети, – проговорил я назидательно и, честное слово, сам собою залюбовался. – Есть пределы, и преступать их… – Ксаверия, по моему, тоже проняло.
– Бог ты мой, – сказал Кафтанов. – Кнопф меня предупреждал, но я не думал, что это случается… с таким чувством. Впрочем, понимаю, избыток воображения, с ним запросто не сладишь. Вы увидели многое, но не успели понять, где кончается сделанное нами и где начинается придуманное вами. С чего, ну с чего вы взяли, что наши дети состоят друг с другом в несвойственных их возрасту отношениях? Благородно ли подозревать нас – положим вы знаете только меня и Кнопфа – так благородно ли, разумно ли подозревать коллегу Кнопфа в столь изощренной безнравственности?
– Кнопф – вне подозрений, – сказал я честно.
– Вот видите! – обрадовался Кафтанов. – Тогда я о главном. Дети танцуют, дети рисуют, дети берут производные, да мучают животных, наконец! Родители (из тех, что поумней, понятно) следят за детскими проказами и распихивают своих чад по танцклассам, студиям, спецшколам. И недаром! Глядишь, мальчуган еще штанов толком не застегнет, а уже математик. А другой на одной ноге крутится так, что смотреть страшно. Что же мы? – Ксаверий стремительно вернулся к столу, речь его стала спокойней уверенней. – Мы полагаем, что не с балетом и не с физикой строит человек свое счастье. То-то и оно, Александр Васильевич. Скажите, может быть, писательство приносит счастье?
Я подумал минутку и ответил, что мне счастливые писатели не попадались. Ксаверий этому ужасно обрадовался, он сказал, что и среди педагогов нет ни одного счастливого особенным педагогическим счастьем. Мы стали безжалостно перебирать всех своих знакомых, и оказалось, что, во-первых, используй мы свои связи с толком, жизни наши давно текли бы молоком и медом, а во-вторых, что никто из наших знакомцев не обрел счастье в трудах. Хотя среди них случались и симфонические дирижеры, и гинекологи, и нефтяной магнат. Был даже один полководец, чью фамилию, как я ни просил, Ксаверий назвать отказался. А по мне разумней было бы попридержать магната.
Когда же мы успокоились, Кафтанов сказал, что разделять свои убеждения и жить в согласии, это и есть счастье. Еще горячась и желая сказать Ксаверию приятное, я добавил, что сами по себе убеждения не значат ничего.
– Вот мы и договорились, – сказал Ксаверий радостно, – Найдите человеку человека, и задача – решена.
– Мать честная! – вскричал я. – Вы хотите сказать, что эти мальчики и девочки…
– Да! Да! – Ксаверий Борисович расцвел от моей догадливости. – Какой смысл изощрять разум, оставляя в одиночестве душу? Принято думать, что любовь семиклассника не стоит ничего, а кто проверил, кто изучил всесторонне его избранницу? Может статься, что в его усовершенствованной жизни уже не будет ничего подобного. И к чему тогда все науки? Искусство понимать друг друга, вот чем мы занимаемся здесь. При этом никакого насилия. Отроки выбирают себе подруг, не подозревая о нашей школе. Сердечная склонность – вот основа! Внимательные родители приходят в этот кабинет и получают подробнейшие инструкции. Степень склонности их сына должна быть установлена несомненно.
– Знаете, – сказал я, – в некоторых семьях случаются дочери…
– Мы смотрим на семью традиционно, – сказал Ксаверий. – Отрок выбирает, юноша покоряет, мужчина защищает и ведет!
Вдохновение просияло на лице Кафтанова, я же быстренько сообразил, что вся эта домостроевщина обозначает, между прочим, что о моей дочери здесь не знают ничего. Тем временем Ксаверий Борисович овладел собой, и карие глаза его стали сосредоточенны и остры. Ручаюсь – он учуял мои размышления.
– Спрашивайте, – сказал Кафтанов, – вам пора спрашивать.
Он выслушал меня и по-моему остался доволен.
– Внимание, – сказал Ксаверий. – пятнадцать пар, которые собрались здесь, пришли из мира, где детскую любовь скрывают, таят, а чаще – маскируют. При первой возможности юное существо начинает исступленно любить. Любить так, словно дата конца света уже определена…
Вздумай я отвечать ему, у нас получился бы интересный диспут, но я уже чувствовал необходимость отрабатывать жалованье и слушал терпеливо.
– Вот вы, – сказал Кафтанов, – вы помните свою любовь в седьмом классе? И как она закончилась?
– Как водится. Меня отлупили в школьном сортире. Избранница слишком ценила возвышенное и прекрасное, ее рыцарем не мог быть лупленый в сортире.
– Вы горевали? – участливо спросил Ксаверий.
– Ужасно.
– И все-таки вы сказали "как водится", – молвил Ксаверий. – Бессмысленная жестокость и тогда была для вас непреложным законом. Уверяю вас, нынешние дети точно так же не верят, что мир терпелив. Если бы я, Ксаверий Кафтанов мог хоть на полчаса отменить закон всемирного тяготения или доказать им, что биссектриса перестала делить угол пополам, они бы поверили, что я управлюсь и с теми законами, к которым они успели привыкнуть. Но – увы! – Ксаверий Борисович поник как бы в печали и перевел дух, а я подумал, что пламенная речь Кафтанова славно отрепетирована. Мысль эта, помнится, опечалила меня откровенным цинизмом, ведь Кафтанов и гневался и радовался совершенно искренне, а я, выходит, оказывался прожженным циником. Тут надо сказать, что первая же моя встреча с Ксаверием не то что бы перевернула мир, но многолетняя моя неприязнь к детскому народу приобрела какой-то вопросительный оттенок. Впрочем, мне кажется, что этот инкубатор женихов и невест мог привести в изумление многих, очень многих.
– Итак, – сказал Ксаверий Борисович, выдержав паузу, – что же придется делать вам? Я вижу, что вы уже догадались, но не хочу устраивать испытания. Скажу просто: вы, наконец, покажете детям, что усомниться можно во всем, к чему они привыкли в своей прежней жизни. Во всем – о чем трубят на всех углах. Колумб открыл Америку? Вздор, ленивый генуэзец выдумал все. Он добыл вахтенный журнал викингов…
– У викингов не было вахтенных журналов, – ляпнул я. Ксаверий принял это сообщение с интересом.
– А что у них было? – спросил он, но тут же махнул рукой. – Какая разница, впрочем… Потом вы принимаетесь за Шекспира и доказываете детям, что Шекспир всего лишь ширма, за которой таится лицо куда более значительное. Вы, наконец, беретесь за естественные науки и разворачиваете перед детьми череду грубых заблуждений и наивных ошибок. Вы развенчиваете все, до чего можете дотянуться.
Голова моя пошла кругом, я хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Стоп!
Кафтанов умолк в изумлении, но несказанные слова еще несколько мгновений гнали рябь по его лицу.
– Как это стоп? – проговорил он наконец. – Отчего стоп?
– Да оттого, что все кончится в психушке. Я-то, положим, в психушку не попаду, писательский мозг, Ксаверий Борисович, и не такое выдержит. Однако за детей не поручусь.
Раздосадованный Ксаверий замахал на меня ладошкой и капризно выкрикнул:
– Прежде надо дослушать, дослушать! – Но тут же успокоился и сказал, что все это пустяки. Что всего-то и требуется объяснить детям, как многоразлично истолкование мира. – Ну, представьте, вас ожидает испытание: в полном мраке пройти по бревну над пропастью, на дне которой, как водится, острые камни. То есть вас об этом предупредили. Вы сами выбрали эту пропасть, это бревно, этот мрак. Но штука в том, что вы единственный из всех заранее запаслись неким миниатюрным приборчиком, и теперь мрак, в котором вы идете по своему зыбкому пути, – прозрачен. И что же вы видите? Да нет там, черт возьми, никаких острых камней! А обещанная пропасть не более, чем поросший лозою овраг.
Вы меня понимаете, Барабанов? Вы как и прочие вступили в борьбу потому, что были уверены – выигрыш стоит жизни. А может наоборот – жизнь без выигрыша пустышка? – Ксаверий Кафтанов хихикнул, но тут же спохватился. – Одним словом, Александр Васильевич, вы один знаете, что падение не смертельно, и что в случае чего вы к этому обрыву еще вернетесь, было бы желание. И все прочие бревна и бездонные пропасти к вашим услугам. Оцените преимущества, которые вы даете детям, Барабанов!
– Ксаверий Борисович, – сказал я как можно тверже. – Я мизантроп, и это мое свойство подходит вам как нельзя лучше. Но мизантроп еще не злодей. Пропасти, знаете ли, случаются и бездонные и с камнями…
– Нет, это мне нравится! – воскликнул Кафтанов. – Я приглашаю писателя, предлагаю ему побыть сказочником, а он мне толкует о злодействе. Вы вооружите детей на все случаи жизни, чтобы и самому… – Ксаверий замялся, – незатейливому ребенку стало ясно: жизнь многообразна, как меню в хорошем ресторане. У тебя расстраивается желудок от спаржи? Спроси себе баранью котлетку. А заодно уж помни, что и все прочие выбирают блюда на свой вкус. Уважай и терпи. – Кафтанов понизил голос и подался вперед, – незаменимо в семейной жизни.
Где-то я читал, что во время второй мировой войны сэр Уинстон Черчилль потребовал себе из Австралии живого утконоса. Судьба утконоса было печальна, но так оно и следует. И не в этом дело. А дело в том, что слушая Ксаверия, я решил, что мне в этом странном заведении выпало быть утконосом. Но именно тогда возмечтавший о бесполезном Ксаверий показался мне особенно симпатичен.
Еще минуту или две мы любезничали, завершая разговор, но стоило мне подняться, как оказалось, что служба моя началась, и уйти из школы раньше завтрашнего утра мне не удастся. Непонятным мне способом Ксаверий вызвал в кабинет Алису, поручил меня ей и уж тогда отпустил.
Алисе я внушил отвращение с первого взгляда. Уже в кабинете у Ксаверия она смотрела на меня, как на помоечного пса, который втерся в приличный дом. При этом ее неприязнь была бесстрастна. И я, было, решил, что дамочка не переносит мужчин вообще. Но нет, с забегавшими в ее светелку педагогами она была мила и даже бойко постреливала глазами из-за очков, представляя нас друг другу.
– Ветрущенко. – говорила она, обращая приветливый взор к аскетическому господину, – Николай Павлович. Физика. – Потом, качнув в мою сторону сверкающей волною каштановых волос. – Александр Васильевич, – и смотрела вопросительно, точно не она минуту назад вколотила в компьютер мою фамилию. После того, как ритуал повторился раз пять или шесть, пришел Кнопф.
– Кнопфу – мое почтение, – сказал я нахально.
– Привет, Барабан, – отозвался забывшийся Кнопф и получил от Алисы взгляд такой силы, что немедленно исчез, оставив по себе легкий аромат гимнастического зала. Быстрые Алисины пальцы защелкали клавиатурой, словно косточками несчастного Кнопфа, а я решил, что довольно мне сидеть болваном. Дело в том, что лет пятнадцать назад один редактор, веселый циник и бабник, научил меня замечательному средству против дамочек. "Мысленно, Шурик, мысленно, разнимаешь дамочку на части и каждую часть по очереди рассматриваешь так и сяк. Ну, словно хорошая хозяйка в мясной лавке. При этом, Шурик, о каждом фрагменте необходимо сказать пламенно и искренне. В уме. Хамить – упаси Бог! Лапать – ни в коем случае. Рожу при этом держи постную, все чувства – внутрь. Действует безотказно. На ком ни проверял, все как шелковые".
Я сидел, сложив руки на коленях, и смиренно отвечал на вопросы какой-то фрейдистской анкеты. Алиса отстучала очередной ответ, фыркнула и снова напустилась на клавиши. Но, как видно, мое занятие беспокоило ее все сильнее. Она, наконец, с чувством толкнулась носком туфельки, и крутящееся кресло развернуло ее ко мне. О! О! О! От такого гнева впору было бежать без оглядки. Но и похорошела Алиса от внезапного движения чувств необычайно. Она ударила кулачком по подлокотнику и прерывающимся от ярости голосом проговорила:
– Прекратите, негодный вы человек!
Я с готовностью умолк, но Алиса свирепо фыркнула и велела мне не валять дурака.
– Вы поняли! Вы все прекрасно поняли! – сказала она, подавшись вперед, и я чуть было не смягчился, так она была хороша. Дело, однако, требовалось завершить, и глядя в пылающее лицо, я проговорил про себя, что требовалось. Теперь уже слезы вскипели у нее на глазах.
– Пусть, – сказала она, приложив кончики пальцев к надбровьям, – пусть я позволила себе лишнее, но вы… Ах, как это нехорошо! Я же просто капризничала. Всякая женщина может капризничать… – Она повернулась к монитору, щелкнула клавишами, и все мои ответы исчезли с экрана. – Вздор, вздор, вздор, – проговорила Алиса. – К чему мне опрашивать вас, если Ксаверий и так все решил. Но имейте в виду, что я могу доставить массу хлопот. И я не хочу, чтобы то, что было, было еще раз. Будемте сдержаны. Где вы только выучились этой гадости!
Из маленького, скрытого в шве под коленом кармашка я выудил крохотный с дамский мизинец стилет. Я положил клинок перед Алисой. Глаза ее вспыхнули, она выдвинула лезвие из ножен. Таким дамочкам ничего не нужно объяснять. Бисерное клеймо "Toledo" было увидено и оценено.
– Вы начинаете с дежурства, – проговорила Алиса бархатным голосом и поднялась. В вестибюле против входных дверей она показала меня седому оплывшему охраннику. – Дети уехали? – спросила его Алиса. Охранник стукнул переплетом амбарной книги, показал ей запись.
– Кнопф увез детей в Эрмитаж, – проговорила Алиса.
– Кнопф – парень на все руки, – сказал я. Алиса чуть заметно улыбнулась и сказала, что Кнопф лоялен и расторопен.
– Вы тоже будете расторопны, – пообещала она, ступая на лестницу. Лестница эта свернутая спиралью вокруг гладкого металлического ствола, была завешена густой бородой традесканции, так что я замешкался и оказался у Алисы за спиной. Мы поднимались круто вверх, и я целомудренно любовался плешью охранника, поблескивавшей между ступеней. Когда до конца лестницы оставалось полтора оборота, он поднял голову, и глаза наши встретились. Охранник перевел взгляд выше, потом снова высмотрел меня в листве и неожиданно погрозил пальцем.
Сквозь люк, прорезанный в паркетном полу мы вышли на следующий этаж и оказались в небольшой квартирке. Три двери располагались полукругом, звук хлопочущей воды доносился из-за одной. Лицо Алисы мимолетно омрачилось.
– Здесь ночует дежурный педагог, – сказала она. За средней дверью оказался диван, жесткий даже с виду, крохотный столик с телефоном и стул.
Потом мы снова сошли к охраннику и снова поднялись на второй этаж обыкновенной школьной лестницей. Здесь, переходя от кабинета к кабинету, я попытался понять, каким образом выгорожены те апартаменты, в которых мы с Алисой побывали только что. Однако все перестройки были выполнены столь тщательно, что симметрия этажа казалась идеальной.
В противоположных концах коридора, перегибавшегося буквой "П", были убраны стены двух аудиторий, и с этих пространств две винтовые лестницы уходили выше. Я поставил ногу на пупырчатую железную ступеньку, но Алиса сказала, что лестницы ведут в спальни, и сейчас в отсутствие детей, туда нет ходу. Вот оно!
– Сколько времени существует школа? – спросил я, спускаясь. Алиса сдвинула очки и взглянула на меня поверх стекол.
– Забавно. – сказала она. – Ну скажем, шесть лет.
– Никогда ничего не слышал о вас. Положим, вам это и не требовалось. Как и мне. Не постигаю другого: при таких вольностях в школе порядок, как в крематории. Даже на этих чертовых стенах не написано не одного слова. Связываете вы их, что ли?
– Никто никого не связывает. А скажите-ка лучше, откуда у вас такое ироническое отношение к Кнопфу?
Для меня женщины с интуицией обольстительны не менее, чем для иных натуральные блондинки. Я молча следовал в двух шагах позади Алисы, любовался и размышлял. На полпути она обернулась, коротким властным движением подбородка указала мне место.
– Идите рядом, друг Кнопфа.
– Не будь Кнопфа, в мире воцарилась бы пауза. Что же касается иронии, это просто замаскированная благодарность. Не кидаться же мне ему на шею.
– Между прочим, он предупреждал, что вы, господин Барабанов, не любите детей.
– Низкий ему поклон. Свои неприглядные черты не следует скрывать.
Мы остановились около второй винтовой лестницы.
– Вы говорили что-то о вольностях, – напомнила Алиса. – К вашему сведению: там был вход в спальни мальчиков, здесь живут девочки.
– Конечно, – сказал я скучным голосом. – Детская порочность очевидна, и глупо было бы не принять меры.
Не удержался, черт…
Резиновый половик у дверей квартиры был сдвинут и сдвинут энергично. Скопившийся в резиновых складках прах стал виден и лежал серенькой волной. Это могло значить одно – стремительная Маня Куус дожидается меня.
В самом деле, Маня сидела в кухне, в боевой рубке нашего со стариком полузатопленного быта. Кстати сказать, она единственная, кто может уговорить старика открыть двери. Прочим папенька отвечает, что никого нет дома.
Итак, Манечка пила чай с сухариком, а старик шаркал вокруг. Временами он терял ее из виду и твердил свое, склоняясь к холодильнику. Манечка же из-за его спины смотрела на меня и хохотала.
Медленно, как орудийная башня, старик развернулся, разглядел меня в сумраке прихожей и сообщил, что заходила молодая дама. "И не одна" – добавил он, отыскивая взглядом мою гостью. На Маню это не произвело впечатления, и старик ушел к себе, вздыхая.
Ужасно люблю, когда барышня Куус заходит ко мне! Я стал сооружать завтрак на двоих. Маша удивительно компанейская девушка, она знает, каково наспех глотать куски под укоризненным взглядом собеседника. Но она вдруг сделалась грустна.
– Александр Васильевич, – проговорила она с печальным пафосом. – Я все знаю: вы ушли. Вы ушли насовсем. Ах… Теперь Пеклеванов все время будет пить мой чай и рассказывать гадости о своих женах.
Я рассеял щепотку соли над яичницей, подошел к барышне Куус и крепко поцеловал ее в щеку. Целовать Маню – одно удовольствие. Манины щеки упруги, прохладны и душисты. Я поцеловал ее еще раз.
– Яичница, – сказала Маня. – А тот, что приходил с костяным лицом… Ах. Он противный! Я знаю, это он вас сманил. В издательстве все грустят. Хоть вы у нас и не в штате, но все равно. Один негодяй Пеклеванов радуется. Он говорит, что раз вы теперь в частной школе, то деньги будете грести лопатой. "Уж теперь-то он мне как миленький долг вернет!" А еще говорит, что вы скрытый Гумперт. А при чем тут Гумперт? Вы же не ботанику преподавать будете.
Барышня Куус удивительное создание! Где еще найдется девушка, которая так непринужденно перепутает Гумбольдта с Гумпертом? Будь у меня свое издательство, сманил бы Манечку. Писатели рядом с Манечкой распускают хвосты и теряют бдительность. Однако каково? Уже и в издательстве знают, куда меня сманил Кнопф. Неудивительно, что Ксаверий собрал такое досье.