– Кто говорит, кто нет… Северин молчит. Нет, отдельные слова она произносит: "мама", "кукла", "кушать"… Жена консультировалась со специалистом, он ее успокоил, сказал, что молчать до трех лет – в рамках нормы. А Северин еще только два с половиной.
Эд вылетел из комнаты, а Саманта села в кресло и стала наблюдать за маленькой Северин, которой не–обычайно шло бордовое бархатное платьице с белым отложным воротником. Это была хорошенькая девочка с такими же широко расставленными серыми глазами, как и у Эда, румяная, в светлых локонах – похожая на большую фарфоровую куклу. Особенно Саманте понравились ее сдобные мягкие ручки: там, где у взрослых людей над пальцами выпирали косточки, у нее были прелестные ямочки. Саманта долго разглядывала эти ямочки, а потом, воспользовавшись тем, что Северин увлеклась выковыриванием глаза у снеговика, тихонько подтащила ее к себе, усадила на колени и стала осторожно гладить по теплой головке. Она никогда раньше не брала на руки детей: оказалось, что это очень приятная, ублаготворяющая тяжесть. Вначале девочка сидела смирно, но потом, вдруг осознав, что оказалась в плену чьих-то чужих рук, заголосила во всю мочь, швырнула игрушку и стала обливаться слезами. Испугавшись, Саманта торопливо отпустила ее на свободу, и молниеносно утихшая Северин поковыляла прочь, топая пухлыми ножками в розовых туфельках. Саманте оставалось лишь смотреть ей вслед, ощущая совершенно непредусмотренную, внезапную, почему-то ост–рую и многослойную печаль.
После этого визита устоявшийся порядок вещей начал стремительно ломаться: разрушалась даже та хрупкая стабильность, которую и раньше трудно было назвать устойчивой. Эд становился все более раздражительным, вел себя все более нагло, а однажды, когда Саманта, вовсе не намеревавшаяся дискутировать или перечить, просто в процессе разговора сказала, что ей нравится манера игры какого-то нового теннисиста, он вдруг взъерепенился, наорал на нее, обозвал идиоткой и – в своих лучших традициях – затем два часа не разговаривал. Впрочем, этот завершающий аккорд Саманту уже мало задел: ей хватило начала. Она не стала прятаться и лить слезы, а просто повернулась к Эду спиной и занялась своими делами. В голове у нее звенело, руки дрожали, но она понимала, что ее больше обидело оскорбление как таковое, нежели то, что его нанес Эд.
Тенденция наметилась, и ее было не остановить: Саманта стала докучать Эду – это нельзя было не почувствовать. Она становилась обузой, он постоянно думал о чем-то другом. Но действие влекло за собой противодействие: чем больше наметало снега в окрест–ностях усадьбы, тем больше мутнела и блекла ее любовь. Она пыталась удержать чувства, искусственно их взвинчивать, но ничто не помогало: они утекали, как вода из растрескавшейся бочки, а его поведение только этому способствовало. Вначале пропала острота ощущений, а потом и сами ощущения начали потихоньку испаряться утренним туманом.
Порой Саманта выходила в сад и смотрела со стороны на свое жилище, которое она то обожала, то ненавидела. Ветер сдувал с крыши снег, рассеивая его клубящимися взвихренными облаками, – казалось, крыша дымится. Саманта поднимала руки, пытаясь поймать снежинки, уносящиеся прочь с той же покорностью судьбе, с какой осенью по воздуху мчались дрожащие паутинки. Она была выжата, выпита до дна, эта несчастная любовь вывернула ее наизнанку, она устала от нее! Нести ее, как крест, и дальше было слишком тяжко.
Саманта не избегла участи большинства бедолаг, которые, отходя от неистовой любви, как от общего наркоза, начинают вспоминать близких людей, на время безумства страстей вычеркнутых из жизни. Однако утешить ее не мог никто. Несколько раз она звонила маме – но разговоры не клеились и сводились к обмену стандартными вопросами и неискренними ответами: они уже очень давно стали совершенно чужими друг другу людьми. Попытка позвонить полузабытой Джоди тоже завершилась неудачей: ее супруг-саксофонист, успевший за эти полгода стать экс-супругом, нехотя известил Саманту, что Джоди, карьера которой в телефонном бизнесе развивалась бурными темпами (эти слова он произнес с особой ненавистью), перебралась в Чикаго, он не поддерживает с ней больше отношений и не знает, как с ней связаться. Саманте стало стыдно: надолго забыв про бывшую подругу, она, возможно, потеряла ее навсегда. С другой стороны, она понимала, что по большому счету вряд ли теперь сможет открыть перед Джоди душу, как когда-то. Они разбрелись по жизни слишком далеко.
Январь сменился февралем, февраль уже готовился уйти со сцены, дни удлинились, как вечерние тени, снег побурел и начал походить на некрасивую пористую кожу, а до изнеможения уставшая Саманта ждала прихода весны, собрав в горстку последние крохи надежд на то, что обновление чувств под пробудившимся солнцем еще возможно. Хотя… Вначале она ощущала себя чуть ли не женой (об этом и вспоминать не стоит), потом наложницей, птичкой в клетке, а теперь, в преддверии весны? Кем она стала? Одним из экспонатов его загородного музея наряду с испанской картиной, игрушечным трактором и напольными часами? К экспонатам чувств не испытывают. Все угасало, таяло. Их совместное пребывание в постели в послед–ние недели зимы уже носило характер даже не привычный, а скорее вынужденно-необходимый. И Саманта испытывала от этого боль – но тупую. Все это было выморочено, выморочено, выморочено…
В начале марта размеренно-однообразное течение дней нарушил невероятный визит: около полудня к дому подъехала машина, из которой появился ничуть не изменившийся соломенноволосый Хейден собственной персоной. Он очень вежливо поинтересовался на пороге, можно ли ему войти, а получив утвердительный ответ, просочился в дом, удовлетворенно кивая и слегка потирая руки, словно ему разрешили пройти в операционную, где его на оцинкованном столе уже дожидался пациент. Осмотревшись, Хейден традиционно вздохнул и обратился к отчужденно молчавшей Саманте:
– Значит, все сидишь здесь, канарейка? Я смотрю, у тебя изумительная выдержка. На волю не тянет? Все-таки весна: птички поют, кошки орут…
– Я сама разберусь с птичками, кошками и своей жизнью, – ответила Саманта. Почему-то сейчас она ненавидела этого Хейдена даже больше, чем осенью. Может, за зиму в ней накопилось слишком много злобы и отчаяния?
Он хмыкнул и подошел поближе.
– Ты похудела. Под глазами тени. Попей гранатовый сок. Ешь побольше мяса с зеленью.
– Спасибо, доктор, – процедила Саманта сквозь зубы.
– И не пытайся язвить… Ты же держишься из последних сил: я вижу. Все это грустно, грустно… А ты, Саманта, оказывается, ничего себе. Хотя, извини, и смахивала поначалу на стерву.
– Извини, Хейден, а ты по-преж–нему смахиваешь на старого козла! – отрезала Саманта, не удержавшись, и тут же испуганно прижала пальцы к губам.
Он засмеялся.
– Не извиняйся, я и есть старый козел. И я не хотел тебя обидеть. Теперь я тобой почти восхищаюсь… Слушай-ка… Терпеть не могу ковыряться в чужих сердечных делах, но тебе стоит это знать. Жена Эда беременна. Уже три месяца. И у нее очень тяжелая беременность: в начале января она лежала в больнице, сейчас дома, но ей ужасно плохо… Возможно, из этого стоит сделать какие-то выводы? А? Изменить ситуацию таким образом, чтобы вам обеим стало легче? Пусть не сразу, но со временем. Саманта, я скажу тебе сейчас фразу, которая настолько же банальна, насколько и незыблемо верна: время лечит все.
Саманта молча опустилась в кресло рядом с холодным дремлющим камином и сложила руки на коленях, как для молитвы. Так вот почему тогда, сразу после Нового года, Эд приезжал с дочкой, зачем вез ее к теще, отчего так суетился… И понятно, почему он теперь все время словно на иголках. Ну что ж… Пусть во всем винит себя. Или не винит, – может, он хочет иметь много детишек. В душе разрасталась огромная черная дыра, в которую со свистом втягивались и исчезали бесследно и горько-сладкие воспоминания, и еще чуть-чуть будоражащие надежды. Оставалась пустота – гладкая и беззвучная.
Хейден слегка наклонился и положил руку ей на плечо.
– Вот такие дела… А я тебя предупреждал еще осенью. Все-таки второй ребенок. Подумай, стоит ли продолжать биться головой об лед. Может, найдешь своей хорошенькой кудрявой головке лучшее применение?
– Может, и найду, – ответила Саманта уже вполне миролюбиво, но не поднимая глаз.
Ах, Эд, сероглазый… Никуда он не денется из своего круга. Они – разные солнечные системы со своими планетами, кометами, спутниками… Они не пересекутся в бесконечности – как параллельные прямые. Это она запомнила из ненавистной математики. Ах, Эд, неужели стоило так эгоистично покупать ее на время и даже не думать о будущем? Ну, теперь все равно. Эпоха правления Эда Первого и Последнего кончилась. Сумасбродный и невероятный этап ее жизни, когда она в последний раз сотворила себе кумира, идола, божество, завершился, боготворимое изваяние было вдребезги разбито.
Ее второй уход из этого дома был не демонстративным, но окончательным. Она попросила Хейдена помочь, без суеты собрала сумки, потом они затолкали все ее барахло в его мощный внедорожник, и он повез Саманту в прежний полузабытый мир. Когда машина медленно отъезжала от ворот усадьбы, Саманта ни разу не оглянулась. Она упорно смотрела на высокий тополь, с веток которого капала талая вода. Начиналась весна, круг завершился, и в эту пору обновления следовало стряхнуть с себя столь долгое наваждение, по-змеиному выползти из старой кожи и начать новую жизнь. Как бы ни было больно.
Больше Эд не стал ее догонять. Это не она уехала от него, это он уехал дальше по сверкающей трассе, а она осталась лежать на обочине, как сплющенная пластиковая бутылка из под кока-колы. Он позвонил ей только один раз и спросил, действительно ли между ними все кончено? Она уронила в ответ: "Да".
– Ну что ж, – сказал Эд после небольшой паузы. – Тогда счастливо тебе. Пока. – И положил трубку.
Только услышав короткие гудки, Саманта смогла наконец заплакать и плакала невыносимо долго, отчаянно, навзрыд, хороня в своем сердце несбывшееся счастье.
Поначалу Саманте казалось, что ее истыкали ржавыми гвоздями и каждая пора ее тела кровоточит. Но гвозди по одному выдергивали, и наступил момент, когда исчез последний: страдание улеглось, исцеление временем, как и предсказывал Хейден, состоялось. Все сгинуло бесследно, как те охапки дивных ароматных роз, что некогда украшали ее комнату. И даже та единственная – почерневшая, высохшая, съежившаяся, которую хотелось сохранить на память о сказке, приключившейся в юности, рассыпалась по лепесточкам, едва лишь Саманта взяла розу в руки. Саманта стряхнула истончившиеся клочки в мусорное ведро и сделала горький вывод: цепляться за прошлое бессмысленно. А если уж и жалеть, то лишь о том, что на вопрос Эда "Хейден не приезжал?" она так и не успела ответить: "Да!"
Она вернулась на телевидение (к счастью, незабытую блудную дочь здесь встретили с распростертыми объятиями), с легкостью устроилась в редакцию развлекательных программ и занялась своим любимым делом, стараясь не оглядываться назад – как тогда, у ворот усадьбы. В конце лета она познакомилась со студентом-медиком, который был младше ее на шесть лет и, возможно, по этой причине (а впрочем, какая разница?) заискивал перед Самантой, смотря на нее снизу вверх. Наслышавшись историй о цинизме начинающих юных лекарей, Саманта ждала непристойно-философских шуток, но юноша и не думал их отпускать. Он готовился стать офтальмологом и не терпел похабщины, считая тему человеческой физиологии исключительно профессиональной. Их встречи продолжались всего два с половиной месяца, после чего Саманта послала парня к черту, но уверенность в себе к ней успела вернуться.
А затем началась абсолютно новая глава ее жизни: Саманта стала стремительно делать карьеру. Она взяла разгон с поста редактора одной из многочисленных телевикторин, в которой недалекие жадные люди пытались, тыкая пальцем в небо, при помощи удачного ответа всего на один вопрос в секунду разбогатеть. Через год она стала помощником режиссера передачи, а еще через три режиссером. Внешне в ней не осталось ничего от той восторженной открытой девочки, какой она была когда-то, – она обернулась жесткой, пропитанной сарказмом лицемеркой. Ту Саманту она спрятала в самых дальних уголках своей души, чтобы ни–кто не смог до нее добраться. В ходе рабочего процесса она с очаровательной улыбкой называла всех дорогушами и милыми, но в душе презирала. Ведущего – напыщенного, самодовольного придурка. Тупых зрителей. Восторженных игроков. Она уважала только осветителей и операторов, честно делавших свое дело.
Саманта больше не хотела создать семью, обзавестись долговременным любовником, она начала ценить свое одиночество и научилась наслаждаться свободой во всех ее разнообразнейших проявлениях. Порой ей приходилось преодолевать тоску и тягостную хандру, но об этом никто не знал. Теперь это была независимая деловая женщина, прекрасно знавшая свое дело и обладавшая железной хваткой – не в отношениях с противоположным полом, а в работе.
Но все это произошло потом. А в тот мартовский погожий день, когда из-за зимних туч впервые выглянуло заспанное солнце, Саманта сидела в машине Хейдена и безучастно смотрела на мчавшиеся навстречу деревья. Она восхищалась бесподобной язвительной Джоди пять лет, ласковым умницей Роем полтора года, великолепным глянцевым Эдом девять месяцев. Умение восторгаться осыпалось с нее прошлогодней хвоей, и Саманта с горечью осознавала, что скорее всего уже никогда и ни на кого не сможет смотреть с таким слепым поклонением и обожанием. Она чувствовала: юноше–ский романтизм высосан из нее до последней капли, она опустошена настолько, что сама себе кажется полой, очень хрупкой, тонкостенной сферой. Возможно, со временем, когда утихнет боль, а воспоминания плотно утрамбуются где-то на дне памяти, эта сфера заполнится какими-то другими чувствами. Но только не такими свежими, пронзительными, всеобъемлющими, накрывающими весь мир. Да вообще не теми, похожими на морской ветер, которые она умела испытывать в юности. Которая, похоже, завершилась. Начиналась долгая эпоха зрелости.
Глава 3
Через пару недель, в очередную среду, Оскар позвонил Саманте около трех часов дня.
– Извини, дорогая, – прогундосил он в трубку еще более уныло, чем обычно, – но сегодняшняя встреча срывается: меня накрыл грипп. О-о-ох… Самое ужасное в болезнях с высокой температурой – это ночи, а самое ужасное в ночах – сны. Полубред, полуужас… Знаешь, что мне приснилось сегодня? Я видел маленьких совят, одетых в костюмчики Санта-Клауса. Они шли строем, нес–ли на плечах зазубренные секиры, а замогильный голос за кадром повторял: "Шарики для кухни, шарики для кухни"…
Саманта не смогла удержаться и расхохоталась.
– Оскар, продай эту идею в какое-нибудь рекламное агентство! Они за нее ухватятся обеими руками. Под твоих марширующих совят можно подверстать любой товар. Соевый соус, консервированный горошек, средство для мытья кафеля, наконец! Шарики для кухни… Бедный, бедный Оскар… Откуда же взялись совята? Ты не читал на ночь "Гарри Поттера"?
– Я перечитывал "Марию Стюарт" Цвейга. Я всегда читаю биографическую прозу, когда болею, – она умиротворяет…
– Конечно, особенно "Мария Стюарт". Там трупов больше, чем в "Робокопе"! Теперь понятно, откуда в твоем сне взялись зазубренные секиры!
– Меня больше смутили красные костюмчики. Я же не перечитывал "Как Гринч украл Рождество"!
– Надо было перед сном принять жаропонижающее.
– Я принял, но помогло ненадолго… А что еще плохо в болезнях, так это то, что я не могу курить. Не чувствую вкус табака. И мутит.
Саманта подумала, что свежеразведенному Оскару, наверное, очень скверно. Вряд ли, конечно, в былые годы его супруга сидела рядом с кроватью, когда он болел, и прикладывала к его лбу холодные компрессы, но все же… Вот так лежать в полном одиночестве, когда нет сил подняться и некого даже попросить принести чашку чаю… Действительно, остается только читать "Марию Стюарт". Может, Оскару доставляет тихую радость тот факт, что женщине, менявшей мужей, как перчатки, в конце концов отрубили голову.
– Бедный… А остальных ты уже оповестил?
– С Серхио я разговаривал только что, сейчас буду звонить Ларри… – Оскар мучительно шмыгнул заложенным носом и пару раз натужно кашлянул. Этих секунд Саманте хватило, чтобы разработать блистательную тактическую операцию.
– Не звони ему, милый Оскар. Пусть приходит к "Бенджамину". А я пообщаюсь с ним тет-а-тет. Это может здорово меня продвинуть в моих изысканиях, согласись.
– Ну… – протянул Оскар. – Вообще-то это нечестно. В вашем споре с Серхио я должен соблюдать нейтралитет, а получится, что я тебе подыгрываю.
– И что с того? Неужели ты хочешь, чтобы я ударила в грязь лицом и проспорила? Если я опозорюсь, барашек еще больше зазнается… Ну подыграй мне, милый Оскар!
Оскар еще немного покашлял и посопел.
– Ну хорошо. Но учти, Ларри разозлится, что его не предупредили. И тебе придется самой придумать причину, по которой я не удосужился это сделать!
– Ах ты, мой золотой Оскар! Ты в тысячу раз лучше тех позолоченных болванов, из-за которых кинош–ники готовы друг другу глотки перегрызть. Выздоравливай поскорее! Чмок, чмок и чмок!
И Саманта положила трубку, не дожидаясь ответного отклика Оскара, который и в здоровом-то состоянии не отличался умением молниеносно реагировать на услышанное.
Дожидаться Ларри она решила прямо у входа – под светящейся вывеской, выгодно подкрашивавшей ее лицо розовыми бликами. За истекшие три недели весне удалось полностью вытеснить конкурента с рынка погоды и настроения: голубизну сумерек размывала невесомая прозрачность, пахло извечным обновлением, а воздух не нагонял тоску унылой промозглостью, а навевал фривольные мысли. Саманта внимательно оглядывала проезжающие мимо машины, полагая, что Ларри подъ–едет на какой-нибудь роскошной суперновинке, но, к своему удивлению, вскоре увидела в конце улицы его самого: тонкий, остроугольный, он приближался к бару легкой стремительной походкой. Заметив Саманту шагов с десяти, он вопросительно поднял брови, замедлил шаг, а приблизившись, молча отвесил чуть насмешливый полупоклон.
– Вы живете недалеко отсюда, Ларри, или укрепляете здоровье пешими прогулками?
Он изучающе смотрел на нее, склонив голову набок, потом подтянул молнию на куртке и едва заметно дернул плечами.
– Да просто хорошая погода, решил немножко пройтись… Подышать. А что это вы меня подкарауливаете?
– У нас форс-мажорная ситуация, Ларри, – игра отменяется. У Оскара грипп.
– Что же он мне не позвонил?
– О-о, произошла маленькая путаница! Бедный Оскар очень плох – у него жар, озноб; он провел ужасную ночь и вообще забыл, что сегодня среда… Я говорила с ним часа два назад, велела немедленно принять ударную дозу лекарств и сказала, что сама всех оповещу. И только потом сообразила, что у меня нет номера вашего телефона. Серхио тоже не знал, как вас найти. А перезванивать Оскару я уже не решилась – я ведь посоветовала ему поспать. Будить его было бы просто бесчеловечно, поэтому я пришла сюда, чтобы объяснить вам все лично и извиниться.
Ларри покивал, глядя себе под ноги.
– Принято. Ладно, хоть прогулялся, ничего страшного… Хотя обидно.
Они постояли немного друг напротив друга. Ларри или не знал, что еще сказать, или не хотел говорить, но почему-то и не прощался и не уходил, а рассеянно скользил взглядом по проходившим мимо людям. Может, решал, что делать дальше? Моментом следовало воспользоваться.